На Севере

Яркий луч весеннего солнца коснулся неподвижных, влажных от росы ветвей. Сначала упав на верхушки деревьев, он быстро спустился ниже, скользя по узорным прогалинам пышной молодой листвы, повсюду зажигая на своем пути капли росы, как маленькие светочи; достиг приютившегося под развесистым дубом шалаша и проник в него сквозь узкий просвет между зелеными ветвями, составлявшими кровлю.

Сигурд проснулся первым. Его сияющие карие глаза, чистые и простодушные, как глаза ребенка, сощурились от яркого света и тотчас же лениво сомкнулись под пушистою чернотою длинных ресниц. Потом он снова раскрыл их, нетерпеливым движение головы отбросил со лба пышные пряди растрепанных, светло-золотистых кудрей, и приподнялся на локте. Первый его взгляд был обращен на строгую черноволосую голову, возле которой только что покоилась его голова на грубом, чисто вымытом холсте, покрывавшем изголовье низкого ложа из звериных шкур. Спящая дышала ровно и глубоко; Сигурд, не шевелясь, смотрел на нее. Его густые черные брови слегка приподнялись над широко-раскрытыми ясными глазами, как это бывало всегда, когда он глядел особенно внимательно. Его удивляло и радовало, что он проснулся раньше нее. Уже более двух месяцев они были вместе, и каждое утро она просыпалась первая; иногда будила его поцелуем, иногда терпеливо ждала, пока он сам проснется у нее в объятиях; и он, поднимая златокудрую голову с ее груди, встречал любящий взгляд давно уже открывшихся глаз. Теперь он впервые видел ее спящею в это время.

Накануне он заснул раньше нее, разбитый счастливою усталостью после горячих ласк. В это утро, — как и всякий раз после того, как мощная молодая страсть властно соединяла их, — счастье их любви казалось ему огромным и новым, каким кажется солнце, когда оно только что появляется из-за простора морских волн. И ее строгая красота сияла для него новым светом, хотя каждая черта в ее лица была ему так бесконечно знакома, что казалось, будто он знал их всегда, с тех пор как существовал — и высокий, полный мысли лоб, и черные, слегка сросшиеся у переносицы брови с почти резким изломом; и своеобразные очертания рта, гордого, насмешливого и нежного; и орлиный нос; и твердый, мужественный изгиб подбородка… Ему хотелось поскорее увидеть ее глаза, и жаль было будить ее. Яркая полоса солнечного света падала на черную волну ее волос, рассыпавшихся по изголовью, и зажигала на них синеватый блеск.

Сигурд осторожно поцеловал эти волосы, забавляясь тому, что спящая не могла заметить поцелуя. Ему уже надоело лежать неподвижно; он приподнялся и с наслаждением потянулся. Словно вылитые из стали, напряглись упругие мышцы могучего тела. Покрывало, сшитое из трех волчьих шкур, соскользнуло до пояса, и солнечный луч с теплою лаской коснулся широкой выпуклой груди; верхнюю часть ее — там, где она не бывала защищена панцирем, — покрывал легкий, ровный загар, лежавший также на руках и шее, словно прозрачная золотистая тень.

Сигурд снова наклонился к спящей и на этот раз поцеловал ее в губы.

Она открыла глаза. От этого лицо ее разом стало прекраснее, и вместе с тем как будто на несколько зим старше: так тверд и глубок, так полон сознания и воли был взгляд этих больших темных глаз, зеленовато-серых, как волны северного моря… Теплый, ласковый луч сейчас же зажегся в них, как только они встретились со взглядом Сигурда.

Она протянула к нему руки, и он как-то разом, одним движением, очутился у нее в объятиях и прижался щекой к ее груди.

Она целовала его загорелую руку, в очертаниях которой чувствовалась и огромная сила, и нежная мягкость.

— Я и знаю. Да и все про это знают! Даже птицы в лесу, и деревья, и травы.

— Они сами видели тебя!.. А кто не понял в чем дело, тем я рассказывал…

По-прежнему держа голову на ее груди, он повернул к ней лицо, и смотря на нее снизу вверх счастливыми глазами, заговорил своим радостным, звучным грудным голосом:

— На западе, недалеко от того места, где мы оставили наш челн, в море впадает глубокий ручей… Я заметил его еще, когда в первый раз был в этой стране… Вчера я ходил туда, пока ты собирала целебные травы — я и в другую сторону ходил, но это ты потом узнаешь! — Так вот, вчера ручей так зашумел мне навстречу, и все шумел, и звенел своими струями, и спрашивал: «Отчего теперь Сигурд идет так гордо и весело, точно спешит на праздник? Отчего так стало сиять его оружие? Отчего все травы радостно кивают ему и ветер поет над ним победные песни?»

А я ответил: «Разве ты не знаешь, что Сигурд теперь стал другой? Не знаешь, с кого времени это случилось? С тех пор, как та, что лучше всех на свете, говорит: мой Сигурд».

Не отрываясь, смотрела она в его лицо, которое ясная детская улыбка озаряла как солнечный луч. Когда он замолчал, она шутливо спросила:

— И вы с ручьем так хорошо поняли друг друга? Значит, неправда, что только духи понимают звонкий голос вод.

Он засмеялся — и смех у него был светлый: заразительный, теплый, ласкающе-звучный как песня.

— Когда мне говорят про тебя, я всех понимаю: и голоса людей, и голоса вод…

— Не дразни меня! Я говорю, что когда про тебя… я воды понимаю так-же хорошо, как людей!

С лукавой улыбкой она смахнула пальцем крупную каплю росы, упавшую на его кудри с зеленой кровли шалаша:

— Пожалуй, эта капля тоже успела шепнуть что-нибудь про меня?

Оба смеялись и ласкали друг друга. Они болтали весело и громкой, без мечтательной неги и влюбленной робости — так, как щебечут птицы и дети, когда счастливы. И радовались этой любовной болтовне, неудержимой и беззаботной, как звонкое весеннее чириканье лесных пташек, как шелест весенней листвы. Слова, произносимые ими, походили на слова всех тех, кто полно и радостно живет первым счастьем любви; бесконечно важны и богаты значением были для них эти слова; и показались бы незначительными и непонятными, — как шелест листвы и голоса пташек — тому, кто любви не изведал.

— Сигурд, мой светлый орел! — говорила она, целуя его могучую грудь и пышные кудри, — Заря моя, мой день, моя правда! Моя ты жизнь, мой весенний свет! Чистый, любимый, единый!

— Ты мне и жизнь, и день, и все хорошее! — отвечал он, прижимая ее к себе: Ты лучшая на свете, сильнее меча и вернее щита!.. Ты самое дорогое, самое чудесное в мире… Ты чудо! Никто не найдет слов про тебя.

— Нет, я найду… оттого, что люблю, люблю тебя, люблю!

И он целовал ее; потом оба молчали, и в их счастливых глазах были речи любви и ласки любви.

Певучий, плавный рокот просыпавшегося леса звучал вокруг шалаша; и другой звук, более отдаленный, примешивался к нему — могучий, глубокий и размеренный: шум мора. Пение птиц слышалось звонко и близко.

— Как поют! — прошептал Сигурд. — Сегодня будет хороший день.

— Такие вечера бывают только перед хорошим днем. Я это видела по небу, по лесу.

— А я вчера вечером ничего не видал, кроме тебя!

Он еще раз поцеловал ее глаза, потом немного отодвинулся, и откинул голову назад, чтобы лучшее видеть ее:

— Нет, и для других! — он нетерпеливо тряхнул кудрями, падавшим на его плечи тяжелою волной с ярким отливом кованного золота. — Не смейся, это правда… Недавно еще сакс Горса рассказывал про чудесную красоту Линдмут, королевской дочери — там, у них! — и кто-то спросил: «это прекраснейшая из женщин в твоей стране?», а он ответил: «В моей стране да; но прекраснее из всех, кого я видел — валькирия Зигвард. И я знаю: моя Зигвард прекраснее всех на земле!»

Сигурд с гордым блеском в глазах произносил любимое имя. Это имя означало то же, что и его собственное, говорило о победе и счастье; оно казалось ему наиболее красивым из двух, и его радовало, что по смыслу оба одинаково. Звучало оно иначе оттого, что отец Зигвард, живший в Готланде, переселился оттуда из другой земли, лежавшей дальше к полудню. Ее имя было не женское. Священный обет побудил когда-то ее отца назвать именем одного из предков своего еще не родившегося ребенка, и посвятить его Одину, богу битв. Родилась дочь; и он воспитал ее, как сына, с ранних лет приучая к оружию. И Один хранил посвященную ему девушку. Храбрость и сила скоро прославили ее, как воина, не только в Готланде, но и в землях Норегр, куда она явилась незадолго до смерти отца. «Витязь Зигвард», называли товарищи гордую красавицу, потому что она походила на небесных воительниц, валькирий, посланниц Одина, мчащихся на облачных конях над полями сражений и уносящих в Валгаллу павших избранников грозного бога, дающих своим незримым оружием победу тем, кому назначена она судьбой…

Сигурд провел рукой по ее волосам, все еще озаренным солнцем.

— Смотри, как лучи солнца ласкают твои волосы!

— Вот мои солнечные лучи, — сказала она, целуя его глаза.

Он взял прядь ее волос и приложил к своим глазам.

— Сегодня мое солнце встало раньше меня, — продолжала она с улыбкой.

— В первый раз с тех пор, как мы вместе. До этого — тебе случалось подниматься и раньше меня!

— До того — не считается. Чему ты смеешься? — Ничего не считается до того, как я стал твой. До тех пор я не жил по-настоящему — ничего не сделал…

— Слышал бы тебя Гаральд!.. или дружина. Должно быть оттого, что ты ничего не сделал, скальды слагают про тебя песни.

— Ну да, были заслуги… только пока мы не были вместе, они для меня ничего не значили. Я знал, понятно, что моя рука сильнее других… но мне было все равно, что меня хвалили, что пели песни… А теперь — понимаешь с тобой — я хочу на деле быть тем, что они говорят про меня, я хочу, чтобы и ты это сказала.

— «Славнейший витязь из северных витязей», вот что они говорят.

— А теперь стали говорить и другое, - лукаво заметил он, - знаешь, что?

Она часто называла его так, и ему это нравилось, хотя он и сердился, если кому-нибудь другому приходило в голову обратиться к нему таким образом. А приходило оно в голову многим при взгляде на могучего красавца с детскою улыбкою и детски взглядом, с всегдашним открытым выражением прекрасного лица, на котором еще не пробился первый юношеский пух. И движения его часто бывали ребяческие; на этот раз он совсем по-детски обвил обеими руками шею Зигвард и потерся щекой о ее подбородок…

— Послушай, Сигурд, пора вставать, — приподнявшись, она протянула руку к одежде и оружию, лежавшим у изголовья. Но Сигурд удержал эту руку и упрямым ласковым движением притянул Зигвард снова к себе. Не сопротивляясь, она слегка покачала головой.

— Поздно, милый!.. Твой панцирь еще не починен, а, пожалуй, сегодня уже явится посланный от Гаральда…

— Вот так! Тебе настолько не по душе поход? Хорош славнейших из северных витязей!

— Опять дразнишь, несносная? Точно ты не помнишь, как я сам торопил Гаральда… Ну, а уж раз он вздумал заезжать к отцу, пускай себе гостит у него подольше… А мы будем тут с тобой… вдвоем… И дружина отдохнет.

— Дружина давно отдохнула, и многим уже не терпится…

— Оттого, что ни у кого из них нет… тебя с собой!

Она рассмеялась, потом серьезно проговорила:

— Многие из них оставили на родине двор и очаг, жену и семью. Подумай, каково бы тебе было пуститься в далекий путь без меня?

Он широко раскрыл солнечные глаза, разом ставшие серьезными:

— Это было бы… Нет, я даже думать об этом не могу. Да ведь этого и не могло бы быть!

— Жена, которая не была бы как ты?! — прервал он. — У меня не могло бы быть такой жены, вот и все!

— И представлять себе не хочу! Это глупость и вздор.

Он упрямо тряхнул головой так, что кудри золотой волной взмахнули в воздух.

— Ну, а вставать ты хочешь, мой храбрец?.. Смотри, как далеко подвинулся луч солнца. Пусти меня.

В тот день еще не явился посланный Гарадьда, и любящие могли беззаботно отдаваться своему молодому счастью середе зеленого лесного царства, где пышно справляла свой праздник поздняя, полным цветом расцветшая весна.

Уже многие на севере знали повесть их любви, хотя они зажили вместе еще недавно, немногим более двух месяцев.

Каждому из них едва только исполнилось двадцать три зимы отроду. Встретились они впервые в боевом стане конунга Гакона, прозванного Морским Королем, призывавшего со всех сторон отважных удальцов к себе в Лйосдаль, чтобы вести их в морской поход на Финнов, всегдаших беспокойных соседей для германских племен, населяющих берега северных морей.

Должно быть, Сигурд и Зигвард очень скоро полюбили друг друга, только сперва не заметили этого. Сигурд, проведший детство и раннюю юность в лесной глуши, рано утративший родителей и воспитанный старым оруженосцем своего отца, Сигбиорна из Фродаланда, еще недавно вступил в круг бойцов, принеся с собою из лесного безлюдья ясную детскую душу вместе с исполинскую силою и бесстрашною отвагою, быстро прославившими его. Зигвард, выросшая среди копий и мечей, участвовавшая в недавних междоусобиях своей родины, побывавшая уже в дальних славных похода — сразу привлекла к себе юношу недостававшим ему самообладанием и знанием жизни, твердою волею и независимым духом. При первой встрече дело чуть не дошло между ними до боя благодаря мальчишеской заносчивости Сигурда; потом они в несколько дней подружились. Но товарищам Сигурда, и, в особенности, ему самому вовсе не приходило в голову, что этот друг когда-нибудь станет его женою. При начале похода они оказались на разных кораблях; им суждено было надолго расстаться, а увидевшись — стать навсегда неразлучными. На пути к Суоми, земле Финнов, страшная бурая разогнала корабли; два было разбито, и находившийся на одном из них Сигурд пропал бесследно с несколькими товарищами. Много храбрецов отправилось в поиски за пропавшими. Король Гакон обещал щедро наградить всякого хотя бы за известие о храбрейшем и любимейшем из его витязей; но тщетно разыскивали Сигурда по берегам и островам. Полный оборот от весны до весны совершила сияющая колесница Солнца. Сигурда считали погибшим и перестали искать — все, кроме Зигвард и Гилдибранда, старого оруженосца Сигбйорна, которым удалось найти себе в помощь нескольких смельчаков. Часть их повел Гильдибранд к восходу; остальные, с Зигвард во главе, отправились на север, к отдаленнейшим островам. Когда весенние льды стали угрожать их кораблю, Зигвард рассталась со своими спутниками и одна, в лодке, продолжала свой путь. И ей удалось найти Сигурда на одиноком пустынном острове, куда забросила его буря: из семерых, спасшихся в челне с разбитого корабля, он один остался в живых, когда волны разбили челн о скалы… При встрече Сигурд и Зигвард оба наконец поняли, что боги сотворили их друг для друга; и в тот же вечер они стали мужем и женою, совершив перед лицом богов древние священные обряды брака. Радостно светило вечернее солнце, когда невеста ступила босой ногой в поношенную ременную обувь с левой ноги жениха, положившего праву руку на ее черноволосою голову. И первая, необычно ранняя гроза мощно грохота в небе в ту ночь, когда они соединились; это бог Тор, хранитель брачных уз, явился благословить чету своим громовым молотом. Среди лишений и опасностей, которых счастливцы не замечали, удалось им добраться до ближайшего населенного берега земли Норегр. Вдоль западных берегов ее они в лодке проехали до Трандгейма, а оттуда к полудню в Лйосдаль к королю Гакону. Там встретили они с Гильдибрандом, который возвратился, отчаявшись найти Сигурда; старик чуть на радостях не задушил в объятьях и Зигвард, и самого найденного витязя… Никого не удивил их брак; хотя раньше никто и не думал об этом, но всем показалось естественным, что эти двое нашли свое счастье один в другом.

У Гакона встретили они и одного из прежних соратников, витяза Гаральда из Скогарланда, собравшегося со своею дружиною в новый поход против людей Суоми, совершивших в его отсутствии набег на земли его отца. Гаральд просил Сигурда и его жену присоединиться к походу; оба были привязаны к храброму бойцу и весело согласились. Юные, счастливые, полные избытком буйной силы, оба лишенные родителей и родни, принадлежащие только друг другу — они не спешили еще свить себе прочное гнездо, весь мир лежал открытый перед ними. Старый Гильдебранд тоже охотно согласился их сопровождать, тем более что он был другом отца Гаральда. Вскоре последний, со своими тремя кораблями, отплыть из Лйосдаля. Прежде чем отправиться в землю Суоми, он заехал к себе на родину, в Скоргаланд; эта местность лежит на полуденном конце земли Норегр: к закату от Суом и Гардарика, к восходу от большого моря, к полночи от земли Фризов. Корабли стали на якорь в небольшом заливе Стейнфйорд. Гаральд с двумя спутниками отправился вглубь страны, к жилищу своего старого отца, где собирался провести несколько ночей; дружина расположилась станом на морском берегу вблизи кораблей.

В ожидании похода воины занимались охотою в густом, начинавшемся у самого берега лесу; иные выезжали на челнах в море на ловлю рыбы. Часть добытой дичи и рыбу сушили и коптили на кострах, готовя запасы для похода.

Сигурд и Зигвард построили себе шалаш, немного в стороне от других, в самом лесу; шалаш очень большой, выше, чем их обыкновенно делают — потому что оба они были высокие, сильные, и двигались много даже в то короткое время, какое проводили в шалаше…

Сквозь редевшие деревья опушки им видны были оттуда ближайшие шатры товарищей.

Назначенный Гаральдом срок приближался к концу, и со дня на день должен был явиться гонец от него приказанием готовиться в путь.

Глава II.

Солнце клонилось уже к закату, когда Зигвард вспомнила, что еще не срубила себе запасного древка для копья. Она хотела отправиться за ним в глубь леса, к ложбине, где недавно видела подходящие молодые деревца. Сигурд, занявшийся чисткой оружия, остался возле шалаша.

Легким, твердым шагом шла Зигвард среди зеленой чащи, пронизанной мягкими вечерними лучами. Грубая кожаная обувь и ремни, оплетавшие накрест ноги до колен, предохраняли их от сухих сучьев и колючих тернов. Коротким охотничьим копьем раздвигала она на ходу густо заросший кустарник, по большей части доходивший ей только до пояса: она была всего на полголовы ниже Сигурда, а его рост равнялся полным семи футам. Легкая стальная кольчуга, спускавшаяся до колен, как и рубашка из толстого серого холста, почти не звенела на ходу, станутая широким кожаным поясом, за которым торчал короткий топор. Слева на украшенной бронзовыми бляхами перевязи, висел широкий меч.

3аменявшая верхнюю одежду волчья шкура была просто обернута вокруг стана, тоже под поясом, не доходя внизу до края кольчуги, а вверху до груди. Тяжелые черные косы были откинуты за плечи, под длинный, темно — алый плащ, застегнутый на груди широкого резною серебряного пряжкою. 3игвард, как и многие на севере, носила на шее маленькое серебряное изображение молота Тора на кожаном шнурке; оно приносит счастье и предохраняет в битве от ран, наносимых боевым молотом. Хотя 3игвард не слишком верила в эту предохранительную силу, но надевала на шею священный знак, потому что еще в детстве получила его от отца. На маленьком молоте вырезана была руна «соль» – начальная буква ее имени и имени Сигурда. Эта руна служить названием солнца и тоже приносит счастье…

3игвард внимательно всматривалась в чащу, стараясь не потерять верного направления. Свист черного дрозда звенел над нею в листве. Неподалеку журчал ручей. Внезапно слабый стон, – где-то вблизи, – привлек ее внимание. Она обернулась, остановилась. Новый стон, почти крик раздался в кустах, направо от нее. Сделав несколько шагов в ту сторону, она различила, сквозь густую заросль, лежавшего в траве человека. Осторожно раздвигая копьем цветущие ветви белого терновника, 3игвард подошла ближе. Лежавшей на земле человек был неподвижен, по-видимому, он лишился чувств. Темно-синяя одежда из дорогой, тонкой шерстяной ткани с золотым шитьем была во многих местах разорвана и окровавлена. Длинные волосы, темно-огненного цвета, в беспорядке падали на лицо, мешая разглядеть черты. Зигвард осторожно положила руку на грудь незнакомца; сердце билось, но ее ладонь оказалась вся в крови.

Чтобы помочь этому человеку следовало прежде всего омыть его раны. Ручей тек в нескольких шагах, но нечем было зачерпнуть воды. Свой шлем, с которым 3игвард редко расставалась, она на этот раз оставила в шалаше, так как Сигурд непременно хотел вычистить его. Несколько мгновений она стояла в нерешительности, затем бросила на траву копье, наклонилась и бережно подняла раненого на руки. Небольшое, стройное тело не было тяжело для этих рук, которыми она иногда, из шалости, поднимала на воздух даже своего Сигурда…

Легкими уверенными шагами пробралась она со своей ношей к ручью, и там опустила бесчувственное тело на землю. Только теперь обратила она внимание на его черты и как будто уловила в них что-то знакомое.., Но что именно? Она не могла вспомнить. Найдя застежки на одежде раненого, она осторожно расстегнула ее; под нею оказалась еще рубашка из тонкой ткани, тоже окровавленная и разорванная местами. Зигвард попробовала спустить ее с плеч раненого, но этому мешал широкий, очень туго стянутый пояс из моржовой кожи, внутри наполненный чем-то тяжелым, вероятно, серебром. 3игвард боялась причинить боль раненому, расстегивая крепкую стальную пряжку пояса; она разрезала мечом рубашку и верхнюю одежду. Намочив кусок рубашки в ручье, она стала смывать кровь с тела незнакомца: на нем оказалось две раны – в плече и в боку – не очень глубокая, но широкие и, наверное, очень болезненные: кожа была разорвана длинными полосами. Опытный глаз Зигвард сразу распознал, что раны нанесены не оружием, а когтями зверя – по-видимому, медведя. При помощи остатков рубашки, она перевязала обе раны, и хотела смочить водою голову неподвижно лежавшего человека, чтобы привести его в чувство; но наклонившись к нему, она заметила, что дыхание его стало гораздо сильнее и длинные ресницы закрытых глаз слегка дрожали, как дрожит от ветра длинная ость ячменного колоса. 3игвард встала с колен и негромко спросила:

Этот тихий, благозвучный голос показался ей знакомым, как и самое лицо с тонкими, своеобразными очертаниями, с острым выдающимся вперед подбородком и необыкновенно длинными, сильно изогнутыми бровями, гораздо темнее волос…

— Тебе трудно открыть глаза? Боль очень сильна?

— Я нарочно не открываю глаз. Иначе ты, вероятно, узнала бы меня, и, пожалуй, не стала бы перевязывать мои раны.

— Отчего? Я помогу всякому, кого найду раненым и безоружным.

— Разве ты мой враг?.. Твой голос мне хорошо знаком… и лицо также… Я только не могу припомнить…

Раненый открыл глаза, и Зигвард мгновенно вспомнила его имя.

Действительно, такие глаза нельзя было не узнать; их нельзя было позабыть, раз увидев. Золотисто-зеленоватые, иногда совершенно зеленые, полные живости и блеска, они смотрели умным, острым, пронизывающим взглядом, за которым чувство смотревшего оставалось непроницаемо скрытым. Особенное своеобразие придавали эти глазам темные, почти черные, прямые ресницы, – не слишком густые, но очень длинные, как будто чересчур длинные для мужского лица, умерявшие полупрозрачною тенью огонь взгляда.

— Видишь, — усмехнулся раненый, — по глазам даже глупый исполин Гейрёдр узнал бога огня, пойманного в образе птицы….

Зигвард знала этого человека у себя на родине. Он появился там в пору междоусобий, когда два мятежных ярла восстали против короля, был короткое время в войсках того и другого ярла, когда же их разбили, оказался уже при королевском дворе…

Умный и смелый пришлец никогда не пользовался в Готналанде хорошею славою, а под конец был изгнан приговором народного суда за то, что нарушил священный мир праздника богини Фригги, убив в это время на поединке одного из своих прежних покровителей, ярла Кнута, подчинившегося королю…

— Ну, что же? — произнес раненый с насмешкою в голосе и в улыбке, — Стала бы ты обо мне заботиться, зная, кто я?

— Конечно, — спокойно сказала 3игвард, — я не считаю тебя своим врагом.

— Но ты же помнишь, как я оставил Готналанд? — спросил он быстро и резко.

— Изгнанником по приговору народного тинга. Я знаю это.

— Что бы оставить тебя без помощи? Нет. Если бы ты осмелился вернуться в Готналанд и мы встретились бы там – я обошлась бы с тобою, как с врагом. Но теперь, здесь…

Недавняя резкость исчезла из его голоса; он зазвучал мягко, почти нежно, с ласкающею задушевностью… А глаза смотрели внимательным, холодным взглядом из-под полуопущенных ресниц.

— Нет. Ты не из тех, кого жалеют. Ты сам не захочешь этого.

Быстрая улыбка скользнула по его тонким, извилистым губам.

— О много можно догадаться, не зная. Как при взгляде на твои раны легко догадаться, что они нанесены медвежьими лапами…

— Да, — беззаботно отозвался он. – И этого медведя я все-таки убил. Он лежит с моим кинжалом в теле, недалеко от того места, где давеча лежал я….

— Заросль очень густа. Не видел же я тебя до того, как ты направилась ко мне.

— Не воображаешь ли ты, что я стал бы звать на помощь?! Я пробовал подняться после того, как долго лежал на том месте, куда отполз от издыхавшегося медведя… Боль вырвала у меня крик. Когда я увидел тебя, я еще раз попытался встать, и, должно быть от боли, потерял сознание. Но я успел тебя узнать.

Он помолчал немного, потом медленно, как будто с усилием проговорил:

С трудом приподнявшись на локте, он стал застегивать одежду.

Ловкими, гибкими пальцами он кое-как застегнул и заправил за пояс наполовину разрезанную и сильно подорванную одежду.

— Я..? Я гостил в жилище одного охотника; теперь я шел в Альфадаль, в двух дневных переходах пути от Стейнфйорда.

— Ты не сможешь дойти туда. Я возьму тебя с собой.

— К нам. В фьорде стоят корабли Гаральда из Скогарланда, а на берегу стан его дружины.

Короткий блеск, похожий на зарницу, вспыхнул при этом имени в глазах Легьяльде, и тотчас же пропал.

— Хорошо, я пойду с тобой… Но неужели ты в дружине Гаральда? Ты могла бы сама вести других в бой, а не подчиняться вождю…

— Я не в дружине Гаральда. Мы его гости – я и Сигурд.

— Твой муж?! — воскликнул Легьяльде с таким изумлением, что она улыбнулась.

— Чету ты удивляешься? Пять зим прошло с тех пор, как ты видел меня.

— Не в том дело, — произнес он медленно, — ты была так непохожа на других девушек… И никогда я не мог бы себе представить брачного покрывала на этой голове. Ты, валькирия 3игвард!..

С невольным оттенком надменности в голосе, она возразила:

— Что ты знаешь обо мне! Поется же в песне о том, как Гельги взял себе в жены валькирию Сваву.

— Гельги? Конечно… — с живостью подхватил Легьяльде. – Пожалуй, если бы Гельги теперь жил на свете или подобный ему… Впрочем, погоди. Я, кажется, догадываюсь. Ты ведь была среди витязей короля Гакона?.. «Сигурд», сказала ты давеча. Ну, на земле не так много бойцов, способных добыть себе валькирию в жены! Это Сигурд из Фродаланда.

— Да! — ее глаза гордо сверкнули. — Значит, ты знаешь его.

— Я мог бы знать о нем довольно по рассказам. Но я и сам видел его раза два у короля Гакона.

— И боги в Азгарде многого не знают, не только вы в Готналанде! Если бы глупый медведь не сломал моей арфы, я мог бы сейчас показать тебе свое искусство…

— Для этого найдется когда-нибудь более подходящая пора. Теперь же, я думаю, нам пора отправиться к стану; дойти туда быстро ты ведь не сможешь… Еще в состоянии ли ты идти?

— Во всяком случае, — поспешно ответил он, — я не в состоянии позволить себя нести, как давеча.

С этим словами, он поднялся без ее помощи, но от превозмогаемой боли яркая краска залила его лицо.

Не дожидаясь ответа, она обхватила его одной рукой вокруг стана, так что он мог опираться на нее здоровым плечом.

Она медленно вела его, выбирая менее заросшие места в чаще… Но он почти не опирался на нее, легко ступая, скользящими, неслышными шагами.

— Послушай, Зигвард, — произнес он, помолчав, — ты ведь не затем собралась в лес, что6ы подбирать поврежденных медвежьими когтями путников. Куда ты шла, когда я попался тебе?

— Вырубить себе древко для копья. Вместо того я и свое охотничье копье оставила там, где ты лежал… завтра можно будет прийти за ним. Я помню место.

— Заодно и за моим кинжалом, да и за моим медведем. Я тоже помню место.

Он с улыбкой посмотрел на свою спутницу. Его голова приходилась ей по плечо, и он смотрел снизу вверх.

— Раньше ты не стала бы так заботиться о чужом человеке, да еще о таком, как я…

— Я уже сказала тебе: у меня нет к тебе вражды.

— Может быть… Но твоя душа стала мягче… тепле.

«Солнечная душа моего Сигурда согрела ее», подумала она. Но ей не хотелось говорить об этом с Легьяльде, и она молча продолжала идти, поддерживая спутника.

Сидя на траве у шалаша, Сигурд чистил оружие. Было тепло; вся одежда молодого воина состояла из короткой рубашки, белой с синим, вылинявшими от солнца полосами; широко распахнутая на груди и небрежно подпоясанная ремнем из невыделанной кожи, она оставляла открытыми руки до плеч, ноги до колен, шею и почти всю грудь. Заменявшая верхнюю одежду волчья шкура с несколькими грубыми застежками, лежала на траве. На левой руке Сигурда, выше локтя, сверкало старинного вида украшение – золотое запястье, два раза обвивавшее руку и заканчивающееся с каждой стороны плоским завитком – единственное, которое Сигурд всегда носил, потому что оно было подарком Зигвард. Других украшений у него не было. Во время походов в его руках пребывало множество ценных запястей и колец, дорогих застежек и заморских блестящих камней, но эту боевую добычу Сигурд живо раздаривал друзьям или раздавал беднякам. «У мальчишки ничего не держится», говаривал Гильдибранд.

Сквозь трепетавшую листву деревьев мягкие лучи падали на склоненную голову витязя, зажигая яркие блестки в густых прядях его кудрей. Эти кудри постоянно мешали Сигурду, и в боевое время он заплетал часть их в две косы, по об стороны головы, согласно обычаю северных бойцов. Теперь они свободно падали на плечи и спину, и окружали сияющими волнами слегка загорелое лицо – такое открытое и юное, несмотря на мужественную строгость очертаний. Эта строгость мирилась с мягкостью, и в их соединении было главное своеобразие его красоты. От высокого лба и суровых густых бровей веяло почти грозною силою; но под этими бровями пушистые черные ресницы опущенных глаз ласково и нежно отгоняли юношескую свежесть щек: детские, солнечные глаза Сигурда угадывались за этими ресницами. Нос и подбородок очерчены были так же правильно и строго, как верхняя часть лица; но посередине этого подбородка, красивого и упрямого, оказывалась ямка, как у ребенка, забавная и милая. Простодушная мягкость и детская чистота была в прекрасном, своенравном очерке немного пухлых губ. И первозданная, дикая мощь, чувствовавшаяся в крупных, крепких членах Сигурда – не пугала, не тревожила, потому что весь он дышал доверчивою ясностью юности, ликующею радостью жизни. Чистый торжествующей свет разлит быль в облике этого человека. Он походил и на могучий несокрушимый дуб, и на нежный лесной цветок, едва распустившийся в росистой свежести весеннего утра…

Оружие уже почти все было вычищено. На траве лежали, сверкая под лучами солнца, широкий меч, два боевых топорах, золоченный шлем с темными орлиными крыльями, и недавно починенный панцирь Сигурда, состоявший из широкой полосы кожи с нашитыми на ней сплошными рядами больших золотых и железных пластинок, разного вида и разной величины. Панцирь этот предназначен был закрывать грудь, надеваясь поверх волчьей шкуры и держась при помощь застегивавшихся на спине широких ремней. Сигурд держал на коленях большой круглый щип, окованный красною медью и украшенный несколькими рядами гвоздей с блестящими выпуклыми головками. Тихо напевая, он тер кусочком овечьей шкуры гладкую медь, получавшую яркий, огненный блеск…

Сигурд до того увлекся работой, что не заметил подходившего к нему товарища.

Теперь он живо поднял голову и увидел худощавого крепкого старика в чешуйчатой броне и простом коричневом плаще. Длинные седые волосы уже поредевшими прядями рассыпались по его плечам; легкий вечерний ветерок колыхал их на непокрытой голове.

— Добрый вечер, Торбйорн! – весело отозвался Сигурд. – Что, нет еще вестей от Гаральда?

— Нет. А пора бы им явиться! Даже я, старый, соскучился тут без дела… Вот зашел на тебя поглядеть.

Он осмотрелся кругом и заметил с добродушной усмешкой:

— А ты один тут? Вот так чудо! Куда же это Зигвард ушла без тебя?

— В лес, за древком для копья… я остался, потому что дочистить хотел… Погляди, хорошо блестит щит?

Он повернул его, так чтобы луч солнца упал на сверкающую мед.

— Не все ли равно, блестит или не блестит, — проговорил Торбйорн, медленно усаживаясь на старый пень, — Лишь бы щит не пускал к сердцу вражьего копья. Не блеск важен в оружии…

— Ну, заворчал старый! — со смехом сказал Сигурд, — Разве тебе не бывает весело глядеть на блеске щитов и шлемов? Я вот люблю, чтобы они сверкали и светили…

Собеседник усмехнулся под длинными седыми усами:

— Я старый воин! Женщины любят блестящие игрушки. Да дети. Да сороки.

— Сигурд вспыхнул и вскочил на ноги, так что щит с гудением покатился по земле.

— А я, я что же по-твоему?! — воскликнул он гневно, — Женщина? Или сорока? Или…

— Ты? — спокойно и ласково переспросил старик, — Ты Сигурд. Храбрец и бестолковый мальчуган, который не понимает шуток… и мой любимец, понятно. Богам известно, за что только ты все любим этого сорванца, эту взбалмошную голову. Чуть не набросился на меня за мою шутку… Ладно, успокойся. Ты на этот раз прав; оружие должно блестеть. Битва – праздник богов и людей, блеск мечей и щитов украшает праздник.

Гнев Сигурда уже прошел, он с улыбкой тряхнул головой.

Торбйорн ласковым взглядом смотрел на него.

— Ты вот неправ в том, что щит бросил. Он укатится, еще не догонишь, пожалуй…

— Ты опять нарочно говоришь?.. — засмеялся тот. — Теперь я не попадусь. Можешь шутить.

Он наклонился поднять щит, но тотчас же снова выпустил его, бросив взгляд в лесную чащу.

— Кто это, Зигвард? Он ранен? Где ты его взяла? — посыпались его стремительные вопросы.

— Медведь напал на него в лесу. Мы приютим его в нашем стане.

— Что до того, кто я, — в свою очередь заговорил скальд, — то хоть и не в обычае спрашивать гостя об имени…

— Но я охотно назову себя, тем более, что ты меня знаешь. Мое имя Легьяльде, я видел тебя в Лйосдале.

— Погоди его расспрашивать, дитя, — вмешалась Зигвард, — Я хочу положить снадобье на его раны.

Она вошла вместе со скальдом в шалаш, и достала глиняный сосуд с мазью из целебных трав, которою накануне лечила руку одного из товарищей, случайно поранившего себя топором.

Легьяльде молча дал снять и снова наложить перевязку.

— Я как будто тоже видал тебя… Не ты ли друг ярла Свена из Свиарике?

— Какого Свена? — быстро спросил Сигурд, — Врага нашего Гаральда?

— Об этом мне ничего не известно. Ярла я давно не видал, хотя, точно, знаю его. Но тот ошибается, кто меня причисляет к его друзьям. А ты что хотел спросить, Сигурд?

— Не помню… Ну, что твои раны? Правда, Зигвард чудесно умеет лечить?

— Все-же не так чудесно, — возразила Зигвард, — чтобы они мгновенно заживали. Твои не опасны, но боль сильна, и тебе нужен покой. Лучше всего пролежать от вечерней зари до половины утра.

— Только не в вашем шалаше, — усмехнулся скальд, — там третий всегда будет лишним.

— Завтра мы можем помочь тебе устроить шалаш, а пока…

— Пока иди хоть ко мне, — вмешался Tорбйорн, — Мой старый товарищ Гильдибранд ушел с вождем. В шатре есть место гостю. Дам тебе заодно и одежду: твоя еле держится.

— Благодарю тебя, друг! — сказал скальд, с задушевною теплотою в гибком голос, странно противоречившей острому, холодному блеску глаз: так холодна бывает вода глубоких озер, поздним летом, когда еще воздух горяч и ветер нежно ветер.

— Торбйорн, сын Торгейра. Ты от Свена мог обо мне слышать. Люди Свитйода помнят мой боевой молот; и люди Готналанда тоже.

— Что не мешает тебе ладить со мною, — сказала 3игвард, — хотя и ты должен помнить и мой молот… в день осеннего новолуния.

— Убей меня молот Тора, если я это забуду! Ты мне два ребра сломала в тот день и этим ты мне тогда же крепко понравилась… А с земляками твоими ты давно помирились. Из старых врагов выходят хорошие друзья.

— А из старых друзей – хорошие враги, — сказал скальд.

Он стоял возле 3игвард и гладил ее опущенную руку,

Глава III.

Край солнца уже коснулся волн Стейнфйорда, когда Торбйорн, со своим гостем, явился на берег. Вокруг шатров тотчас же началось движение. Могучие, загорелые бойцы, одетые в звериные шкуры и грубые ткани, окружили пришедших, простодушно разглядывая и расспрашивая нежданного гостя… Но Легьяльде казался теперь смертельно усталым, и почти не отвечал на расспросы. Торбйорн решительно заявил товарищам, что раненому надо дать отдохнуть, и увел его в свой шатер. Старик предложил гостю разделить с ним ужин, состоявший из копченой рыбы и сухих овсяных лепешек; но скальд почти ничего не ел, и лег сейчас же, как только Торбйорн помог ему устроить ложе из сухого камыша, в изобилии попадавшегося на берегу. Скоро улегся и владелец шатра, так как пришел для всех час отдыха: солнце закатилось. В эту пору отправляются на покой люди и боги. Только Один, вещий властитель богов, повелитель битв и разгадчик судеб, еще бодрствует иногда в небесных селениях Азгарда. Алльфадир зовется он — Отец всех, Отец всего; и часто лишает его сна великая забота о мире и живущих. В тихом серебряном чертоге сидит он на высоком престоле Глидскйальф, откуда виден весь земной мир, и думает вещую думу, и ждет, не принесут ли ему мудрые вороны, его крылатые посланцы, новой вести: из Мидгарда, страны людей, или из другого мира, от тех, кто не спит никогда даже в тихую полночь: от грозных Дев, от трех сестер, прядущих нити судьбы. Ни ночи, ни дня не бывает в бесконечно далеком краю, где прядут свою нить вечные Норны. Еще тогда вилась эта нить, когда властвовала над мирами великая ночь, когда первый день не родился… Так как ночь древнее дня и мрак древнее света; оттого счет времени и ведется исстари не днями, а ночами.

Торбйорн уже наполовину задремал, когда гость обратился к нему с тихим вопросом:

— Скоро, — ответил старик, зевая, — он хотел еще за ночь раньше послать гонца… Потом сам вернется.

— С ним отправилось несколько человек ваших?

— Всего двое. Мой старый друг Гильдибранд и еще один воин.

— Какой тут быть опасности! Тут людей почти нет. Финны сюда нескоро заглянут после того, как их проучили в прошлый раз… Да вот мы и еще проучим их, плосконосых разбойников!

— Впрочем, — небрежно проговорил Легьяльде, — здесь ведь родина Гаральда. Здесь у него, наверное, нет врагов.

— Нет. Его злейший враг далеко — в Свиарике…

— Я ведь ничего не знаю об этой вражде, — равнодушно отозвался скальд. — Из-за чего вышла распря между ними?

— Этому будет скоро две зимы… Гаральд и Свен оба сватались за дочь одного старого витязя из племени Свитйода. Гаральд с отцом явился в Свиарике предложить за нее выкуп старику. . . Свен предлагал больший выкуп, хотел отвесить столько золота, сколько весила сама невеста… но старик отдал девушку Гаральду, отказал Свену. Ну, а Свен не привык, чтобы ему отказывали; он силой похитил красавицу. Гаральд еще по дороге отбил невесту, и с тех пор началась их вражда…

Торбйорн говорил уже сонным голосом, но Легьяльде задал еще вопрос, и при этом улыбнулся в темноте, как будто заранее знал ответ:

— Да нет-же, — пробормотал старик, закрывая глаза и поворачиваясь на другой бок, — красавица тогда же пропала, и никто не знает, что с нею… А Гаральд… я доскажу после, теперь спать пора.

Он замолчал, и вскоре воздух засвистел в его носу, как осенний ветер свистит в камышовой кровле. Легьяльде не спал.

Лежа с открытыми глазами, он еще раз мысленно переживал только что прошедший день. Встреча с медведем, едва не стоившая ему жизни, оказывалась в конце концов благоприятной для него. Правда, раны давали себя знать; скальд, во многом нежный как женщина, не слишком привык переносить боль. Но с этим можно было помириться. Раны облегчили ему доступ в стан, являвшийся целью его пути, и давали предлог остаться там достаточно времени, чтобы осуществить задуманное им трудно и опасное дело.

Почему он взялся за это дело?.. Не из расчета, не ради выгоды, — как наверное думал ярл Свен, так охотно обещавший ему щедрые награды в случае успеха… Конечно, эти награды должны были иметь цену для Легьяльде. Собственные двор и земля в Свиарике, богатое имущество — этим не мог пренебрегать тот, кто всю жизнь скитался по свету, не имея крова и родины, живя тем, что давало искусство скальда. Но Легьяльде любил свое бродячее, полное приключений существование. Ему даже трудно было вообразить себя владельцем богатого двора, с конями и скотом, который рабы загоняют на ночь за высокий расписной частокол, вообразить себя мирно сидящим, под вечер, у собственного очага, на скамье, покрытой дорогим мехом, быть может, награждающим за песню захожего скальда, как награждали его самого: серебряными кольцами, ярким плащом, рогом в ценное оправе…

Когда воображению Легьяльде представлялось нечто подобное, он невольно улыбался: все это было не по нем. Богатства ему хотелось: серебро и золото дают господство и силу. Но благополучие, которое приковывало бы его к одному месту, скоро должно было потерять для Легьяльде всякую привлекательность. Еще менее желанным представлялось ему вступить в дружину Свена — это последний давно предлагал. Легьяльде не хотел связывать себя ничем, а ненарушимая клятва в верности до самой смерти, соединяющая дружину с вождем — всегда казалась ему верхом нелепости, так как нередко обязывала к бесполезному и безрассудному самопожертвованию. Во всяком случае, на дружинника возлагался постоянный и трудный долг; а Легьяльде никогда не согласился бы заковать себя в цепи такого долга. Он хотел сам распоряжаться своею жизнью, а не ставить свои поступки в зависимость от условных требований, выдуманных другими. Он желал быть свободным прежде всего… Но для его природы быть свободным — почти всегда означало: властвовать.

Служа Свену, он до сих пор сохранял эту свободу. В сущности, он руководил, этим храбрым и близоруким человеком и направлял его действия… И на этот раз он сам затеял все предприятие и взял на себя важную и опасную часть его. И убедил Свена… Тот не соглашался сначала, говорил, будто ему тяжело решиться… Пустое! Легьяльде знал, что такие дела тяжелы только до тех пор, пока за них не браться. Так железная кольчуга кажется тяжелою, если нести ее в руках; когда же наденешь ее на тело, вес больше не чувствуется. Может быть, существовала тайная глубокая причина, заставившая Легьяльеде горячо, страстно взяться за дело, усиленно торопить колебавшегося Свена… Но в это Легьяльде до сих пор не хотел сознаваться себе самому. Да и что за надобность раздумывать об этом? Предприятие ведь могло достаточно привлекать его уже тем, что давало случать играть опасностью, играть жизнью, а он всегда любил это делать; еще больше любил играть людьми — и к этому же тоже представлялся случай. Все те, среди которых он жил, по большей части казались ему существами другой, низшей породы, созданный на то, чтобы он, Легьяльде, умело извлекать выгоду из них несмышлености и грубости… В качестве скальда, он много странствовал и знал достаточно различных людей. Сам он, хотя и называл себя северным именем, но был с юга; его родина лежала еще дальше к полудню, чем родина предков Зигвард. Он явился на свет там, где солнце горячее и народ иной, где умеют приготовлять тонкие узорные ткани, где иначе варят мед и иначе куют оружие. Там сила слова и острота мысли иногда важнее сильной руки и острого меча. Но и на юге Легьяльде выделялся среди других, одаренный богаче них и развивавшийся не так, как они. Когда-то, в ранней юности, он перенес несколько жестоких обид от судьбы и людей. Судьба сделала его незаконным сыном, и люди его племени презирали его за это. Раз его презирали за то, в чем он не был виноват, не в прав ли был он бороться и побеждать их, пользуясь своим превосходством и их слабостью — всем тем, в чем они тоже не были виноваты?.. И он стал расплачиваться с людьми и с жизнью; и расплачивался до сих пор успешно, быстро научившись добывать у жизни и у людей то, чего хотел. Сперва у себя на родине, потом в Готналанде, он скоро привык к господству своего духа над другими, к победам над жизнью, в которой он прокладывал себе путь сознательно и стойко, дерзко и осторожно… Он до сих пор побеждал всегда; — быть может за одним исключением… Но что значит один случай!

Когда Легьяльде находился среди северян, ему всегда казалось, что он так же от них отличается, как его тонкий заморский кинжал, выменянный на юге у чужеземца, отличался от их тяжеловесного оружия. Все песни скальда, все его мысли были тоньше, богаче их мыслей… Что они такое, в самом деле, эти северяне? Большие дети! Живут изо-дня в день, радуясь боевой славе, и боевой добыче, или уходя в заботы о стадах, о посевах овса и столбы; и всегда, всюду лезут на пролом, не заботясь о том, чтобы проложить себе удобный путь… Они молятся Одину, мудрому властителю побед, но самый подходящий для них бог, это Тор, необузданный повелитель громов, который не мудрствует о судьбах мира, а умеет только, не разбираясь, разить врагов своим громовым молотом Мйольниром. Недаром они считают себя его потомками! Их доблесть близорука и груба… При мысли о ней, Легьяльде презрительно улыбался про себя. Кто силен, тому достаточно быть храбрым, то есть, зря бросаться в любую опасность, как ночные мотыльки бросаются на пламя факела, — чтобы заслужить их восхищение. Чем прославился этот Сигурд из Фродаланда, о котором все они не могут говорить без похвал?.. Легьяльде раз видел, как он остановил, — один, — вражеское судно, удачно зацепив его со своего корабля привязанным к канату крюком и, со своею исполинскою силою, притянул его достаточно близко, чтобы спутники могли пустить в ход багры. И это дело прославляли в песнях, точно оказывалась заслуга в том, что боги даровали юноше — тогда еще не прожившему двадцати зим, — эту необычайную силу!.. Боги? Насчет богов у Легьяльде вдобавок было свое собственное мнение; благочестием он никогда не отличался… Другой раз, Сигурд в сражении отбил захваченного в плен старого конунга Рингберта, отца Гакона; бросив щит и копье, вооруженный одним мечем, он на руках вынес старика из битвы, под градом копий и стрел; благодаря случаю, он даже не был ранен… и эту безумную смелость восхваляли на все лады. А в тот раз, когда он, во время бури, вплавь перебрался через залив, чтобы предупредить друга о грозившем нападении, — разве его подвиг не был опять-таки безрассудством? Слепая сила, слепая отвага и слепая удача, — вот что даровало Сигурду его славу. Сколько было случаев, когда он бросался почти на верную гибель. И оттого, что безумные затеи случайно увенчивались успехом, их считали похвальными… Нет, даже не оттого! У этих северян так странно устроены головы, что они превозносят нерассуждающую доблесть даже тогда, когда она не приводит к успеху. Когда какой-нибудь храбрец, из-за нелепой боевой чести, идет заведомо на верную смерть и находит ее — его славят и радуются тому, что теперь он попадет в небесный чертог Одина. Ради верности данному слову, ради исполнения клятвы, хотя бы вынужденной или хитростью выманенной, — эти люди готовы сделать какую угодно нелепость, идти навстречу несомненной гибели. И эта глупая верность слову для них обязательна — все равно, касается ли слово чего-нибудь важного или чего-нибудь пустого вроде игры в кости, дано ли оно в час опасности или спьяну за рогом меда!.. Верность? Не проще ли называть ее ребяческим упрямством! И эта дикая гордость, заставляющая их предпочитать смерть обвинению в трусости, доводящая до безумной правдивости с врагом, там, где ложь была бы спасение! Да, все эти безрассудные силачи наперерыв прославляли Сигурда, потому что он был сильнее и безрассуднее их всех: настоящей олицетворение их узкой доблести… Все-таки, приятно бывает увидеть, как эта доблесть оказывается бесполезною и бессильною против тонкой сети, какою может ее опутать ловкий замысел умного врага — как те легкие, тончайшие и крепчайшие пути, которыми когда-то боги связали самое сильное из чудовищ, исполинского волка Фенрира. Никто из этих простоватых смельчаков не в состоянии даже заметить подобной сети…

Легьяльде не знал дружины Гаральда. Но ведь они, кажется, все северяне, чуть ли не все из Скогарланда… Неужели среди них найдется хоть один с достаточно острым умом, чтобы заподозрить..?

При этой мысли Легьяльде с неудовольствием сдвинул брови. Зигвард!.. Досадно, что она оказывалась тут. Она не походила на других. Она напоминала своего отца, сурового, сдержанного воина с проницательным взглядом; и ее голос, — низкий, выразительный, гибкий, почти всегда сдерживавший силу звука, и, несмотря на это, всегда твердый и глубокий — тоже походил на голос отца… Зигмунд из Готналанда был врагом Легьяльде; то есть, последний считал его врагом, с тех пор, как этот человек свидетельствовал против него в народном тинге…. Хорошо, что Зигвард ничего не знала об этой вражде и ее исходе. Под могильным курганом Зигмунда погребено все, что случилось тогда…

Но скальду неприятно было встречаться с дочерью врага. Она слишком внимательно присматривалась к людям. Это была одна из тех душ! — да! Такие попадаются и на севере, — в которых живет власть и мудрость Одина. Посвященная богу битв, сумевшая отвоевать и удержать за собою место в жизни — место бойца, необычное для женщины, — она везде занимала особое положение; такое, которое могло ее сделать опасным противником Легьяльде, если бы она стала действовать наперекор ему… Может ли она разгадать его на этот раз?..

Неподвижно глядя в густую темноту низкого шатра, Легьяльде припоминал весь их разговор. Да. С нею надо было держаться осторожно!.. Лучше всего было бы устранить ее совсем с пути… Но вряд ли мог представиться случай сделать это, не возбуждая подозрений.

Покамест, Зигвард сослужила даже ему хорошую службу, доставив его в стан. Если бы только знать, что она не помешает… Теперь она жена Сигурда… может быть, новое для нее женское счастье хоть отчасти затуманило в ней этот не по-женски зоркий дух, это умение разгадывать других, всегда вызывавшее враждебное удивление скальда… В конце концов, не вздумает же он, Легьяльде, бояться ее! Ведь не такова же она, как страж богов Геймдалльр, который видит в темноте и слышит, как шерсть растет на овцах… Пусть бы только она поменьше обращала на него внимания!

В то время, как эти мысли бродили в голове Легьяльде, Зигвард во всяком случае вовсе не думала о нем.

В шалаше, куда свободно проникал прохладный лесной воздух и слабый звездный полусвет, муж и жена давно уже покоились рядом на своем ложе. Сигурд спал, положив голову на плечо Зигвард. Еще не засыпая, она лежала неподвижно, чтобы не потревожить его; ее глубокие глаза смотрели спокойным мягким взглядом в просвет между ветвями кровли, сквозь который сияла крупная звезда. Это была та звезда, которая зовется Застежкой Фрейи; как драгоценный камень, она служит, говорят, застежкой, сдерживающей одежду на груди вечной юной богини любви… Зигвард думала о своем светлом счастье, так недавно посланном судьбою, таком чудесном и лучезарном, что все вокруг озарялось его сиянием…

Тихий ночной шепот леса, плавный и баюкающий, окружал шалаш, вливаясь в него вместе со свежим благоуханием листвы и трав. Где-то вбили трещал кузнечик, звонким и задорным звуком… Потом он замолк, и шум леса стал еще слышнее.

Похолодало. Зигвард заметила, что от свежей струи ночного воздуха зябко дернулось открытое плечо Сигурда, с которого сползало меховое покрывало. Бережно, тихонько, чтобы не разбудить, она закутала спящего. Не просыпаясь, он обвил руками ее шею, бессознательным привычным движением; его губы прошептали сквозь сон что-то невнятное, он тихо, глубоко вздохнул и продолжал крепко спать, прижавшись к ней мягко и спокойно — как жмется пушистый птенчик в гнезде под материнское крыло…

Источник: С. Свириденко. На Севере: повесть из далекого прошлого северных германских племен. СПб., 1907.

Текст подготовил к публикации на сайте Евгений Островский.

Глава I.

Глава II.

Глава III.