Знахарка

Въ Гудрунской долинѣ, на холмѣ, въ сторонѣ отъ большой дороги, стояла нѣсколько лѣтъ тому назадъ, а можетъ быть и до сихъ поръ стоитъ, хижина.

Былъ апрѣль мѣсяцъ, таяло, ручьи съ шумомъ стремились съ горъ, поля почернѣли, лѣса оглашались пѣніемъ птицъ — все предвѣщало скорую весну. Высокая береза и кленъ простирали надъ крышей хижины свои обнаженныя вершины, залитыя яркимъ солнцемъ; по ихъ вѣтвямъ прыгалъ скворецъ, а на самой макушкѣ березы сидѣлъ щеголъ заливаясь пѣснями.

Темно и неуютно было въ хижинѣ; некрасивая и тупая на видъ крестьянка, среднихъ лѣтъ, старательно раздувала огонь подъ кофейникомъ. Когда, наконецъ, это ей удалось, она выпрямилась, протерла глаза, въ которые, во время хлопотъ съ кофейникомъ, попало не мало сажи и копоти, и сказала:

— Люди говорятъ, что заговоры не помогутъ, — тутъ дѣло не въ порчѣ, а въ подмѣнѣ моего ребенка. Недавно былъ здѣсь кожевникъ — и онъ тоже самое говоритъ, потому что видѣлъ въ Рингебу вѣдьмовскаго подкидыша, и тотъ былъ, точь-въ-точь, такой-же слабый и вялый, какъ мой ребенокъ.

Горькое выраженіе лица бѣдной женщины ясно говорило, до какой степени она вѣритъ словамъ кожевника.

Собесѣдницей ея была плотная женщина лѣтъ шестидесяти, необычайно высокаго роста, за что ей приклеили прозвище «Длинноногая Губьеръ»; между цыганами, съ которыми она постоянно кочевала, у ней было другое имя. Ея сѣдые волосы выбивались изъ подъ головнаго платка, обрамлявшаго густыя брови и крючковатый носъ; смуглое лицо представляло странную смѣсь хитрости, ограниченности и пронырства. Судя по платью, она была сѣверянка; лицо-же и всѣ манеры сразу выдавали ее за знахарку или, по крайней мѣрѣ, бродягу — то нахальную и дерзкую, то льстивую и приниженную, смотря по обстоятельствамъ.

Пока хозяйка возилась съ кофейникомъ, она сидѣла и покачивала люльку больнаго ребенка; хотя сверкающіе глаза и дрожащіе уголки рта и выдавали ея гнѣвъ на кожевника за его совѣты, она отвѣчала довольно спокойно:

— Мало-ли народъ языкомъ мелетъ, милая моя Марита Рогнехаугъ, особенно про то, въ чемъ ничего не смыслитъ. Кожевникъ навѣрно знаетъ толкъ въ кожахъ, но ужь насчетъ порчи и вѣдьмовскихъ подкидышей онъ круглый дуракъ — могу тебя завѣрить: подкидышей-то я не мало видѣла на своемъ вѣку. Онъ, дожно быть, болталъ про ребенка Бриты Брискебратъ изъ Фро, у которой вѣдьмы подмѣнили прекраснаго первенца и подкинули ей дикаго и злаго вѣдьменка. Онъ ни слова не хотѣлъ вымолвить, только и зналъ, что ѣлъ да ревѣлъ… а она еще нѣжничала съ нимъ. Наконецъ, ей посовѣтовали одно чудесное средство, съ помощью котораго она-таки заставила его говорить, и тутъ-то ясно поняла, что у ней за чертенокъ. Тогда она вышла изъ себя и сказала: «пусть бы черти побрали такое адское исчадіе!» да какъ хватитъ его вѣникомъ по головѣ! Въ туже минуту дверь съ шумомъ распахнулась и вошелъ нѣкто (хоть его, слава Богу, никто не могъ видѣть), схватилъ подкидыша и бросилъ ей ея кровнаго ребенка, да такъ, что тотъ громко заплакалъ. Или, можетъ, кожевникъ говорилъ про того вѣдьменка, что былъ у Сири Стремхугъ. Но и тотъ столько же походилъ на твоего ребенка, какъ моя старая шапка. Я видала его не разъ (тогда служила еще у пономаря) и отлично знаю, какъ его подбросили и какъ Сири отъ него избавилась. Она была изъ здѣшнихъ окрестностей, въ молодости служила въ Квамѣ, а затѣмъ поступила въ Стремхугъ; тутъ на ней и женился Ола, сынъ помѣщика. Едва родился у нея ребенокъ, какъ вошла въ комнату чужая женщина, схватила его и положила вмѣсто него другаго. Бѣдная больная Сири всячески старалась отнять свое дитя, но отъ слабости съ мѣста не могла тронуться; хотѣла кричать, звать свою тетку на помощь — голосъ измѣнилъ. Что подкидышъ былъ вѣдьменокъ, въ этомъ и сомнѣнія не было: онъ только и дѣлалъ, что кричалъ, да рычалъ, точно его на вертелъ надѣли, дрался, царапался, какъ дикая кошка, ѣлъ цѣлый день и былъ гадокъ, какъ смертный грѣхъ.

Наконецъ, одна разумная старушка посовѣтовала три четверга подрядъ носить ребенка на сорную кучу и крѣпко бить тамъ березовымъ прутомъ, что Сири и исполнила. Только на третій вечеръ прилетаетаетъ туда вѣдьма съ ея ребенкомъ, бросила его на сорную кучу, а свого вырвала изъ рукъ Сири и исчезла съ нимъ. Да такъ ударила бѣдную мать по палцамъ, что до сихъ поръ на нихъ пятна остались, прибавила знахарка въ подтвержденіе своихъ словъ. — Да и какъ было подмѣнить твоего ребенка?!

— Вотъ этого я и сама не могу понять, простодушно отвѣчала хозяйка: всѣ предосторожности приняла: въ люлькѣ всегда была бобровая струя, въ рубашечку вдѣла запонку, надъ дверью воткнула ножъ, выстрѣлила надъ ребенкомъ изъ ружья и ежеминутно крестила его… просто не придумаю, какимъ образомъ вѣдьмы могли подмѣнить мнѣ мое дитя.

— Ну, если такъ, то вѣдьмы тутъ ни причемъ, — подхватила знахарка: я знаю это навѣрное, потому что одна женщина, жившая около Христіаніи, приняла тѣ же мѣры, что и ты, для охраны своего ребенка и тѣмъ спасла его. Разъ какъ-то ночью ея мужъ проснулся отъ яркаго освѣщенія комнаты. Вглядѣвшись, онъ увидѣлъ, что какой то отвратительный длиннобородый старикъ разгребалъ и раздувалъ уголья на очагѣ. Когда комната достаточно освѣтилась, ужасный старикъ началъ тянуться къ ребенку, лежавшему на кровати подлѣ отца и матери; однако, какъ ни тянулся, онъ не могъ сойти съ мѣста и, хотя его руки такъ вытянулись, что хватали до половины комнаты, ему не удавалось схватить ребенка. Долго старался поймать ребенка старикъ, такъ долго, что мужу жутко стало; наконецъ, послышался стукъ въ окно и голосъ:

— «Петръ, выходи же!»

— «Ахъ, зажми, пожалуйста, свой болтливый ротъ! — сердито отвѣчалъ старикъ: — надъ ребенкомъ наколдовали, и я не въ силахъ притронуться къ нему».

— «Но, я думаю, выйти-то ты, все-таки, въ силахъ!» сказала старикова жена, поджидавшая его съ ребенкомъ…

Тутъ знахарка прервала свой разсказъ, взяла проснувшагося ребенка на руки и, цѣлуя его, хотя онъ отбивался и дѣлалъ гримаски, сказала матери: — нѣтъ, ты посмотри, матушка, на этого красавчика, — видишь, какой онъ бѣленькій, точно ангелочекъ; правда, что слабоватъ, но ужь никакъ не вѣдьменокъ. Онъ просто испорченъ!

— Тише, тише, мнѣ кажется — стучатся. Ахъ, Господи упаси, не Трулъ ли мой вернулся! съ безпокойствомъ сказала Марита Рогнехаугъ, боясь, какъ бы мужъ не засталъ у нея знахарки. Она выбѣжала за дверь и поглядѣла наружу: но тамъ никого не было, кромѣ пестрой кошки, сидѣвшей на лѣсенкѣ и умывавшейся послѣ охоты по ольховымъ кустамъ.

Трулъ не приходилъ. Стукъ же раздавался съ солнечной стороны хижины, гдѣ сидѣлъ дятелъ, старательно постукивая, и, ежеминутно повертывая голову, высматривалъ насѣкомыхъ.

— Что, есть тамъ кто? спросила знахарка и, получивъ отрицательный отвѣтъ, посовѣтовала: — ты оставь дверь-то отворенной — и солнышко насъ согрѣетъ, да и видно будетъ сейчасъ, какъ явится твой благовѣрный. Онъ вѣдь съ этой стороны придетъ?

— Да, онъ уѣхалъ на большихъ саняхъ за листьями для козъ, — отвѣчала хозяйка; но я боюсь, какъ бы онъ не подкрался къ намъ: — ужасно разсердился прошлый разъ, узнавъ, что ты была у меня. Онъ обѣщалъ дать мнѣ нѣсколько шиллинговъ, чтобы я сходила къ доктору, а про заговоры и другія чудесныя средства и слышать не хочетъ; онъ вѣдь у меня ученый и ни во что не вѣритъ, особенно съ тѣхъ поръ, какъ подружился съ учителемъ Іоганусомъ.

— Къ доктору? Тьфу! — даже плюнула знахарка. Пожалуй, ступайте къ нему, сдѣлайте одолженіе, одно скажу: толку изъ этого никакого не выйдетъ, — знатный вельможа-докторъ на всѣхъ бѣдняковъ кидается, точно бѣшеная собака; да къ тому же ни одинъ докторъ не умѣетъ лечить отъ порчи — они сами въ этомъ сознаются, отказываясь прописывать отъ порчи порошки, горькія травы или еще какую-нибудь свою чертовщину. Нѣтъ, одно только и есть средство отъ порчи — это литье олова. Ну-ка, мать, давай ложку для растапливанія олова, — скомандовала знахарка совершенно другимъ тономъ: — скоро полдень. Мы уже два раза лили, нужно въ третій разъ лить, не то плохо намъ будетъ. Ребенокъ испорченъ, нужно теперь узнать, какая у него порча. На свѣтѣ девять порчъ. Олово указало на двѣ: порчу отъ воды и отъ вѣдьмъ. Въ первый четвергъ олово вылилось въ видѣ рогатаго человѣка съ длиннымъ хвостомъ — это означало вѣдьмовскую порчу; во второй, въ видѣ русалки — значитъ, была и водяная порча. Что-то будетъ сегодня, потому что именно въ третій четвергъ узнаютъ настоящую порчу. Ну, бери же ребенка, — повторила она, подавая женщинѣ младенца, — и выпьемъ-ка кофейку.

Выпивъ кофе, убравъ со стола и помолившись Богу, знахарка торжественно подошла къ очагу и достала коробочку.

— Съ прошлаго четверга я побывала въ семи приходахъ и ночью отламывала понемногу олова отъ церковныхъ оконъ, а это трудное дѣло, — ворчала она, бросая въ ложку кусочекъ олова.

— Принесла ты въ полночь воды изъ рѣчки или ручья, текущихъ на сѣверъ? продолжала она.

— Да, я сходила на рѣку, на которой стоитъ мельница, въ Гарнатѣ; здѣсь только эта рѣчка и течетъ на сѣверъ, — отвѣчала хозяйка, осторожно внося ведро воды и наливая ее въ кружку; затѣмъ она прикрыла воду ячменной лепешкой съ дырочкой въ середкѣ. Когда олово растопилось, Губьеръ вышла за двери и, глядя на солнце, медленно вылила расплавленный металлъ черезъ дырочку лепешки въ кружку, приговаривая:

«Заклинаю порчу и болѣзни,
Прогоняю ихъ на всѣ четыре вѣтра:
Вы ступайте въ воду и подъ землю,
Въ крѣпкій утесъ и сыпучій песокъ,
Въ корень ольховый, въ ногу коня,
Въ рѣку, что къ сѣверу воды несетъ,
Въ полымя адское, для всессоженья —
Будетъ младенцу тогда облегченье!»

Олово, капая въ воду, естественно, шипѣло и брызгало.

— Слышишь, слышишь, какъ выходитъ порча! — сказала знахарка Маритѣ Рухнехаугъ, со страхомъ и надеждой стоявшей подлѣ, держа ребенка на рукахъ. Когда лепешку сняли, на днѣ кружки оказались какія то фигурки изъ олова. Губьеръ долго разглядывала ихъ, наклонивъ голову на сторону: наконецъ, одобрительно кивнула и сказала:

— Эта порча отъ мертвецовъ! Слушай, я тебѣ скажу, какъ все было: шла ты по лѣсу и были тамъ вѣдьмы, но ты помолилась во время; потомъ шла черезъ воду — и опять твоя молитва оградила ребенка; но затѣмъ, проходя мимо кладбища до пѣтуховъ, ты забыла призвать благословенье Господа Бога на твое дитя, и вотъ мертвецы его испортили…

— Господи Боже мой, какъ ты это узнала?! — съ удивленьемъ воскликнула хозяйка: — всякое твое слово правда! Возвращаясь въ этомъ году съ горныхъ луговъ, мы замѣшкались съ ловлей овецъ, и поздно вечеромъ намъ пришлось проходить черезъ лѣсъ, гдѣ мнѣ почудились огоньки; потомъ мнѣ померещилось, будто двери Везетской горы открылись — (а вѣдь тамъ живутъ горные духи). — Христе Боже, помилуй насъ, — сказала я сейчасъ же надъ ребенкомъ. Когда мы переходили черезъ рѣчку, раздался страшный крикъ; я опять призвала имя Господне на свое дитя, хотя другіе пастухи говорили мнѣ, что это просто кричалъ куличекъ, предвѣщающій дурную погоду.

— И куличка довольно: это онъ-то и накликалъ порчу на твоего ребенка, замѣтила знахарка.

— Слыхала я это, да такъ же вѣдь оно и вышло, — продолжала бѣдная Марита: — около полуночи намъ пришлось миновать кладбище; тутъ быкъ забуянилъ, и такая поднялась возня со всею скотиной, что я забыла благословить ребенка.

— А мертвецы этимъ и воспользовались, чтобы его испортить. Вотъ, погляди въ кружку — гробъ, кладбище, а тутъ видишь — въ гробу лежитъ мертвецъ и всѣ пальцы растопырилъ! — торжественно объявила знахарка, указывая на таинственныя фигурки изъ олова.

— Гм, гм… есть отъ этого средство, есть… — проворчала она, но достаточно громко, чтобы быть услышанной хозяйкой, которая радостно спросила:

— Какое средство?

— Хорошее средство, да не легкое, — отвѣчала Губьеръ; нужно сдѣлать куклу, вродѣ ребенка, и закопать на кладбищѣ, — мертвецы тогда успокоются, думая, что испорченный ими ребенокъ умеръ… а ребенокъ-то поправится. Но для этого мнѣ надо стариннаго серебра. Есть оно у тебя?

— Да, крестный отецъ подарилъ мнѣ нѣсколько серебряныхъ монетъ и я очень дорожу ими, но если дѣло идетъ о жизни ребенка… дѣлать нечего, отдамъ! — И она принялась вынимать монеты изъ уголка стараго сундука.

— Ну, хорошо, — одну я положу на гору, другую въ воду, третью зарою въ освященную землю на кладбищѣ, гдѣ испортили дитятко. Итакъ, дай мнѣ три монеты и тряпокъ для куклы, рѣшила знахарка.

Получивъ требуемое, она живо свертѣла куклу, взяла свою палку и промолвила, подымаясь со скамьи:

— Пойду, зарою ее на кладбищѣ. Черезъ два четверга на третій опять приду къ тебѣ. Если ребенокъ будетъ жить — погляди ему въ глаза и увидишь въ нихъ себя; а если умретъ — глазки будутъ темны и мутны. Я теперь иду въ Йорамо, меня звали лечить испорченнаго вѣдьмами мальчика — это у меня живо: стоитъ вынести его на солнце на лопатѣ для торфа, и онъ опять будетъ здоровешенекъ.

— Какъ-такъ! — съ удивленьемъ вскричала хозяйка: — въ Йорамо, что въ Лесое? да вѣдь это страшно далеко!

— Довольно таки далеко. Я тамъ родилась и выросла, — сказала Губьеръ: — да, видала я всего на своемъ вѣку… а было времячко, что Губьеръ славно жилось! прибавила она со вздохомъ, снова опускаясь на лавку.

— Знаешь, мнѣ вспомнилось — въ Йорамо, у прабабушки моей бабушки былъ вѣдьмовскій подкидышъ, съ лица точно старикъ; глаза у него горѣли въ темнотѣ, какъ угли, голова была длинная, какъ у лошади, и толстая, что кочанъ капусты; ноги точно у овцы, и все тѣло въ складкахъ и морщинахъ. Цѣлые дни онъ ревѣлъ, вылъ, кричалъ и все, что попадалось подъ руку, швырялъ матери въ лицо. Ѣлъ такъ, что чуть не разорилъ отца съ матерью, и все-таки былъ вѣчно голоденъ, какъ собака. Бѣда была съ нимъ! Наконецъ, кто-то научилъ мать, постоянно ласкавшую его, думая, что это ея дитя, чтобы она сказала, что скоро придетъ король, потомъ развела бы на очагѣ большой огонь, разбила бы яйцо и скорлупу бросила въ огонь, а кочергу поставила однимъ концомъ въ скорлупку, другимъ въ трубу. Какъ только вѣдьменокъ это увидѣлъ, онъ поднялся въ люлькѣ и уставился на огонь. Мать выбѣжала изъ комнаты и стала наблюдать въ замочную скважину, что будетъ. Вѣдьменокъ вылѣзъ на рукахъ изъ люльки и поползъ къ очагу, а его ноги стали рости, рости и выросли такъ, что онъ вытянулся черезъ всю комнату и залѣзъ въ трубу.

— «Лесьерсьій лѣсъ семь разъ уже мѣнялъ листву послѣ моего рожденія, но ни разу еще не видалъ такой большой веселки въ такомъ маленькомъ горшкѣ!» — сказалъ онъ, заползъ обратно въ люльку и свернулся какъ червякъ.

«Поняла тутъ мать, что это не сынъ ея, а вѣдьменокъ, и вотъ, въ первый же четвергъ, унесла она его на сорную кучу и сильно побила, и все время, что била, кругомъ гремѣлъ громъ и сверкала молнія. На другой четвергъ, только начала она бить вѣдьменка, какъ ей послышался голосокъ ея малютки: — «Мама, мама, меня бьютъ въ горѣ всякій разъ, что ты бьешь Тьюстула Гаутштига!» Въ третій четвергъ мать опять принялась бить вѣдьменка. Вдругъ прилетаетъ, какъ бѣшеная, какая-то женщина:

— «Отдай мнѣ Тьюстула, на тебѣ твоего урода!» и бросила ей ея ребенка. Мать схватила его за ножку, да только ее и удержала — все же тѣльце ребенка разбилось въ дребезги, такъ сильно швырнула его проклятая вѣдьма.

Во время этого разсказа хозяйка не могла скрыть своего возраставшаго безпокойства, такъ что, наконецъ, знахарка это замѣтила и спросила:

— Въ чемъ дѣло? ага, твой муженекъ идетъ! сказала она, выглянувъ за дверь: — теперь Губьеръ у тебя не мѣсто; но не бойся, — пойду окольной дорогой за кладбищемъ, и онъ меня не увидитъ.