Рассказы Берты Туппенхаук

Лисица была убита, шкурка с неё снята, и мы весело справили по ней тризну у старосты. Приняв в соображение усталость после целого дня охоты и милю пути до моего дома, мы распрощались, лишь только пробило одиннадцать часов. Староста любезно предложил мне лошадь. Предложение во всех отношениях прекрасное, но так как проезжая дорога была вдвое длинней пешеходной, я отказался и отправился на лыжах прямиком через лес. Быстро мчался я с ружьём и лисьей шкуркой за плечами да длинным лыжным багром в руке.

Дорога была прелестна; днём солнце грело и вечерний холод сделал лёгкий наст на глубоком снегу; на чистом небе сверкали звёзды и сиял месяц.

Чего же лучшего мне было желать? Итак, я вихрем мчался по холмам, по долинам, сквозь леса стройных берёз, где под воздушным сверкающими сводами серебристых вершин всюду царила торжественная тишина, изредка прерываемая зловещей болтовнёй сов, пронзительным криком дравшихся лисиц да жалобами зайца.

Скоро меня догнал какой-то господин, ехавший в лёгких санках. Я дал ему дорогу, но он, увидав по ружью и лисьей шкурке, что я охотник, заговорил со мною и сказал, что если я быстро спущусь к реке, то наверное застану там стадо волков; так как, взъехав на холм около болота, он видел, как они переходили по льду. Поблагодарив его за сообщение, я отправился по указанному направлению и скоро достиг вершины холма, но не увидал ничего из-за соснового леса, тянувшегося оттуда до самого берега реки. Не отказываясь от своего намерения, я помчался вниз по склону горы, поросшей лесом. Ветви, хлеставшие мне в лицо, и страшная быстрота бега не позволяли мне ясно различать встречные предметы. Прежде чем я мог что-либо сообразить, я налетел на пень, одна из лыж разлетелась вдребезги, и я растянулся на снегу.

Попробовал я встать, но почувствовал в левой ноге такую боль, что едва мог ступать на неё. Кое как, на коленях добрался до своего ружья, оба ствола которого оказались забиты снегом, и только что успел спуститься до берега реки и притаиться за бугром, как на лёд медленно вышло пять волков.

С нетерпением истого охотника стал я поджидать их. Подпустив хищников шагов на сорок, я надавил правый спуск — но ружьё дало осечку, надавил левый — порох вспыхнул в брандтрубке, но выстрел оказался затяжным, картечь ударила в вершину сосны, стоявшей на противоположном берегу, а волки умчались полным галопом.

С досадой поднялся я, опираясь кое-как на ружьё и волоча больную ногу, дотащился до реки, чтобы сообразить, где именно нахожусь. К величайшему своему удовольствию я заметил поднимавшуюся над лесом на противоположном берегу струйку дыма. Между деревьями мелькала крыша дома.

Ну, слава Богу, знакомые места! Это Туппенхаук, дом одного из работников того имения, где я живу. С величайшим трудом всполз я шагов сто вверх по крутому холму, ободряемый весёлым огнём очага, видневшегося в окно, добрался до двери, толкнул её и вошёл, так как был — с ног до головы осыпанный снегом.

— Силы небесные, кто это? — испуганно вскрикнула старая Берта, уронив бараний окорочок, который она резала, сидя на скамейке у очага.

— Добрый вечер, не бойся, Берта! Разве ты не узнала меня? — сказал я.

— Ах, это вы, господин студент! Поздненько же вы загулялись. А я, по правде сказать, испугалась — вы совсем белый от снега, да и время-то глухое, — отвечала Берта Туппенхаук, подымаясь со скамейки.

Я рассказал ей своё неприятное приключение и попросил разбудить одного из мальчиков, чтобы послать в имение за лошадью и санями.

— Ну, не правду ли я говорила, что волк умеет мстить, — проворчала старушка. — Они тогда мне не верили, когда ставили на волков капканы, а вот и Пётр в прошлом году сломал себе ногу… Теперь поверят! Да, да, волк умеет мстить. Ещё хорошо, — прибавила она, направляясь в угол к стоявшей там фамильной кровати, на которой вся семья храпела хором, — ещё хорошо, что Нардигарды возили эти дни строевой лес, так что проездили через луг дорогу. — Ну, Клейн-Ола, — обратилась она к спавшему подростку, — вставай! Ступай за лошадью господину студенту! Да проснись же, Клейн-Ола!

— Ха-а! — прогнусил Клейн-Ола, перевёртываясь на другой бок и засыпая слаще прежнего. Не тревожиться же ему из-за таких пустяков, как больная нога господина студента.

Целая вечность прошла, пока его добудились, пока он тёр себе глаза, зевал, потягивался, одевался и понял наконец, куда и зачем его посылают. Только обещание хорошей награды немного прояснило его мысли и даже победило страх к берёзе, на которой повесился Ола Аскерудбрат и мимо которой лежал его путь.

Пока старая Берта торговалась со светлокудрым юношей Клейн-Ола, я рассматривал внутренность хижины. Чего-чего тут не было! И ткацкий станок, и прялка, и обрубки, служившие стульями, мётлы, кадки, куры, на насесте за дверью, старый мушкет под крышей, поперечные балки с сохнущими на них чулками — да чего тут только не было!

Выпроводив, наконец, мальчишку, Берта вернулась и села опять к очагу. Она была в своём праздничном наряде, то есть в национальном наряде её родины Хаделанда, откуда она переселилась в Ромерику. На ней была голубая, отороченная лентой, юбка, чёрная сборчатая кофта, чепчик с фалборкой и длинной вуалью сзади. Быстрые, проницательные, но косо расставленные глаза, выдающиеся скулы, широкий нос и жёлтый цвет кожи придавали лицу Берты какое-то южное, чужеземное выражение и делали её очень похожей на ведьму, что отчасти объясняло её славу знаменитой заклинательницы на многие мили кругом.

Меня удивило то, что она ещё не ложилась спать, и я спросил, не ждёт ли она гостей, так как и одета по праздничному.

— Нет, — отвечала она, — я, видите ли, господин студент, только что вернулась домой, хотя меня довезли почти до дому, была в Уллензогне, где лечила одну женщину, заговаривала её от чахотки, а потом меня позвали к одному испорченному мальчику, пришлось лить для него олово, так вот время-то и прошло, до позднего вечера.

— Не умеешь ли ты лечить вывихи, Берта? — спросил я её с серьёзнейшей миной.

— Хе-хе! И в этом деле я кое-что разумею; ведь Сири-Нордигарду только тогда и полегчало, когда я пришла, хоть и доктор и мать Нордигарда помудрили таки над ним вволю, — отвечала она с хитренькой улыбкой. — Если вам угодно, чтобы я вас полечила, то, я думаю, вашей ноге не повредит, заговорённая водка.

— Ах, пожалуйста, — просил я с коварным намерением подслушать какую-нибудь её тайну.

Берта вынула из полинялого жёлтого шкафа толстопузую каменную бутылку и рюмку на деревянной ножке, налила водку в рюмку, поставила её около себя у очага, а сама расстегнула мне гамаш и сняла сапог. Затем начала креститься и шептать над водкой. Старушка была глуховата, она говорила всё громче и громче, так что мало-помалу её шёпот становился всё внятнее, и я мог разобрать следующее:

Сегодня ехал чащей лесной,
Свихнул себе ногу мой конь вороной, —
Сложил я кровь с кровью и мясо с мясцом,
И стал конь мой снова здоров, — молодцом.

Заклинание оканчивалось четырьмя плевками, обращёнными на все четыре страны света.

В жару заклинания Берта встала, но потом опять села на край очага и вылила водку мне на больную ногу. Холодный спирт сейчас же произвёл благодетельное влияние на воспалённое от ушиба место, приятно охладив его.

— Мне кажется, заклинание уже действует, — сказал я. — Как же ты заговариваешь водку?

— Ну, нет, вам этого не нужно знать! А то ещё пастору или доктору разболтаете, — сказала Берта, — и выйдут неприятности — и мне, и тому, кто меня научил заговорам. А я поклялась своему учителю хранить тайну, да так страшно поклялась, что не дай Бог ещё раз давать такие страшные клятвы.

— Значит, не стоит тебя об этом и спрашивать, — сказал я. — Но скажи мне, если это тоже не тайна, кто был твоим учителем? Должно быть какой нибудь знаменитый заклинатель?

— Да, истинный заклинатель был мой учитель! Это был мой дядя, брат моей матери, Мадс из Хурдаля, — отвечала Берта. — Он умел заговаривать и нашёптывать, останавливать кровь и находить краденное. Нечего греха таить, он и волшебством занимался, и вред, и болезни умел иной раз насылать. Он меня всему научил. Но как ни был он умён, а не сумел оградить сам себя от колдовства!

— Как так? Разве он был околдован или попал в руки ведьмы?

— Положим, этого с ним не случилось, — отвечала Берта, — но раз встретил он в лесу русалку и с той поры долгое время был задумчив и грустен. Вы наверно не поверите моим словам, — прибавила она, испытующе взглянув на меня, — но я своими собственными ушами слышала, как дядя это рассказывал. Дядя Мадс жил в Кне, в Хурдале, и часто рубил на горах лес, причём ему случалось оставаться там по нескольку дней. Тогда он устраивал себе шалаш из сосновых веток, раскладывал перед входом в него огонь и спокойно проводил там ночь. Как-то раз Мадс работал в лесу с двумя товарищами. Повалив огромное дерево, он присел на пень отдохнуть, вдруг видит — катится с большого камня клубок ниток и прямо ему в ноги. Это ему показалось странным и он сначала не решался его поднять (и хорошо бы сделал), да захотелось ему поглядеть, откуда явился клубок! Поднял он глаза, да так и ахнул — на камне сидит девушка ослепительной красоты… сидит это она и шьёт.

«Эй, как тебя! Принеси мне мой клубок», — говорит она ему.

Мадс подал ей клубок, да залюбовался ею так, что долго глаз от неё не мог отвести. Наконец, опомнился, схватил топор и снова принялся за работу: поработав немного, он опять украдкой поглядел в сторону красавицы, но она исчезла.

Целый день мечтал об ней Мадс, а вечером, только его товарищи заснули, красавица явилась и увела Мадса за собою в пещеру утёса, в которой она жила. И какое там было великолепие!.. Мадс во всю жизнь ничего подобного не видывал.

Женившись на красавице, дядя Мадс в волшебном дворце пропировал три дня без просыпу, только на четвёртое утро проснулся, глядь, а он опять у себя в хижине и лежит между товарищами. Мадс ничего им не сказал о своей женитьбе, да и они его не расспрашивали, думая, что он отлучался домой за съестными припасами.

Только с этих пор с ним сделалось что-то неладное: сидит, бывало, спокойно, да вдруг как вскочит, сделает несколько прыжков и убежит.

Много времени спустя рубил как-то раз дядя Мадс в лесу колья для изгороди. Только забил он клин в срубленный ствол дерева, да так ловко, что расщепил его во всю длину; вдруг видит — идёт его жена-русалка, несёт ему в блестящем, как серебро, ведре обед — похлёбку из сметаны, и такую жирную, да вкусную, что просто прелесть! Она села на срубленный ствол, а Мадс поместился рядом на пне, и только хотел он приняться за обед, как видит что в щель ствола, на котором сидит его жена, высунулся кончик её хвоста.

Проворно и осторожно выбил дядя клин так, что защемил хвост в ствол, и затем начертил крест на ведре. В ту же минуту жена вскочила, оторвала себе хвост и убежала, а ведро превратилось в корзинку из бересты, в которой лежала всякая гадость. С той поры Мадс почти не заглядывал в лес, боясь мести своей жены.

Лет через пять пришлось ему идти в лес на поиски пропавшей лошади. Сам не понимая каким образом, очутился он у окна хижины, в которой хозяйничала какая-то безобразная женщина, а в углу сидел ребёнок лет четырёх. Вдруг видит Мадс, женщина подаёт ребёнку кружку пива и говорит: «Вынеси-ка пивца твоему отцу, он стоит под окном».

Мадс так испугался, что убежал без оглядки, и хотя после этого не слыхал ни о жене, ни о ребёнке, но во всю свою жизнь остался каким-то мудрёным.

— Да должно быть, он просто так дураком и родился, твой дядя Мадс Кне, — сказал я, — и едва ли он смыслит что-нибудь в заговорах, если сам себя не мог хорошо защитить! Но всё же история про клубок очень мне нравится.

Берта согласилась со мною, хотя продолжала уверять, что такого колдуна, как Мадс Кне и не было, и не будет.

Я попросил Берту принести мне мой ягдташ и, достав оттуда трубку, приготовится слушать далее её рассказы. Она снова начала:

— В доброе старое время жители Мельбуштадта гоняли скот пастись на горные луга в Халланд.

Раз летом скот, пасшийся там, стал так беспокоен и дик, что просто сладу с ним не было. Многие пастушки напрасно старались пасти его, пока не пришла туда одна девушка, только что перед тем просватанная. С её приходом скотина успокоилась и пасти её стало так легко, что девушка решилась остаться там одна одинёшенька со своей верной собакой.

Раз сидит она после полудня у себя в хижине; видит — подъехал и входит её жених. Сел жених подле неё и стал ей говорить, что сегодня назначена их свадьба. Молчит девушка, страшно и жутко у неё на сердце. Вот уж и поезжане наехали, и стали накрывать на стол, устанавливать его серебром и всякими кушаньями; подружки внесли невестины уборы — платье и венец. Убрали её, надели ей венец на голову, по тогдашнему обычаю, а руки унизали кольцами. Все люди казались ей знакомыми, всё это были соседи и соседки, но верный пёс её почуял, что дело не ладно, побежал в Мельбуштадт, выл и лаял там, не давая людям покоя до тех пор, пока не пошли за ним.

Жених девушки тотчас взял ружьё и отправился на горный луг Халланда. Не доходя хижины, увидел он множество стоявших осёдланных лошадей. Он тихо подкрался, посмотрел в щёлку двери и увидел пировавших.

Ясно было что это духи и ведьмы; поэтому жених, недолго думая, выстрелил в потолок. В ту же минуту дверь распахнулась и кучи клубков, один больше другого, покатились ему под ноги; но он, не обращая на них внимания, вошёл в комнату и увидел свою невесту в полном подвенечном наряде, ей недоставало ещё только лишь одного венчального колечка на мизинце.

— Скажи, ради Христа, что тут такое? — спросил жених, озираясь кругом.

Серебряная посуда ещё стояла на столе, только все кушанья и сласти превратились в мох, навоз, лягушек и жаб.

— Что всё это значит, отчего ты в брачном уборе?

— Как можешь ты меня об этом спрашивать? — возразила девушка, — когда ты сам уговорил меня сегодня венчаться и всё время сидел тут!

— Как это я сидел тут?! Да ведь я только что пришёл сюда! Должно быть, какой нибудь дух принял мой образ.

Мало-помалу пришла в себя невеста, рассказала обо всём и жених тотчас же увёз её, а чтобы духи опять не сыграли с ними такой же штуки, они взяли да поскорее и обвенчались.

Венец же и всё серебро до сих пор у них.

— Я слышал, что всё это произошло именно так, да только не в Халланде, а в Вальдерсе, — заметил я Берте, желая её посердить.

— Нет, нет, — возразила она, — там была подобная история, но не эта — да вот, судите сами. В Вальдерсе жила девушка по имени Барбро. Раз, когда она работала на горном лугу, слышит она, что в горе кто-то кричит:

«Король Хакен, король Хакен!»

«Я тут», — отвечаль король Хакен, да так, что эхо кругом раскатилось.

«Король Хакен, сын мой, не хочешь-ли жениться?»

«Хочу! — отвечал король Хакен, — но не иначе как на Барбро!»

«Хорошо, сын мой, мы это дело устроим», — послышался ответ, до того испугавший Барбро, что у ней ноги подкосились.

Тотчас явилось множество людей с кушаньями на серебряных блюдах и напитками в серебряных кубках, с брачным нарядом, венцом и ожерельем.

Они начали приготовлять пир и наряжать Барбро, а та, от страху, пальцем шелохнуть не может.

У Барбро был жених, и он в тот день охотился недалеко в горах, но на него напала такая тоска, что он поспешил на нагорный луг к Барбро. Пришёл туда, увидел множество чёрных лошадей со старинными сёдлами и понял, что тут дело нечисто.

Зарядил он ружьё серебряной прадедовской пуговицей, подкрался к окну и видит — рядом с королём Хакеном сидит его невеста, а девушки кончают её наряжать.

— Теперь остаётся только ей глаза отвести, — говорят они.

Услышав это, жених прицелился и убил короля Хакена наповал. В ту же минуту присутствующие схватили короля Хакена и убежали. Все яства и питья превратились в разную гадость: лягушек и змей, которые запрыгали и расползлись по щелям. Остались целыми только наряд невесты да серебряное блюдо, что до сих пор хранится у внуков Барбро.

Много Берта рассказывала… всего и не припомню, пока послышался, наконец, у крыльца скрип подъехавших саней и фырканье лошади.

Подарив Берте несколько шиллингов, простился с нею и через четверть часа был дома. Холодные компрессы скоро исцелили мой вывих, так что, когда через несколько дней Берта посетила меня и хвасталась на кухне своим чудесным заговором от вывиха, дети не выдержали и с хохотом спели ей хором её знаменитые стихи:

Сегодня я ехал чащей лесной,
Свихнул себе ногу мой конь вороной;
Сложил кровь с кровью и мясо с мясцом,
И стал конь мой снова здоров, — молодцом.

Она сначала сильно обиделась, но вскоре мы помирились, и она часто потом рассказывала чудесные истории, хотя я и продолжал постоянно подтрунивать над нею.

Однако мне больше не удалось выманить у неё ни одной тайны её колдовства.