В. Берков
(Ленинград)

Словарь и культура народа

Акт коммуникации (в том числе и его частная разновидность — осмысленный перевод) возможен лишь при наличии у его участников общих или, как их также называют, фоновых знаний «до известной степени общей социальной истории»1. Отсутствие у говорящих определенной общей суммы таких знаний препятствует взаимопониманию говорящих.

Вот несколько предложений из различных романов норвежского писателя Сигурда Хуля:

1. Emanuel Bredal gned seg i hendene. — Э. Б. потирал руки.

2. Mor strøk ham over håret en dag. — Du er blitt så snill, Anders, jeg kjenner deg nesten ikke igjen! — Однажды мать погладила его по голове. — Ты стал такой добрый, Аннеш, тебя прямо не узнать!

3. …alle reiste seg som på et magisk tegn, grep hverandre i hendene og istemte det gamle løftet: Enige og tro til Dovre faller. — …все поднялись, словно повинуясь магическому знаку, схватились за руки и хором затянули старую клятву: Едины и верны, пока не рухнут [горы] Довре!

4. Arbeiderpartiet gad vel ikke sende noen biler (høyttalerbiler. — В. Б.) til denne kant av byen (Vestkanten. — В. Б.). — Рабочая партия не пожелала бы послать автомобили (с мегафоном. — В. Б.) в эту часть города.

Для того чтобы ненорвежец понял эти предложения, требуются знания различного характера. Так, для понимания предложений 1 и 2 требуется только знать, какие чувства выражаются потиранием рук и поглаживанием собеседника по голове. Зато иронический смысл, вложенный С. Хулем в предложение 3, будет понятен лишь тому, кто знает историю принятия эйдсволлской конституции в 1814 году, когда после заключительного обеда и подписания протокола участники собрания взялись за руки и торжественно поклялись, что будут «едины и верны, пока не рухнут горы Довре». Наконец, предложение 4 поймут лишь те, кто знает, что Vestkanten — фешенебельный район Осло (во всяком случае, был таким до последней войны), населенный преимущественно крупной буржуазией, чиновничеством, состоятельной интеллигенцией и т. п., так что Рабочая партия имела там мало сторонников, и, следовательно, во время избирательной кампании посылать туда агитационные402 автомашины, призывающие голосовать за эту партию, не имело смысла.

Таким образом, для понимания этих предложений необходимо располагать некими знаниями о действительности, описываемой языком оригинала.

Эти знания можно огрубленно разбить на три группы2.

1. Знания общечеловеческие, т. е. знания о действительности, которыми, в общем, располагают все взрослые люди. Таковы, например, сведения о смене дня и ночи, об элементарных физиологических процессах, об элементарных арифметических отношениях и аналогичные. То есть речь идет об условиях существования, общих для всего человечества и одинаково отражаемых сознанием говорящих на самых различных языках.

2. Знания региональные, т. е. общие для нескольких языковых коллективов. Типичным примером здесь может служить значение жеста. Перевод предложения 1 понятен русскому читателю без комментариев потому, что и у норвежцев, и у русских потирание рук выражает удовольствие, радость, но, вероятно, есть народы, у которых этот жест либо отсутствует, либо служит для выражения иных чувств. Так, известно, что «кивание» и «качание» головой у большинства европейских народов, с одной стороны, и у некоторых народов Балканского полуострова и Ближнего Востока — с другой, имеют противоположные значения (на некоторые тонкие различия в этих на первый взгляд идентичных мимических движениях указывает Р. О. Якобсон3). Любой житель северных районов земли представляет себе, что, когда после оттепели наступают холода, на дорогах бывает гололед, а снег покрывается коркой наста, но житель тропических районов такими сведениями не располагает. Это утверждение весьма тривиально, но, как будет показано ниже, принципиальных выводов для лексикографии из него зачастую не делается.

3. Знания страноведческие, т. е. наличествующие лишь у членов данного языкового коллектива. Так, для понимания примеров 3 и 4 читатель должен знать то, что знает средний норвежец о некоторых фактах из истории и социальной географии Норвегии.

Очевидно, практически любой текст обращен к человеку, обладающему некими предварительными знаниями, объем которых, в общем, велик. И если мы без специальных комментариев понимаем многие переводы, а при знании языка и самые иноязычные тексты, то это происходит потому, что описываются принципиально известные нам ситуации, знакомые нам элементы действительности.

Вместе с тем, если перейти от этих известных общих соображений к конкретному материалу, то оказывается, что объем этих знаний в целом не описан и может быть определен лишь дедуктивно, хотя, как будет показано ниже, установление точного объема таких знаний очень важно для переводной лексикографии.

После этих предварительных рассуждений обратимся непосредственно к лексикографическому аспекту нашей темы. Основные вопросы, которые предстоит рассмотреть, — это вопрос о соотношении переводного эквивалента и культурного компонента значения слова и вопрос о степени отражения культурного «созначения» в двуязычном словаре.403

Словарный состав каждого языка описывает некую действительность4, точнее: словарный состав каждого языка является совокупностью знаков, соответствующих некой совокупности понятий, отражающих определенную действительность. Некоторые элементы этой действительности, описываемой языком, могут совпадать с элементами другой действительности, описываемой другим языком; другие могут в деталях отличаться от элементов действительности, которую описывает другой язык; наконец, есть элементы действительности языкового коллектива А, отсутствующие в жизни языкового коллектива Б. Составляя переводный словарь А — Б и устанавливая эквивалентные отношения слов и словосочетаний языка А и слов и словосочетаний языка Б, мы тем самым либо указываем на идентичность некоторых элементов действительности языкового коллектива А элементам действительности языкового коллектива Б, либо указываем на их частичное сходство, либо же констатируем отсутствие таких соответствий.

Однако в понимании идентичности элементов действительности разных языковых коллективов возможны два принципиально разных подхода.

С одной стороны, можно считать идентичными два материально, физически идентичных объекта, отвлекаясь от социально-исторического опыта языковых коллективов. С этой точки зрения, например, и исл. mistilteinn и русск. омела обозначают один и тот же объект — род вечнозеленых кустарниковых растений, паразитирующих на (лиственных) деревьях (лат. Viscum album).

С другой стороны, можно также учитывать роль данного объекта в социально-историческом опыте языкового коллектива. С этой точки зрения между объемом значения исландского слова mistilteinn и объемом значения русского слова омела имеется существенное расхождение. В мифе о смерти Бальдра в «Младшей Эдде» рассказывается, что светлый бог Бальдр был убит именно побегом омелы, который злой бог Локи вырвал, вложил в руку слепому богу Хёду и направил в Бальдра. Растение омела в Исландии не встречается, а поскольку отрывок из «Младшей Эдды», в котором рассказывается о смерти Бальдра, — обязательное чтение в исландской школе, то объем значения слова mistilteinn для исландца — это не столько Viscum album, сколько «то, чем Локи убил Бальдра».

Очевидно, что переводный эквивалент передает в огромном числе случаев лишь «лексическое значение» переводимого слова и не сообщает читателю всего «культурного созначения» слова5. С другой стороны, очевидно, что понимание иноязычных текстов во многих случаях возможно,404 только когда читающий на этом языке знает культурный контекст употребленных в тексте слов.

По существу, вопрос о том, насколько полна информация, сообщаемая эквивалентом, связан с вопросом об определении значений слова. Это особенно отчетливо видно на примере собственных имен, и не случайно, противопоставляя определения, взятые из энциклопедии, определениям, даваемым «общим» (толковым) словарем, Л. В. Щерба прежде всего оперировал примерами имен собственных6. Для норвежца Setesdal — это не просто долина в фюльке (области) Эуст-Агдер, но и одна из наиболее изолированных в прошлом долин, сохранившая поэтому ряд черт старинной крестьянской культуры, в частности старинные деревянные постройки, отличный от других частей Норвегии национальный костюм, архаичный диалект, практически очень плохо понятный жителям других районов страны, и самобытный фольклор; многие даже знают о трехтомном издании «Gamalt or Setesdal» («Сетесдалская старина»), где собраны эти материалы. Определить, что значит в норвежском языке Setesdal, — это значит определить, что знает средний норвежец о Сетесдале, то есть «тот общеобязательный минимум, без которого невозможно было бы общепонятно оперировать с данным собственным именем в речи»7. Подчеркнем, вслед за Л. В. Щербой, что речь здесь идет отнюдь не об энциклопедических определениях, где зачастую содержатся сведения не общеизвестные8, а именно то, что знают об этом явлении говорящие на данном языке. Можно полагать, что все окончившие русскую школу в СССР знают, что Гончаров — автор «Обломова», но едва ли более одного процента помнит даты его жизни; между тем точное указание дат жизни — необходимый компонент определения в энциклопедическом словаре.

Сказанное, естественно, касается не только собственных имен. Выше уже приводился пример с исландским словом mistilteinn. Далее, каждый норвежец знает, как выглядит датский флаг dannebrog (белый крест на красном фоне), и поэтому ему будет понятен окказионализм et dannebroget ansikt — лицо цвета датского флага, т. е. красно-белое лицо, красное лицо с белыми пятнами (с игрой слов: broget — пестрый)9. Вместе с тем энциклопедические и языковые словари не указывают цвета этого флага, но зато сообщают, что он, по преданию, упал с неба (это средний норвежец тоже знает) во время битвы при Люнданисе в Эстонии в 1219 году (что, конечно, знают отнюдь не все). Мы уже приводили подобный же пример из рассказа Б. Бьернсона «Буланый»10.

Выше неоднократно использованы формулировки типа «норвежскому читателю известно» или «русскому читателю непонятно». Очевидно, что под норвежским или русским читателем подразумевается некий405 средний читатель, уровень знаний которого принимается за наиболее вероятный уровень знаний в определенный период существования данного языкового коллектива. При этом, разумеется, одно и то же слово у разных лиц в один и тот же период или у одного и того же лица в разные периоды может иметь разную коннотацию11. Собственно, именно такой средний уровень знаний членов языкового коллектива имеется в виду, когда комментируются отдельные места литературных произведений. Например, предполагается, что средний современный русский читатель не знает, что во времена Грибоедова «на Кузнецком мосту (одной из центральных улиц в Москве) сосредоточивались модные магазины дамских нарядов, кондитерские, парикмахерские и книжные лавки. Вся торговля была преимущественно в руках французов»12, и этим комментарием снабжаются поэтому в издании «Горе от ума» строки: «И вот плоды от этих книг! А все Кузнецкий мост, и вечные французы, // Оттуда моды к нам, и авторы, и музы: // Губители карманов и сердец!» Напротив, в этом же издании (равно как и в других) не комментируются строки: «В Москву переведен через мое содейство, // И будь не я, коптел бы ты в Твери», — поскольку предполагается, что современному русскому читателю известно, что Тверь — старое название города Калинина и что это был город провинциальный13. Нас в этой работе, естественно, интересует именно этот средний уровень подобных знаний.

Положение, однако, таково, что страноведческие знания среднего носителя языка еще не описаны14. Интересная и крайне полезная работа по изучению страноведческих знаний среднего русского, проведенная группой сотрудников Научно-методического центра русского языка при Московском университете, хотя и дала определенные результаты, но пока, по-видимому, важнее принципиальная сторона этой работы, нежели количество и качество самой полученной информации15. К тому же в этой работе есть ограничения, существенным образом снижающие значение проведенного эксперимента для переводной лексикографии: исследовались только те страноведческие знания среднего русского, которые относятся к истории и культуре СССР, а среди них лишь те, которые «бесспорно вводятся в речь и определяют ее содержание… только те знания,406 которые используются в речи с художественными или эмфатическими целями»16; подробнее об этом будет сказано ниже.

Выше говорилось о культурном компоненте значения слова как о чем-то отличном от его лексического значения. Такой подход, в общем, довольно широко представлен в лингвистической литературе17. С. Д. Кацнельсон считает, что концептуальное ядро лексического значения слова соответствует лишь формальному понятию, т. е. «в значение слова как единицы языковой системы входят лишь основные признаки предмета, необходимые для его опознания и для правильного употребления его имени». Формальное понятие противопоставляется С. Д. Кацнельсоном содержательному понятию, как охватывающему все новые стороны предмета, его свойства и связи с другими предметами. В уме человека «понятия хранятся в «свернутом виде», и без нужды мы не обращаемся к ним»18. Формальные понятия, по С. Д. Кацнельсону, в принципе одинаковы у всех членов данного языкового коллектива, а содержательные могут по разным причинам быть у них различными. Упомянутое выше разделение на словарные и энциклопедические определения слова19 по существу означает отграничение тех же «формальных понятий». Иными словами, ряд исследователей сходится на том, что из множества признаков предмета, известных членам данного языкового коллектива, некоторые являются более существенными, а другие — менее существенными; отражение в сознании этих существенных признаков предмета и составляет его значение.

Это не означает, что ныне уже выработана общепринятая методика установления того, какие признаки предметов следует признавать основными, а какие следует относить к менее существенным. До сих пор сплошь и рядом в разных толковых словарях одного и того же языка значения одного и того же слова определяются по-разному. С другой стороны, и в тех случаях, когда такие различные словари дают сходное определение одному слову, это еще не может быть бесспорным доказательством того, что в определении учтены все основные признаки предмета и только эти признаки (лексикографы могут испытывать влияние своих коллег или предшественников).

Рассмотрим один, на первый взгляд очень простой пример, который поможет нам представить себе, как сложно выделить основные признаки понятия и отразить их в словарном определении.

Насколько можно судить по «Русско-хауса словарю» (М., «Советская энциклопедия», 1967), в языке хауса не существует специальных обозначений для различного вида мебели, предназначенной для «индивидуального сидения»: существительное kujera указано в этом словаре как единственный эквивалент и русского слова стул и слова кресло, и слова табурет(ка). По-видимому, существительное kujera обозначает любой род мебели, рассчитанный на то, чтобы на нем сидел один человек, т. е.407 нечто, обладающее именно тем, что является общими признаками для понятий, обозначаемых русскими существительными стул, кресло, табурет(ка)20. Представим себе, что хаусанец, изучающий русский язык, пытается при помощи нашего Академического словаря, и только при его помощи, уяснить себе различия между стулом, креслом и табуреткой. Он находит в этом словаре следующие определения:

стул … род мебели для сидения одного человека (обычно со спинкой)… (т. XIV, стр. 1106).

кресло … род широкого стула с ручками, обычно с мягким сиденьем и спинкой… (т. V, стр. 1631).

табурет … стул с квадратным или круглым жестким сиденьем без спинки… (т. XV, стр. 19).

Из этих определений можно сделать некоторые выводы, противоречащие действительности. Во-первых, что стул — родовое понятие по отношению к видовым понятиям кресло и табурет. Во-вторых, что, поскольку стулья «обычно со спинкой», следовательно, они иногда бывают без спинки. В-третьих, что табурет может иметь только круглое или квадратное сиденье (форма сиденья табурета — признак несущественный, можно себе представить табурет с треугольным или шестиугольным сиденьем; оно обычно бывает квадратным или круглым, но такая форма сиденья не дифференциальный признак «табуретовости»). В-четвертых, что бо́льшая ширина (по сравнению со стулом) — обязательный, основной признак кресла. В-пятых, что характер нижней части этих видов мебели — например, наличие и число ножек или то, что они представляют собой сплошной кусок дерева (как, например, kujera у хаусанцев), — признак несущественный, и т. д. и т. п.

В нашем представлении, которое мы, как и все лексикографы, нескромно полагаем характерным для всех говорящих на нашем родном, то есть русском, языке, основными дифференциальными признаками «стуловости» по сравнению с основными отличительными признаками «табуретовости» и «кресловости» является наличие спинки и отсутствие подлокотников. Для табурета характерно отсутствие и спинки, и подлокотников. Для кресла же существенно наличие спинки, подлокотников и, как правило, обивки. Для всех трех видов мебели существенным признаком является наличие четырех ножек (у табурета возможно три). Характерно, что в той действительности, которая описывается русским языком, т. е. в жизни русскоязычного населения СССР, с одной стороны, нет предметов мебели «индивидуального сидения», которые бы представляли собою некоторые другие теоретически мыслимые комбинации этих признаков (например, табуретов с подлокотниками), а с другой — встречаются предметы, обладающие такой комбинацией признаков, что отнесение его к разряду стульев или к разряду кресел либо связано с затруднением, либо до некоторой степени не подчиняется общим правилам. Это показывает, что разные признаки обладают разной «силой». Например, если нам встретился бы стул с мягким сиденьем, плавно переходящим в наклоненную назад мягкую спинку, но не имеющий подлокотников, мы, скорее всего, назвали бы его креслом. Напротив, те стулья, которые в зрительных залах и т. п. скрепляются в секции по 5–10 в ряд и имеют подлокотники (обычно так,408 что один подлокотник является общим для двух соседних стульев), мы креслами, пожалуй, не назовем. Список подобных «промежуточных» предметов можно было бы продолжить. Мы отнюдь не настаиваем на том, что наша критика определений значений слов стул, табурет, кресло, даваемых Академическим словарем, не лишена субъективизма, мы лишь стремились показать на элементарном примере, что само выделение основных признаков предмета — весьма сложная задача21.

Вернемся к нашему примеру с хаусанцем, переводящим теперь русский текст при помощи «Русско-хауса словаря». Очевидно, что поскольку все три русских существительных — стул, кресло, табурет — в этом словаре снабжены одинаковым переводом kujera, и только им, то различий между предметами, обозначаемыми этими словами, словарь читателю-хаусанцу не сообщит. В частности, ему будет непонятно значение следующего места в «Мертвых душах» Гоголя: «— Позвольте вас попросить расположиться в этих креслах, — сказал Манилов. — Здесь вам будет попокойнее. — Позвольте, я сяду на стуле, — сказал Чичиков. — Позвольте вам этого не позволить, — сказал Манилов с улыбкою. — Это кресло у меня уж ассигновано для гостя»22.

Предположим, далее, что, во-первых, точно установлены (лучше, чем это сделано в Академическом словаре, и лучше, чем это мы предлагали выше) основные признаки понятий, выражаемых русскими словами стул, кресло, табурет(ка), и что, во-вторых, эти русские слова снабжены в «Русско-хауса словаре» не только эквивалентом kujera, но и пояснениями, адекватно передающими все эти признаки. Постараемся показать, что в ряде случаев и это окажется недостаточным для полного понимания русского текста. Так, из этих определений не вытекало бы непосредственно, что кресло — самый удобный для отдыха и вместе с тем самый дорогой из этих трех видов мебели, тогда как табурет — самый неудобный для сидения и самый дешевый. Нам могут возразить, что об этом можно догадаться из определения, но догадаться об этом возможно лишь при условии, если представление о том, что сидеть в кресле с подлокотниками и мягкой спинкой удобнее, чем на стуле, — представление общечеловеческое, — т. е. при условии, что существуют некие общечеловеческие представления об удобстве, комфорте. Мы склонны полагать, что это не так, что, например, народы, не знающие стульев, кресел и табуретов, в принципе могут по-иному расценить их качества. Однако существеннее то соображение, что хаусанец, скорее всего, познакомится не сразу со всеми этими словами, а постепенно, по мере того как они будут встречаться ему в текстах. И если ему слово табурет встретится до слова стул, то, даже имея уточняющее пояснение в словаре, он вряд ли сможет адекватно оценить ситуацию, описываемую предложениями: министр пододвинул табуретку к свое409му массивному письменному столу или граф усадил княгиню на табуретку, а сам сел в кресло.

Все сказанное выше имело целью показать, что теоретически оправданное (хотя и трудно осуществимое на практике) разделение признаков предмета на основные и второстепенные по существу отнюдь не должно переоцениваться двуязычной лексикографией, поскольку знание «коннотации», «созначения», «второстепенных признаков» очень часто необходимо для понимания иноязычного текста. Можно по-разному решать вопрос о том, входит ли признак «то, чем Локи убил Бальдра» в «формальное понятие» (в терминологии С. Д. Кацнельсона) исландского существительного mistilteinn или нет, но вряд ли подлежит сомнению, что знать этот признак понятия, обозначаемого словом mistilteinn, изучающему исландский язык нужно.

В лингвистической литературе нередко встречается противопоставление определения слова в филологическом словаре его определению в энциклопедическом словаре; утверждается, что в последнем случае определяется не слово, а обозначаемый им предмет23. Думается, что хотя такое противопоставление и имеет основание, аргументация его тем, что в филологических и энциклопедических словарях определяются принципиально различные объекты, неточна: различие между определением филологическим и энциклопедическим лежит, как это показано Л. В. Щербой24, в иной плоскости (ср. выше, с. 437 настоящей статьи).

Очевидно, что определить значение какого-либо слова в толковом словаре — значит указать основные признаки обозначаемого этим словом понятия, которое, в свою очередь, определенным образом отражает свойства какого-то класса предметов. Например, определить в филологическом словаре значение слова гимназия означает указать характерные признаки того понятия, которое ассоциируется у говорящих на русском языке со звукокомплексом [гимназия]; тем самым мы определяем характеристики того класса предметов, которые отражаются в нашем сознании понятием «гимназия». Поэтому и филологические и энциклопедические словари определяют, по сути дела, одно и то же — ту объективную действительность, которая тем или иным образом отражена в сознании человека. Не случайно в филологических словарях ряда стран используются рисунки, которыми, естественно, изображаются не значения слов, а типичные представители класса предметов, которые обозначаются словами.

Сравнение определений в филологических и энциклопедических словарях показывает, что в немалом числе случаев различия между ними либо незначительны, либо не носят принципиального характера. Приведем для примера определения слова гимназия в разных словарях: «общеобразовательное среднее учебное заведение в дореволюционной410 России и некоторых капиталистических странах» (Академический словарь, т. III, с. 102); «среднее общеобразовательное учебное заведение в дореволюционной России и в некоторых капиталистических странах. Для Г. характерны: 1) преподавание древних языков за счет естественных наук и новых языков; 2) право окончивших Г. на поступление в университет…» (БСЭ, 2-е изд. т. II, с. 385). На основании сравнения этих определений, казалось бы, можно было сделать вывод о том, что некоторые признаки, указанные в БСЭ, но не учтенные в определении, даваемом Академическим словарем, с точки зрения филологической несущественны, однако это, по-видимому, момент случайный (ср. определение словосочетания реальное училище в том же словаре: «в дореволюционной России — среднее учебное заведение без преподавания древних языков, с преобладанием в учебном плане точных и естественных наук», т. XII, с. 1063). Характерно, что в Академическом словаре не указаны весьма важные «коннотации» слова гимназия и словосочетания реальное училище: гимназия (во всяком случае, частная) была, в общем, более привилегированным учебным заведением, нежели реальное училище, в ней был несколько иной классовый состав учащихся (ср. ставшую крылатой цитату: «Мы в гимназиях не обучались» из «Золотого теленка» И. Ильфа и Е. Петрова).

Но если практическое значение определений наиболее употребительных слов в толковом словаре невелико, поскольку он обращен в основном к носителям данного языка, то в двуязычном словаре читатель должен иметь возможность получить информацию не только об основных признаках понятия, но и о коннотациях, так как для понимания многих текстов абсолютно необходимо знание и второстепенных признаков. Для пары языков, на которых говорят народы со сходными культурами, эти коннотации могут быть идентичными или, по крайней мере, близкими, но и тут возможны расхождения25. Если же культуры народов, говорящих на этих языках, весьма различны, то, при совпадении предметного, лексического значения у членов эквивалентной пары, у них может быть резко различная культурная коннотация26. В первом случае словарный эквивалент часто сообщает читателю все эти коннотации, во втором он не только не передает значительного объема информации, но, напротив, может породить ложное представление о коннотациях иноязычного слова и воспрепятствовать пониманию текста. Одно и то же блюдо, например, в одном языковом коллективе может быть дешевой, повседневной пищей, а в другом — дорогим, изысканным лакомством; текст, сообщающий о том, что кого-то угостили таким блю411дом, будет иметь различные дополнительные «культурные созначения» в этих языках27.

Особенно часто лексикографы, недостаточно знакомые с культурой народа одного из языков словаря28 или не считающие эту сторону вопроса важной, приписывают без каких-либо пояснений слову одного языка этимологически тождественный ему эквивалент другого языка, означающий, в сущности, понятие, лишь частично совпадающее с ним по объему. Так, в «Норвежско-русском словаре» (М., ГИС, 1963) норвежское слово gymnasium переведено без всяких пояснений русским «гимназия», хотя между норвежской и дореволюционной русской гимназией имеется несколько весьма существенных отличий. Во-первых, норвежская гимназия — трехклассное среднее учебное заведение, в котором учатся лица, окончившие 9-летнюю обязательную школу (ранее окончившие 7-летнюю народную школу, а после нее — трехклассное реальное училище)29; таким образом, в норвежской гимназии в настоящее время учится молодежь в возрасте 17–20 лет. Во-вторых, к поступающим в гимназии предъявляются определенные требования, прием в них ограничен, и гимназистами становится лишь некоторая часть желающих; поскольку поступить в высшее учебное заведение в Норвегии могут только окончившие гимназию, то непоступление в гимназию фактически закрывает норвежцу доступ в вуз. В-третьих, норвежская гимназия не едина, а имеет несколько специализаций (linjer — линий): естественнонаучную, филологическую и др., весьма существенно отличающихся друг от друга как набором изучаемых предметов, так и количеством часов, отводимых на изучение общих для всех специализаций предметов. Кроме перечисленных имеются и еще некоторые мелкие отличия. Таким образом, у дореволюционной русской гимназии и современной норвежской общее лишь то, что это среднее учебное заведение, дающее право поступления в университет30.412

Причиной того, что мы используем русское слово гимназия, обозначающее дореволюционное учебное заведение в России, как эквивалент норвежского gymnasium, по-видимому, является этимологическое тождество этих слов: можно полагать, что если бы те учебные заведения в Норвегии, которые называются gymnasium, имели бы сейчас какое-нибудь иное название, то их вряд ли стали бы по-русски называть гимназиями, а скорее всего был бы избран какой-нибудь иной русский эквивалент. Существенно, что, находя в словаре лишь равенство gymnasium = гимназия, ни русский, ни норвежский читатель не получают информации о несовпадении объема значений этих слов и, следовательно, должны предположить тождество русской и норвежской гимназий31.

Итак, труднее всего лексикографу подобрать на другом языке соответствия словам, обозначающим элементы действительности, сходные лишь отчасти. Сложность здесь в том, что степень совпадения и расхождения этих элементов действительности бывает разной, а методов «измерения» степени их сходства и различия нет, и потому задача всякий раз решается лексикографом чисто субъективно, а порой и неверно. Лес в Италии, конечно, отличается от русского леса, но отличия эти не столь велики, чтобы мы не переводили ит. selva русским словом лес. Напротив, бразильские джунгли, называемые по-португальски selva, в русском обычно именуются сельва, поскольку отличия между бразильским и русским лесом весьма значительны. В одной работе, посвященной проблемам перевода русской юридической терминологии на английский, утверждалось, что русск. усыновление можно перевести как adoption, хотя детали порядка усыновления в двух описываемых системах юридических отношений различны, но что сберегательная касса нельзя без пояснений передать эквивалентом savings bank32.

* * *

Все вышеизложенное имело целью доказать, что для обеспечения осмысленного перевода текста двуязычный словарь должен сообщать читателю не только факты языковых соответствий, но и определенные фак413ты культуры. В общей форме высказывались мнения, что переводный словарь одновременно должен быть и краткой этнографической энциклопедией, и ряд словарей включает в себя элементы подобной информации, однако создание полных «этнолингвистических словарей»33, т. е. словарей, где также излагались бы «всевозможные культурные контексты, в которых такие слова встречаются»33, еще дело будущего. Помимо чисто практических моментов, для создания таких словарей еще недостаточно разработана методика исследования «культурных контекстов слова», а отсюда и недостаточность существующих описаний различных культур.

Из различных знаний о культуре (в широком смысле), которые следует учитывать в двуязычных словарях, рассмотрим три основные области — так называемые вербальное («словесное») и невербальное поведение и факты страноведческих знаний35.

Вербальное поведение имеет ряд аспектов. Не ставя перед собой цели исчерпать их, мы остановимся на тех, которые, с нашей точки зрения, особенно важны для перевода, но учитываются двуязычной лексикографией недостаточно.

Во-первых, это разнообразные реплики-штампы, закрепленные за определенными ситуациями. Так, например, для говорящих на русском языке наиболее характерно на вопросы типа как поживаете? давать ответ ничего, в то время как обычным ответом на подобного типа вопрос в норвежском является bare bra, дословно: только хорошо; так что функциональным эквивалентом норв. bare bra (как ответа на указанный вопрос) является русское ничего. Ср. далее: русск. вас освежить? и норв. skal vi ha i det? (дословно: будем иметь (одеколон) в них (т. е. в волосы)), русск. говорит такой-то (при телефонном разговоре) и норв. dette er N — «это N», или N her — N здесь. Русской грубоватой реплике ты не стеклянный, адресуемой человеку, заслоняющему свет, соответствует немецкая реплика dein Vater ist kein Gläser (und du keine Glasscheibe), т. е. твой отец не стекольщик, а ты не (оконное) стекло. Сюда же можно отнести реплики — опровержение или оглупление пословицы, ср. «Тише едешь — дальше будешь» — «от того места, куда едешь» или «Jeder Anfang ist schwer» — «sagte der Dieb und stahl einen Amboß», т. е. «Всякое начало тяжело», — «сказал вор и утащил наковальню»36. Характерно, что при переводе с родного языка на иностранный говорящий заранее не может предугадать, будет ли перевод подобной реплики-штампа регулярным или нет. Например, русский, изучающий норвежский язык, переводя штамп вы на следующей выходите?, не знает, будет ли такая реплика иметь в норвежском поэлементное соответствие (как это бывает в действительности, ср.: skal De av på neste?) или будет переводиться нерегулярно.

Во-вторых, это недостаточно учитываемые переводной лексикографией цитаты — как крылатые слова в традиционном смысле слова, так и так называемые «простые цитаты», то есть выражения из заучиваемых в школе стихов или прозаических отрывков, из популярных кинофиль414мов, пьес, песен, анекдотов и т. п. Не обладая особой экспрессивной ценностью и не имея афористического характера (в отличие от «настоящих» крылатых слов), описывая весьма простые ситуации, они по большей части употребляются для достижения комического эффекта, но далеко не обязательно с этой целью. Например, русск. спой, светик, не стыдись; а мы ее по усам; я пришел к тебе с приветом; птичку жалко (из кинофильма); докажи, что ты не верблюд (из анекдота) и т. д. и т. п. Конечно, между крылатыми словами и «простыми цитатами» имеются промежуточные случаи. К сожалению, это интересное явление, важное для теории и практики перевода, мало изучено.

В-третьих, это различные пословицы, поговорки, клише. Особо следует подчеркнуть, что для задач двуязычной лексикографии необходимо иметь точные списки пословиц и поговорок, реально употребляемых во входном языке словаря; обычно же в существующие сборники пословиц и поговорок, даже краткие, включается значительное число сравнительно мало известных и даже вовсе редких. Различные клише, знание которых очень важно для межъязыкового общения и которые в большинстве случаев не переводятся поэлементно, также описаны неполно. Мы имеем в виду словосочетания типа: перед употреблением взбалтывать; по газонам не ходить; продолжение следует; что и требовалось доказать; дорогому N на добрую память; заранее благодарю и т. п.

Ряд элементов вербального поведения тесно связан с особенностями невербального поведения. Так, например, в Норвегии гости обычно встают из-за стола после слова velbekomme ≈ на здоровье, произнесенного хозяйкой, встающей после этого, и либо просто говорят хозяйке takk for maten — спасибо за еду, либо с этими словами пожимают ей руку37. Как известно, во многих странах принято поздравлять родных и знакомых с рождеством, а в других странах — с Новым годом. В Скандинавских странах при встрече, которой предшествовало приятно проведенное совместно время (пребывание в гостях, посещение театра и т. п.), принято произносить (норв.) takk for sist (дословно — «спасибо за последнее»)38 — с вариантами takk for i går — «спасибо за вчера» и т. п. В некоторых диалектах испанского языка прилагательное grueso — «толстый», жирный» — употребляется как комплимент: желая сделать человеку приятное, говорят, что он grueso39. Русское приветствие с легким паром! не имеет соответствия в норвежском, потому что в Норвегии отсутствует обычай приветствовать человека, только что попарившегося, помывшегося.

Весьма существенно, что невербальное поведение отражается как единицами языка, так и речью, т. е. лексически разнородными описаниями одинаковых ситуаций. Такими единицами языка могут быть как отдельные слова, так и словосочетания. Например, в Норвегии, как и в ряде других стран, оратора, которого не желают слушать, вынуждают415 замолчать тем, что шумно шаркают ногами; это называется skrape noen ned — шарканьем заставить сойти с трибуны, шарканьем заставить сесть. Человеку, обманутому 1 апреля, по-норвежски говорят aprilsnarr! («апрельский дурак!»), а по-русски это же выражается словосочетанием с первым апреля! С другой стороны, в Исландии еще сохраняется обычай, когда в так наз. öskudagur — среду на первой неделе великого поста — девочки стараются повесить на одежду мальчикам и мужчинам мешочки с золой (öskupokar), а те в свою очередь стараются повесить на них мешочки с мелкими камешками; эта ситуация может быть описана различными способами. И русские и норвежцы, желая показать собеседнику, что у него «не все дома», пользуются грубым жестом — к (правому) виску приставляется указательный палец правой руки и кистью делается несколько вращательных движений. Ср. пример из уже цитировавшегося норвежского романа A. Myklе. Lasso…, s. 341: Sivs bror satte pekefingeren mot sin tinning og lot fingeren rotere betydningsfullt i en liten sirkel — «брат Сив приставил к виску указательный палец и многозначительно описал им небольшой круг». Естественно, что при описании этого жеста наиболее вероятно будут фигурировать слова висок (tinning), указательный палец (pekefinger), но остальные элементы описания могут варьировать. Киргизы почетному гостю наливают в пиалу очень малое количество чаю (чтобы чай не остывал во время питья), непрерывно наполняя ее по мере того, как гость выпивает налитое; конечно, это описывается разными способами.

Между тем при существующей лексикографической практике в двуязычных словарях находят отражение только те особенности невербального поведения, характерного для носителей входного языка словаря, которые выражаются в единицах языка. Сложность лексикографирования иных фактов состоит в том, что лексикографу приходится идти здесь не от слова, т. е. чего-то имеющего определенную форму, а от смысла, допускающего различные более или менее равноценные способы выражения. Высказывание Х. Хойера «Словарь народа инвентаризирует его культуру»40, разумеется, следует понимать в том смысле, что вся культура народа находит свое выражение как в отдельных единицах словарного состава, так и в ряде более или менее варьирующихся комбинаций этих единиц.

К сожалению, можно привести немало случаев, когда составители не включают в словари и без труда лексикографируемые факты. Вот несколько примеров из «Норвежско-русского словаря» 1963 года. Словосочетание banke i bordet переведено только как «стучать по столу», тогда как оно имеет еще одно специфическое значение: стучать по столу для того, чтобы «не сглазить», т. е. чтобы отвратить месть высших сил, судьбы, когда высказывается удовлетворение, довольство судьбой и т. п., т. е. аналогично русск. «плюнуть через левое плечо»41. В статье handbak дан только перевод «тыльная сторона ладони» и не зафиксировано словосочетание vri (ta, bryte) handbak — обхватить правую или левую кисть416 противника и стараться пригнуть его руку к столу — довольно популярное развлечение в Норвегии42. В указанном словаре даны эквиваленты словосочетаний vel bekomme и takk for maten, но не указана ситуация, когда эти реплики произносятся (см. выше, с. 447)43. Можно было бы привести еще ряд подобных примеров.

Как уже отмечалось, особую сложность представляет собой лексикографирование тех фактов невербального поведения, описание которых не имеет определенной, устойчивой формы. Но чтобы понять речь на иностранном языке, знать эти факты совершенно необходимо.

Пока что основным источником таких знаний для иностранца остается чтение текстов с использованием толкового словаря, однако ряд фактов толковыми словарями не учитывается, а наличие таких сведений в самом тексте зависит от множества случайностей. По существу, при таком методе изучения культуры другого языкового коллектива читатель как бы проделывает работу этнографа: собирает факты, анализирует и классифицирует их. При этом, однако, важно иметь в виду, что частота появления языковых единиц в текстах не обязательно соответствует их важности44. В особенности это касается различных повседневных явлений и процессов: это как бы настолько известный читателю или слушателю фон, что о нем вообще незачем сообщать. Когда герой художественного произведения на русском языке меряет себе температуру, то обычно не сообщается, что он ставит градусник под мышку, поскольку это понятно каждому русскому читателю; тем более в исландских романах не упоминается, что градусник ставят в прямую кишку. В норвежских произведениях литературы можно встретить множество упоминаний того, что люди ели рыбу, но при этом не будет отмечено, что они пользовались не только вилкой, но и ножом; напротив, у нас рыбу не принято есть при помощи ножа, но это редко упоминается в текстах.

Другим источником приобретения подобных знаний являются популярные пособия для туристов, описывающие особенности культуры — быта и обычаев — данной страны45, учебники языка с этнографическими текстами46 и т. д. Подобные пособия, однако, существуют отнюдь не для всех пар языков, и охватывают они далеко не все стороны культуры страны; впрочем, полезность их отрицать не приходится.417

Что касается собственно страноведческих знаний (исторических, географических, социологических, литературных и т. д.), то лексикографирование их сопряжено с рядом трудностей.

Во-первых, хотя их объем у среднего носителя ни для одного языка исчерпывающе не описан47, можно предполагать, что он, в общем, весьма значителен. С другой стороны, думается, если иметь в виду именно те страноведческие знания, которые бесспорно являются общими для всех взрослых носителей языка, получивших среднее образование (именно такая категория лиц была объектом изучения у сотрудников Научно-методического центра русского языка при МГУ, см. выше, с. 438), то не следует и чрезмерно преувеличивать объем этих знаний.

Во-вторых, сами эти страноведческие знания подвержены изменениям во времени, притом некоторая их часть — весьма быстрым изменениям. Особенно это касается политических знаний: факты, фигуры, широко известные в настоящий момент, через несколько лет могут быть забыты большинством говорящих на данном языке. Как бы хорошо человек ни знал иностранный язык, чтение газеты на этом языке, если он не знаком с предысторией описываемых в ней событий, представляет иногда очень большие трудности; напротив, при описании событий, отдаленных по времени, газета, обращенная также к тем, кто по возрасту не был их современниками, не предполагает наличия у читателя таких фактических знаний. Особенно велик объем тех весьма изменчивых во времени сведений, которые связаны с бытом современных народов, — о денежных отношениях (заработках, ценах), одежде, модах, продуктах, предметах обихода, лекарствах, средствах сообщения, явлениях культурной жизни и т. п.

В-третьих, только часть этих знаний ассоциируется или, по крайней мере, может быть ассоциирована с отдельными словами или устойчивыми словосочетаниями (ср. сказанное выше о невербальном поведении и его отражении в языке и речи).

Все эти трудности, однако, не должны, с нашей точки зрения, препятствовать попыткам описания разнообразных фактов культуры в двуязычном словаре. В общем, все более или менее серьезные словари включают в себя элементы описания как особенностей невербального поведения лиц, язык которых переводится, так и отдельные факты страноведческих знаний, но делается это в основном несистематически и в недостаточном объеме. В идеале, повторяем, двуязычный словарь должен быть и краткой этнографической культурной энциклопедией, позволяющей понять смысл переводимого текста без обращения к иным справочникам.

Практически, учитывая объем такой информации, целесообразно было бы в отношении описания этнографически-культурных знаний делать словарь дифференциальным, оговаривая и комментируя лишь случаи расхождения соотносимых фактов культуры, но зато полно описывая эти факты. Если, например, украинское существительное «кивок» имеет те же сопутствующие значения (знак согласия, одобрения, ободрения, приветствие), что и его русский эквивалент, то раскрытие этих сопутствующих значений для русского читателя излишне. Если же у некоего народа отрыжка во время еды — знак уважения хозяину, пока418зывающий, что гость хорошо поел, то перевод такого слова одним русским эквивалентом не сообщит читателю существенной информации. В Исландии овец весной выгоняют в горы, где они без присмотра пасутся до осени. Каждый крестьянин предварительно особым образом клеймит своих овец — отрезает им часть уха (существует несколько десятков таких клеймений). Осенью все крестьяне района под руководством так называемого fjallkóngur’а (горного короля) верхом отправляются в горы и сгоняют всех овец в общий для этого района загон, из которого овцы в соответствии с клеймами сортируются и перегоняются в небольшие загончики (по числу дворов), примыкающие к этому общему загону. Данный нами в «Исландско-русском словаре» перевод словосочетания draga sundur — «сортировать овец по загонам в соответствии с их клеймами на ушах»48 — недостаточен, так как читателю не ясно ни почему овец надо сортировать по загонам, ни что это за загоны, ни почему у овец на ушах клейма. Когда «Немецко-русский словарь» 1958 года сообщает, что Hackepeter — это «диал. (сырой) мясной фарш», а русскому читателю в тексте встретится сообщение о том, что героя угостили Hackepeter’ом, смысл описываемой ситуации вряд ли будет правильно понят. Исландское существительное hákarl — действительно полярная акула (Somniosus microcephalus), как мы перевели его в «Исландско-русском словаре», однако важно также знать, что специальным образом обработанное мясо этой акулы (оно закапывается на несколько недель в землю, где гниет), с одной стороны, сейчас дорогое блюдо, которое можно найти лишь в лучших ресторанах, а с другой — национальное блюдо, так сказать, экзотика исландской кухни, которым, в частности, стараются угостить иностранца, чтобы он почувствовал местную гастрономическую специфику. Норвежское trykke noen i hånden — «пожать кому-либо руку» — означает, так же как и в русском, знак благодарности и приветствие, но по-русски в конце письма можно написать жму руку, а в норвежском jeg trykker Dem (deg) i hånden не употребляется.

Дифференциальное лексикографирование различных этнографически-культурных фактов осложняется еще и тем, что не определено иное исходное знание — те сведения о культуре другого народа, которые можно полагать известными у средних носителей одного из языков словаря: ведь какой-то минимум знаний о другой стране у читателя словаря предполагать следует. Так, например, в «Исландско-русском словаре» слово rún мы снабдили только переводом руна, полагая, наверное неосновательно, что читателю известно значение этого переводного эквивалента. В «Хауса-русском словаре» существительное masaki переведено как большая калебаса, а alallafa — как мартингал, без всяких пояснений: предполагается, что значение существительных калебаса и мартингал должно быть известно любому, кто пользуется этим словарем.

Предлагая широко отражать в двуязычном словаре культуру народа, мы хорошо понимаем, что это сопряжено со значительными трудностями — как теоретическими, так и практическими. Однако эти трудности преодолимы. Как уже упоминалось, в ряде словарей можно найти немалое количество обнадеживающих примеров. Ср. «Индонезийско-русский словарь» (М., 1961): bemban … бембан (вид кустарника419 Donax arumdastrumhour, идущего на покрытие крыш и изготовление плетеных изделий); tapih … яв. кайн (национальная одежда из длинного несшитого куска материи в виде юбки); «Краткий лугунда-русский и русско-лугунда словарь» (М., 1969): jjuuni … лилия (Colocasia antiquorum) со съедобными листьями и корнями; kipooli … соус (приготовленный из жареных термитов); luleeba … купальня (яма, вырытая в земле и обложенная банановыми листьями); «Суахили-русский словарь» (М., 1961): mchegamo … циновка, мат (подкладывается под голову покойника при обмывании); nyakanga … этн. ньяканга (лицо, к-рое руководит обучением юношей в период инициации); ramadhani … араб. рамадан (девятый месяц мусульманского года, в течение которого мусульмане постятся ежедневно между восходом и заходом солнца); «Ненецко-русский словарь» (М., 1965): меймба(сь) … быть снохой (обычно младшей, т. е. находиться в подчиненном положении в семье; по ненецким обычаям жена старшего брата после его смерти становилась женой младшего, оказываясь таким образом в зависимости не только от свекрови, но и от жен старших братьев мужа, которыми она ранее могла распоряжаться) и т. п. Конечно, и в этих приведенных пояснениях есть известная неполнота, но они, во всяком случае, выгодно отличаются от очень распространенного типа переводов вроде: mchicha … бот. бархатник (Amaranthus spinosus) («Суахили-русский словарь»); hvitveis … бот. ветреница дубравная («Норвежско-русский словарь»); k̄ar dangi … ткачик (Ploceus vitellinus) («Хауса-русский словарь»).

Безусловно, научное решение этой проблемы в переводном словаре требует колоссальной предварительной работы, которая может быть выполнена лишь совместными усилиями социологов, этнографов, психологов и лингвистов, но, пока эта работа не выполнена, надо хотя бы более последовательно, более систематически, чем сейчас, отражать в словарях уже имеющиеся знания.420