Рассказы охотника Матьяса

В ноябре 1836 года отправился я в один из субботних вечеров к моему старому другу, владельцу мызы в Ниттетале. Он принял меня с обычным радушием и оставил обедать; я тем охотнее согласился, что, пройдя добрые две мили от города сюда, порядком утомился. К послеобеденному кофе явилось целое общество из дома соседнего священника, подали пунш, и разговор так оживился, что я совсем забыл о назначенной на воскресенье охоте в Гьердруме. Когда я, наконец, распрощался с моими радушными хозяевами, солнце уже закатывалось; добраться одному до Гьердрума — и думать было нечего. Дорога туда шла большею частью по болотистой равнине, и ноябрьские холода её окончательно испортили. Поэтому я отправился в Нибрат и попросил жившего там в крайнем к горе домике охотника Матьяса проводить меня напрямик через горы; тот охотно согласился.

Вечер быль великолепен, запад горел огнём заката, в воздухе чувствовался лёгкий холод, придающий особую прелесть нашим ноябрьским денькам. От ручьёв подымался пар, садившийся серебряным инеем на деревья.

Мы шли скорым шагом, и Матьяс рассказывал на ходу про охоту в охотничье житьё-бытьё, про свою неудачную охоту на медведя и так далее; он стал особенно разговорчив, хватив хороший глоток из моей охотничьей фляжки. Уже стемнело, когда мы достигли Аскванга; только дрожащие лучи месяца освещали верхушки деревьев. Проходя мимо старой пастушеской хижины, собаки наши начали беспокоиться, видимо, почуяв свежую заячью тропу.

— Теперь вопрос — крепка ли сворка, — сказал Матьяс, удерживая собак изо всех сил. — Тут что-то неладно!

— Ты совершенно прав, — отвечал я. — Теперь слишком темно для стрельбы, а будь месяц повыше, мы бы славно поохотились.

— Очень может быть, — сказал Матьяс, осторожно оглядываясь на хижину. — Но я хотел сказать, что здесь в это время бродит кикимора.

— В самом деле? Да разве ты видел её когда-нибудь?

— Здесь мне её никогда не случалось выследить.

— Где же ты её видел? — с любопытством стал я его допрашивать. — Ты неужто в самом деле веришь в существование кикимор?

— Да как же не верить, если об этом и в священном писании сказано? — отвечал охотник. — Когда Господь изгнал из рая падших ангелов, то лишь самые грешные из них попали в ад, остальные же носятся до сих пор в воздухе, под землёю и в море. К тому же я сам слышал и видел разную нечисть в лесу и в полях.

— Расскажи мне это, пожалуйста, Матьяс, — попросил я.

И охотник начал.

— В первый раз я видел русалку. Шёл вечером по дороге между Бьерке и Мо. Мне было тогда лет восемь или девять, но я помню это, как будто сейчас вижу. Иду себя не спеша, вдруг через дорогу перешла высокая прекрасная женщина, в тёмном платье, со светлым платком на голове и с вязаньем в левой руке. Дорога в этом месте пролегала через болото, поросшее ивняком и изобиловавшее окнами (т. е. провалами), но женщина шла целиком, как ни в чём ни бывало. Потеряв её из виду за холмом, я подумал, что, должно быть, она заблудилась в болоте. «Надо её предупредить об опасности, — сказал я сам себе. — Видно, она сбилась с дороги, пожалуй, попадёт в окошко болота и её втянет туда!» Я быстро взбежал на холм, но женщина уже исчезла и месяц освещал лишь пустынное болото да блестевшие на нём окна, — тут только я сообразил, что это была русалка.

Хотя я отлично понял, что виденная Матьясом женщина не была русалка, но благоразумно умолчал, боясь, чтобы моё неверие не обидело старого охотника.

— Да, чего, чего только не нагляделся и не наслышался на своём веку в лесу, и в полях, — продолжал Матьяс. — Бывало, лес сердится, болтает или поёт, а порою слышалась в лесу прекраснейшая музыка.

На охоте за тетеревами (это было, должно быть, в конце августа, потому что черника уже поспела, а брусника начинала краснеть) сидел я между кустами на холме и подкарауливал кричавшего в траве тетерева; передо мною расстилалась долинка, поросшая низким вереском, заканчивавшаяся мрачною группою гор, изрытых пещерами. Вдруг послышались за мной странные шаги — я оглянулся и увидел старика, шедшего или вернее скользившего по тропинке; у него было три ноги, и третья нога просто болталась на ходу. Старик перешёл долинку и исчез в одной из мрачных пещер; в ту же минуту выскочила из-за холма, видимо, спугнутая им тетёрка, остановилась, вытянула шею и оглянулась кругом. Разумеется, я в тот же миг приложился, паф! — и тетёрка лежала и билась на земле. — А вот в Ласкеруде, недалеко от того места, где я видел русалку, слышал я голос горного духа, да не один я слышал. Это было тоже давненько! Катались мы как-то с моим младшим братом на саночках, делали снеговиков, шалили и шумели, как всегда шумят ребятишки. Это было накануне Рождества и уже начинало темнеть. Вдруг мы услышали выходивший из горы голос:

— Ступайте домой!

Но мы не обратили на это никакого внимания и продолжали играть.

— Ступайте сейчас домой! — раздалось опять из горы.

— Нет, ты послушай-ка, — сказал мне брат, не понимавший, что об этих вещах не следует говорить. — Нам кричат там в горе, чтобы мы уходили. Каково? так вот мы и пойдёт, как бы не так.

И мы продолжали шуметь; вдруг как загремит:

— Сию минуту убирайтесь, не то я…

Больше мы ничего не слыхали, потому что помчались, как стрела, и опомнились тогда только, когда были уже дома.

В другой раз, но это случилось, много лет спустя — мы были уже с братом взрослые. — Вот, в одно воскресное утро, только-что вернулись мы с братом с рыбной ловли домой; слышим громкий собачий лай на Сольбергской равнине; так вот и раздаётся весёлое тявканье, так вот и заливаются собаки на разные лады. Я сильно устал, вошёл в дом и лёг спать, а брату захотелось посмотреть, не гоняют ли собаки зайца, и хотя лай внезапно прекратился, но всё-таки он отправился в надежде поохотиться. Но зайцев не нашёл, а увидал какое-то красное строение, — высокое, чудное такое, но с косыми-прекосыми окнами и дверями. Не понимая, что это за строение и как это он его прежде никогда не видывал, брат стал уже перебираться через болото, расстилавшееся перед тем строением, да раздумал и вернулся домой, чтобы вместе со мною вернуться и осмотреть эту диковинку поближе.

— Ах, как жаль, — сказал я. — Ему бы следовало бросить в него ножик или выстрелить из ружья, а то оно наверно исчезло до вашего прихода?

— Будь я на его месте, я бы, разумеется, так и поступил, — сказал Матьяс. — Но брат совсем оплошал. Послушайте только, как это скверно кончилось: только-что он дошёл до половины болота, как оно покрылось густой толпой неизвестно откуда появившихся людей. Они были не в куртках, а в каких-то странных одеждах и торопливо шли на север. Брату пришлось локтями прочищать себе дорогу между ними. Но едва добрался он до холма, как духи (это были они) бросились на него и так его избили, что наши сёстры, загоняя вечером корову домой, нашли его там лежащего ничком, с сжатыми кулаками, поднятыми перед почерневшим лицом, и с пеною у рта. Легко можете себе представить испуг сестёр! Они принесли его домой, положили на лавку и позвали меня. Смекнувши, что дело нечисто, я взял ружьё и выстрелил как раз над братом, зная, что это единственное средство в таких случаях; но брат не шелохнулся.

— Ничего! — сказал я, снова заряжая ружьё. — Помогите только мне отнести его на то место, где вы его нашли!

Принесли мы его на холм, уложили. Лежит он, словно камень какой, мертвец-мертвецом. Вижу — худо! Я снова выстрелил, и на этот раз он, разумеется, ожил, — то есть не сойти мне живым с места, если он не вскочил, как встрёпанный! Но всё-таки долго после этого он был совсем как шальной и так страшно глядел на всех, что жутко подчас становилось. Только мало-помалу пришёл он в себя и тогда рассказал мне всё, что с ним было.

— А видал ты когда-нибудь домовых? — спросил я Матьяса.

— Господи Иисусе, да разумеется, — отвечал он с полным убеждением. — В Ласкеруде, когда я ещё жил у моих родителей, я отлично видел домового. Раз даже сам мой дедушка видел его. Мы дети уже спали, а дедушка вышел на двор поглядеть, заперты ли ворота. Ночь была лунная, светло так было, словно днём. И видит он, сидит мальчишка на телеге с сеном, что стояла на дворе, глядит во все глаза на месяц да ножками болтает. Старик принял его за меня и крикнул:

— Ступай спать, Матьяс, нечего тебе на месяц глаза таращить — уже поздно!

Только он крикнул, мальчик в ту же минуту исчез; а когда старик вернулся в дом, видит, — я лежу и отлично похрапываю.

Но я хотел рассказать, как я сам видел домового. Дело было вот как: тогда был парень на возрасте и вернулся раз из города, куда возил доски. Был я тогда сильно навеселе и сейчас же завалился спать. Под вечер, только-что я проснулся, с страшной головной болью, стал отец посылать меня задать Гнедому корм.

— Довольно тебе валяться, — говорит, — принимайся-ка за дело. Никого кроме тебя нет в доме, все ушли гулять.

А было это в воскресенье. Вот я и отправился. Заглянул сначала в стойло Гнедого, тот заржал, увидав меня; потом полез я на сеновал и взял охапку сена, но вместе с сеном мне попались какие-то два лохматые уха, точно собачьи; и в тот же миг два большие, горящие как уголь глаза замигали и засверкали как раз перед моим носом. Мне и в голову не пришло, что тут что-нибудь неладно, я схватил воображаемую собаку и бросил её вниз с сеновала. Она так и шлёпнулась. Задавши гнедку сена, взял я грабли и пошёл гнать собаку. Искал, искал, обшарил все уголки, но ничего не нашёл. Странно, не было никакого отверстия, куда бы крыса, а не то, что собака, могла уйти, — а я ничего не нашёл. Стал я уже спускаться с сеновала, но в эту минуту мне кто-то точно подкосил ноги, и я так полетел с сеновала, как никогда ещё не летал. Подымаюсь на ноги, а на верху лестницы стоит домовой, да так хохочет, что только красная шапка на нём трясётся.

Матьяс продолжал неутомимо свои рассказы о леших, кикиморах, русалках и домовых, пока мы не дошли до Кулрудс-аса. Тут начинается равнина до Обер-Ромерика; она была ярко освещена луной, на севере синели отдельные снежные вершины Мистских гор, а прямо передо мною виднелись церкви Тени и Гвердрума, тут дорога была уже мне известна. Я дружески простился с Матьясом и скоро добрался до дому, очень довольный, что ни русалки, ни домовые не повстречались мне по дороге и не сыграли со мною какой-нибудь штуки.