И. А. Дворецкая

98Оценка характера лангобардского завоевания Италии в буржуазной историографии XIX — первой половины XX вв.

Неисчислимые бедствия, обрушившиеся на Италию в эпоху средневековья и осложнившие ее путь к политическому и национальному единству, наложили свой отпечаток на характер постановки и изучения основных проблем политической истории Италии. Вплоть до XX в. события раннесредневековой истории Италии рассматривались отечественной наукой с точки зрения их роли в достижении политического единства и утверждении самосознания итальянской нации. У истоков европейской цивилизации тесным образом переплетались судьбы многих народов, и стремление буржуазной историографии дать оценку их исторической миссии неизменно упиралось в националистические предрассудки.

Лангобардское завоевание Италии, почти 200-летнее существование итало-германского королевства в ее северной части и его столь внезапное падение — этот начальный период средневековой истории Италии привлекал внимание как немецких, так и итальянских историков. Немецкая историография XIX в., проникнутая духом превосходства германской нации, скрупулезно исследовала морально-политические и правовые основы развития германских народов в древности с целью доказать преимущества этого народа в создании государственности. Итальянские историки, рассматривая возможные пути объединения страны, в зависимости от характера своих политических симпатий, либо отдавали должное лангобардскому периоду в истории Италии, либо сводили на нет его значение.

Особенно явный отпечаток межпартийной борьбы, уходящей своими корнями в политические распри гвельфов и гибеллинов, носит итальянская историография XV–XVIII вв. В вопросе о значении лангобардского завоевания судьбы ланго99бардского господства в Италии переплетаются с оценкой позиции римской церкви в ту эпоху. Так возникли два основных направления: национально-патриотическое, видевшее в лангобардском завоевании путь к созданию национального единства, и прокатолическое, осуждавшее политику лангобардских королей как враждебную римской церкви, приведшую к гибели и само государство. Политическая концепция Макиавелли, содержавшая антигвельфские настроения, заставила его видеть в Лангобардском государстве лишь неудавшуюся по вине церкви попытку политического объединения. Его негативный вывод о том, что от лангобардов не сохранилось в Италии ничего другого, кроме имени, был подхвачен итальянскими историками национально-патриотического направления1. Современная итальянская историография считает, что Макиавелли со своим стремлением к единству, страстной любовью к родине впервые поставил лангобардскую проблему на политическую основу. В падении лангобардского царства он видел проявление злого рока. Оценка этого события, по образному выражению Дж. Фалько, целые столетия питает национальное самосознание соотечественников.

Прокатолическая неогвельфская историография, оппозиционная гибеллинским позициям, уже в новое время возрождает церковную традицию в оценке лангобардского господства в Италии, сопровождавшегося якобы лишь ограблением италийских земель, бесчинствами «самых диких и грубых варваров». Лангобардский период оценивается представителями этого направления (например, кардиналом Баронио) как длительное и тяжелое зло для Италии.

XVIII в. отмечен в итальянской историографии появлением германистского направления в подходе к изучению ранней истории средневековой Италии. В духе гибеллинских традиций представители этого направления обратили внимание на изучение всего, что, по их мнению, составляло основу средних веков, т. е. на эпоху варварских завоеваний. Типичным представителем позитивного подхода к изучению истории германских вторжений в Италию был Муратори, осуществивший фундаментальное издание источников по истории средневековой Ита100лии. Муратори впервые стал связывать историю современной Италии не с греческой или романской культурой, а с эпохой средневековья. В этой по-новому осмысленной истории Италии он отвел лангобардам первое место как народу, который заполнил брешь между римской традицией и новой культурой и цивилизацией. Муратори видел в германцах, в частности в лангобардах, конструктивные силы молодого народа, заложившего основы новой цивилизации.

Последователи Муратори рассматривали значение лангобардского господства в Италии с точки зрения сравнения морально-этических ценностей позднего Рима, в котором процветали инертность и испорченность, и примитивного общества, основанного на равенстве и справедливости. Сторонники германизма впервые поставили вопрос о взаимоотношениях победителей и побежденных, о правовой основе гражданских отношений, о сущности процесса этногенеза. Основополагающими факторами признавались мягкий климат, общение, браки. В итоге отмечалось формирование единого государственного и гражданского целого. Происхождение лангобардского законодательства связывали с практической необходимостью и общим интересом, отмечая совершенство юридических норм, свободных от формализма (Карло Денина). Акцент делали на позитивные цели законодательства — укрепление семьи и поддержание мира. В этой концепции нельзя не заметить следы идеализации раннего неразвитого общества, навеянной сравнением с жестокостью и испорченностью нового времени. Не случайно Муратори осуждающе называл современную ему Италию сонной и ленивой. Германистская концепция политического развития Италии нашла немало противников среди итальянских историков XVIII в.

Главным направлением в проблематике этого времени становится историко-правовое. Полемика представителей национально-романистской школы во главе с А. Манцони с германистами ведется вокруг вопросов о взаимоотношениях римлян и лангобардов, о политике церкви. Как отмечает Дж. Фалько, эта проблема для итальянской историографии — центральная, так как это проблема национальная и европейская.

Итальянские историки искали и до сих пор ищут в глубине средних веков в судьбе победителей и побежденных истоки происхождения итальянской нации. Итальянская историография склонна видеть во взаимоотношениях победителей и побежденных, в антагонизме их как угнетателей и угнетенных ключ всей истории. В этом плане Манцони не мог простить Ма101киавелли и его последователям положительную оценку лангобардского периода в истории Италии. Политическая сторона проблемы, трактуемая с позиций национализма и патриотизма, стремление обратить к прошлому чувства патриотизма и национальной гордости заслоняли от ученых необходимость рассмотрения всей совокупности процессов, происходивших в результате варварского вторжения.

Исследовательский метод национально-романистской школы характеризует крайний прагматизм. Историю считали политическим и социальным делом, живым словом, которое открывает настоящее и будущее (Бальбо Чезаре).

Основные направления итальянской историографии XVIII в. (национально-романистское и германистское) как бы возрождали полемику гвельфов и гибеллинов, ведущую начало от Макиавелли.

Представители первого составили католико-либеральную школу историков, отрицавших слияние римлян и лангобардов, влияние римского права и римских учреждений. Они восхваляли Папское государство, как оплот романизма. Германисты (неогибеллины) настаивали на слиянии победителей и побежденных, сетовали на неудавшуюся попытку политического объединения. Обе школы представляли собой частные разновидности идеалистической концепции в объяснении исторического процесса: первые опирались на воздействие человеческого разума, вторые высказывали провиденциалистские суждения. И то, и другое направление было проникнуто духом крайнего национализма, с тем различием, что католико-либеральные историки ставили в центре обсуждения проблему независимости, а германисты проблему политического единства.

Полемика стала особенно острой в начале XIX в. в связи с опубликованием фундаментального исследования Савиньи «История римского права в средние века»2. Противником тезиса о слиянии победителей и побежденных был представитель католико-либерального направления Карл Троя, который проделал колоссальную работу по критическому изданию законодательных и частно-правовых источников по истории лангобардской Италии3.

102Последующие пути решения лангобардской проблемы в немецкой и итальянской историографии не выходят за рамки идеалистических концепций, созданных буржуазной наукой в предшествующий период. По собственному признанию современного итальянского медиевиста Дж. Фалько, эта лангобардская полемика до сих пор приносит обильный материал для обширных изысканий в области взаимоотношений церкви и государства, для изучения истории учреждений, права и питает разногласия романизма и германизма.

Центральной проблемой в изучении лангобардского периода итальянской истории в XIX в. становится вопрос о правовом статусе римлян и лангобардов, о судьбе римского права и римского муниципального устройства. В зависимости от характера освещения данной проблемы представителями романизма и германизма решался вопрос о прошлом итальянского народа, которое объявлялось либо римским, либо лангобардским. При всей противоречивости и предвзятости в оценке лангобардского периода можно отметить то общее, что сближало сторонников романизма и германизма в первой половине XIX в. И те, и другие видели в средневековье продолжение эволюционного развития правовых институтов и учреждений римского времени. Разногласия касались частного вопроса: имело ли место продолжение римских традиций при господстве лангобардов, или они возродились позднее с помощью церкви или германского (франкского) завоевания.

Доминирующими сюжетами научных изысканий в течение почти целого столетия стали такие обстоятельства лангобардского завоевания, как отношение завоевателей к римскому населению, к церкви, к духовенству и лично свободному римскому населению. Изучался главным образом правопорядок, вводимый лангобардскими королями, т. е. ставилась проблема правового положения римлян при лангобардах. Все эти вопросы рассматривались в сравнении с результатами других варварских завоеваний: отмечалось сходство либо с вандальским и англосаксонским, если и высказывалась мысль о гибели римского городского устройства (Ч. Бальбо), либо с готским, франкским, бургундским, если отстаивалась точка зрения о сохранении римского устройства при лангобардах.

Подобная постановка проблемы в немецкой историографии была для своего времени плодотворной. Она открывала путь к изучению правовых источников, к изучению широкого исторического фона раннесредневековой истории. Крупнейшим пред103ставителем сравнительно-исторической школы права в первой половине XIX в. были Савиньи и Карл Гегель.

Ф. К. Савиньи выступил против Сисмонди, который приписывал восстановление муниципального устройства в Италии Оттону Великому. Савиньи с романистических позиций отстаивал принцип сохранения римских правопорядков, римского права и судопроизводства для италийского населения даже в лангобардский период. Сферу действия римского права Савиньи ограничивал исключительно городами, соответственно предвзятой теории развития средневековых городов из римских. Римское население в рамках Лангобардского королевства он искусственно связывал только с городской муниципальной жизнью. На основании этих априорных теоретических положений Савиньи делал вывод о том, что лангобарды сохранили римлянам личную свободу. Противоположного мнения придерживался К. Троя, считавший, что все римские поссессоры были превращены лангобардами в колонов.

Характер правового статуса побежденных римлян стал центральным вопросом в исследованиях немецких историков первой половины XIX в. Были высказаны противоположные точки зрения: одни историки определяли этот статус как статус свободных землевладельцев, обложенных податью (Савиньи, Эйхгорн), другие (Гаупп, К. Гегель) как статус зависимых трибутариев, лишенных и свободы, и собственности. Эти положения представителей исторической школы права основывались на оценке общей значимости лангобардского периода в истории рецепции римского права и утверждении исконно германских правовых норм на завоеванной территории. Интерпретация источника (двух отрывков из «Истории» Павла Дьякона — II, 32 и III, 16) велась формально-юридическим методом в отрыве от общей исторической ситуации, без учета исторической концепции Павла Дьякона. Савиньи игнорировал вопрос об изменениях в аграрных порядках, установившихся с приходом лангобардов, и свидетельство Павла Дьякона в III книге его истории (гл. 16) принимал как указание на факт взимания податей с римского населения, остававшегося свободным по своему правовому статусу4. Это положение вполне укладывалось в рамки его концепции о продолжении существования римского права в средние века: носителем римского права был римский народ, которому германцы, жившие рядом, 104в данном случае лангобарды, должны были обеспечить правовую свободу. Позитивным моментом в исследовании Савиньи было установление непосредственной связи между правовой и политической историей народов, им было отмечено чрезвычайно тесное смешение различных элементов римского и германского происхождения в эпоху раннего средневековья.

Более односторонняя картина правовых отношений, окрашенная в националистические тона превосходства «германского духа», представлена в сочинении Карла Гегеля «История государственного устройства Италии»5. Историческая концепция К. Гегеля проникнута идеями германизма — у него германский элемент оказался господствующим и в политическом, и в правовом отношении. Помимо свидетельства Павла Дьякона, автор привлек в качестве дополнительного источника весьма тенденциозные письма папы Григория I и на основании их утверждал, что данные источников о разрушениях и насилиях лангобардов не очень преувеличивали действительное положение вещей (указ. соч., стр. 361). Неожиданным результатом лангобардского завоевания явилось усиление влияния католической церкви и продолжение существования городского устройства и римского гражданства (указ. соч., стр. 367–368). Национальные и религиозные противоречия этих двух народов, по мнению Гегеля, не помешали сохранению политического и религиозного значения римских городов при господстве германского права. Если представители романистической концепции видели в факте отсутствия вергельда римлянина свидетельство наличия особого частного римского права, то Гегель этот же факт интерпретирует как доказательство прекращения самостоятельной частной жизни римлянина, его особого права и личной свободы (указ. соч., стр. 385).

К. Гегель подчеркивал утверждение лангобардского права для всех варварских народов, пришедших с лангобардами, и для побежденных римлян, т. е. для всех подданных. Обоснование он находит не столько в особенностях правовых норм, сколько в мистическом понимании «величия нации», «энергии лангобардского национального характера» (указ. соч., стр. 389). В итоге историк делает вывод о правовом единстве лангобардского государства. Аргументация не всегда выдерживает единый принцип анализа правового материала: нормы частного права переплетаются с нормами государственного. Некоторые 105политические установления (в частности, § 390 эдикта Ротари о покровительстве и защите королем чужеземцев) трактуются в плане утверждения единого частного права для всех подданных. Лангобардское законодательство (за исключением эдикта Ротари) рассматривается как общегосударственное право (указ. соч., стр. 392) с точки зрения сферы его распространения, без учета особенностей и степени развития политической организации лангобардов этого периода.

Социальная характеристика лангобардского общества построена на выделении основных сословий по эдикту Ротари в плане дифференциации правового состояния свободы, несвободы и полусвободы (указ. соч., стр. 397). Главный принцип сословных различий — правовой, дворянство как политически господствующее сословие отождествляется со всей массой свободных (указ. соч., стр. 394–397). Соответственно праву победителей определяется и состав альдиев: это — римляне, подчиненные лангобардскому праву (указ. соч., стр. 401) и обложенные податью. Подобное положение якобы занимали и городские ремесленники римского происхождения. Путь к полной свободе, богатству и почестям был открыт через военную службу в качестве газиндов и через отпуск на волю, в таком случае они получали статус свободного лангобарда.

Итак, главным и определяющим фактором государственного и правового устройства в лангобардский период было господство лангобардов над подчиненным населением с помощью оружия, народного права, форм общественного и войскового устройства (указ. соч., стр. 417). Слияние с римским элементом считается закономерным, оно осуществлялось через браки, католическую церковь, латинскую культуру и язык. Факты социально-политической борьбы в VII в. интерпретируются с точки зрения национальных противоречий, которые, однако, были исключением в общем правиле национального и политического единства всех жителей (указ. соч., стр. 420).

Концепцию Савиньи К. Гегель применил для истории VIII в., когда в условиях укрепления национального и политического единства законодательство лангобардских королей служило лангобардам, а римлянам была предоставлена возможность жить по римскому праву. Дуализм правовых систем, таким образом, выведен из особенностей политической организации, преодолевшей сложности военного времени. Этой политической организации Гегель приписывал германский национальный характер, наиболее ярко выразившийся в создании единой военной системы, которую он отождествлял с понятием 106гражданского общества и государства. В этом же плане историк трактует значение королевского титула, который якобы, с одной стороны, представлял собой новый титул вождя-предводителя, а с другой стороны, выражал принцип нового государственного устройства. Королевская власть, по его мнению, — внешняя форма проявления внутреннего национального и политического единства победителей и побежденных. Гегель исходит из идеалистического обоснования развития королевской власти у лангобардов: ее основанием он считает свойственную народу некую мистическую идею политического и национального единства, самостоятельности, вытекавшей из народно-войскового собрания (указ. соч., стр. 446): «народ видит в короле носителя его чести, а король в народе — основу его власти и источник его права».

Таким образом, изучение характера правовых взаимоотношений победителей и побежденных используется К. Гегелем как основание для выработки реакционно-идеалистической концепции, отличительными чертами которой были узкогерманский национализм, превозносивший германские завоевания как благо для побежденных, как исходный момент для достижения национального и политического единства, и представление о надклассовом характере монархии. Понятия государства и королевской власти выводились из духовных потребностей единства и утверждения национального самосознания и отождествлялись с проявлением особого духа свободы всего народа. К. Гегель, увлеченный идеей воплощения национального самосознания в личности лангобардского короля, отбирает те факты, которые подчеркивают тенденцию к возвышению королевской власти, оставляя без внимания то, что свидетельствует о слабости лангобардских королей, о значительных пережитках племенного строя в политической системе Лангобардского королевства. Явно преувеличены административная власть короля, средства защиты общего мира, игнорированы факты ожесточенной социально-политической борьбы в Лангобардском королевстве. Между тем терминологический анализ названий должностей заслуживает большого внимания, он сделан с привлечением обильной правовой литературы по данному вопросу и лингвинистических данных из истории древнегерманских языков. Многие вопросы все же остались невыясненными, в частности вопрос о соотношении власти fudices и власти герцогов и гастальдов, о структуре народного собрания и многие другие.

В постановке конституционно-правовых вопросов сказались 107одновременно сильные и слабые стороны исследовательского метода исторической школы права, скрупулезность в исследовании правовых ньюансов при характеристике политических учреждений и бесплодность этих исследований, произведенных в отрыве от выяснения социально-политической обстановки, меняющихся исторических условий существования правовых и государственных институтов.

К. Гегель, хотя и отмечал некоторые следы римских учреждений в устройстве церкви и в городах (указ. соч., стр. 473), но, в отличие от Савиньи, считал невозможным возрождение римского муниципального устройства, так как носителями городской культуры стали завоеватели, т. е. лангобарды (указ. соч., стр. 499)6.

Исходя из националистических предрассудков, буржуазная историография середины XIX в. в лице К. Гегеля сделала попытку связать политическое прошлое средневековой Италии с утверждением в стране германизма. Идея духовного и политического слияния победителей и побежденных в лангобардской Италии служит К. Гегелю основанием для определения доминирующего значения факта германского завоевания в дальнейшей истории консолидации нации. Историк выделил и положительно оценил два момента в достижении политического и национального единства — господство, основанное на силе оружия, жестокости и насилии, и господство, основанное на подчинении покоренных праву победителей7.

Итак, для немецкой исторической школы права к середине XIX в. лангобардская проблема становится важнейшей политической проблемой, при рассмотрении которой доминируют реакционные идеи нравственного превосходства германской нации, идеи правового оправдания господства, основанного на силе оружия, идеи политического объединения любой ценой даже при потере независимости слабого противника. Если для итальянской историографии возможны были колебания в решении лангобардской проблемы: оценивать ли завоевание с положительной точки зрения, с точки зрения возможного пути к политическому объединению или с отрицательной, окончатель108но отвергнув этот путь и, следовательно, потеряв всякий интерес к периоду, принесшему в Италию дикость и жестокость самых грубых варваров, то для немецкой реакционно-националистической историографии проблема сводилась к наиболее полному изучению правовых источников лангобардского периода для доказательства превосходства германских завоевателей, которые, в зависимости от позиции историка, либо сохранили римское право для дальнейшего его восприятия в средние века, либо вводили новое германское право как средство достижения внутреннего единства развивающейся нации. На протяжении всего XIX в. немецкая историография сохраняла непреходящий интерес к истории варварских завоеваний в Италии.

Крупной фигурой в изучении раннего средневековья с позиций германизма был Ф. Дан. Его «Лангобардские штудии» вошли в многотомное издание, посвященное древнегерманским королям8.

Дан приписывал древним германцам высокую степень политической организации уже в период великого переселения народов. Лангобардов он выделил в особую группу германских племен, поскольку королевская власть у них образовалась сравнительно поздно, «только во время переселения» (указ. соч., т. I, стр. 138).

Работа Дана, посвященная эпохе переселения народов, трактует вопросы ранней истории германо-романского мира9. Книга состоит из трех частей. Первая посвящена истории готских племен, вандальских и так называемых малых готских (герулов, гепидов, ругов, скиров, туркилингов) и их государств. Во второй части излагается история западно-германских племен до возникновения Франкского королевства. Третья часть содержит очерк Франкского государства и правления Карла Великого. Специальной главы о лангобардах нет, автор упоминает о них как о союзниках Нарзеса и характеризует этот народ как наиболее дикий и свирепый (они жгли дома и насиловали женщин. Указ. соч., стр. 100).

По мнению Дана, слабость и малочисленность лангобардов не позволила им удержать за собой Италию. Таким образом, роль лангобардского завоевания оценивалась Даном с точки зрения очевидных перспектив будущего политического разви109тия Европы, лангобардская история мало интересовала Дана, явного поклонника «сильного духа» германской нации.

В немецкой историографии XIX в. преобладает государственно-правовой аспект исследований, появляются многотомные труды, посвященные политической истории средневековья и отдельных стран, но специальных работ по истории лангобардского периода в истории средневековой Италии не было. Тем не менее разработка правовых вопросов, издание источников, их юридическая интерпретация создали значительный фундамент для дальнейших исторических построений. Исследование следов влияния римского права, углубленное изучение специфики древнегерманских правовых норм независимо от полемической окрашенности работ имеет важное источниковедческое значение.

В качестве основных сюжетов в исследованиях XIX в. выдвигаются такие проблемы, как характер поселения германских народов на территории римских провинций и производимые ими земельные разделы, вытекающий из этой проблемы анализ социально-правовой структуры общества. Полемика шла вокруг вопроса о социальном статусе римского населения на территории, захваченной лангобардами.

Одни историки (Савиньи, Эйхгорн), отрицая реальный земельный раздел при лангобардах, полагали, что римляне оставались землевладельцами-собственниками, вносящими в виде подати ⅓ доходов10. Другие (Лео, Сисмонди, Гаупп, Троя) доказывали, что римские землевладельцы были изгнаны, либо истреблены, а остальные заняли положение колонов-трибутариев, лишенных права собственности на землю11. В качестве таковых они были поделены между лангобардами вместе с землей12. В данном положении римского населения Гаупп видел воплощение старой германской идеи брать ценз с собственников земли, которые становились их колонами, в политическом плане это рассматривалось как свидетельство установления мира и правопорядка, при котором римляне жили по своему 110праву и могли пользоваться не политической, а гражданской свободой (указ. соч., стр. 514–515).

В связи с выяснением социально-правовой природы зависимого от завоевателя населения Лангобардского королевства был выдвинут вопрос о сущности альдионата. Гаупп считал альдиями колонов-варваров, издавна поселенных на территории римских провинций (указ. соч., стр. 499–500). Социально-политическая структура лангобардского общества характеризуется им по схеме: король — знать с газиндами, однородная масса свободных — рабы; подобная структура, по его мнению, имела место и у других народов (указ. соч., стр. 498).

Изучению альдионата в плане установления связи с древнегерманскими правовыми нормами была посвящена специальная работа Бооса «Литы и альдии по народному праву»13. Автор усматривал источник альдионата в той специфике родо-племенного устройства, при которой одни роды возвышались над другими, ставя чужаков в особое неполноправное положение. Характерным показателем неполноправия альдия Боос считал mundium господина над ним14.

Выявление особенностей древнегерманского племенного устройства имело большое положительное значение в изучении социальной истории раннего средневековья, так как открывало путь к конструктивному решению многих вопросов, связанных с выяснением значения варварских завоеваний вообще, взаимосвязей местного населения и завоевателей. Однако сторонники германистской концепции, увлекаясь преобладающим влиянием древнегерманского права на все стороны социальной жизни раннего средневековья, прошли мимо рассмотрения сложного процесса взаимодействия римского и варварского элемента в ходе самого завоевания. Боос, например, распространял древнегерманскую форму зависимости типа альдионата на отношения, возникавшие у лангобардов с местным римским населением. Определяя статус альдия с точки зрения лангобардского законодательства как полусвободу, он игнорировал 111тенденцию к сближению альдиев с определенными слоями свободных через повышение их имущественной и правовой самостоятельности, через заключение браков со свободными и получение детьми от смешанного брака статуса свободного человека. Mundium рассматривался только как юридический показатель неполноправия, хотя в действительности его правовая природа эволюционировала в сторону превращения в обычный ценз. С правовой стороны эти факты могут служить обоснованием принципа полусвободы, в социальном же плане они имеют важное значение для выяснения фактического положения альдиев и их роли в процессе классообразования. Собственно, эта сторона проблемы не была целью исследования Бооса. Он ставил перед собой иную задачу — определение правовой основы альдионата, чтобы показать на основе выведения принципа полусвободы возможность происхождения этого института из факта подчинения римского населения лангобардским завоевателям, которые, таким образом, отделили от себя чуждый элемент, превратив всех уцелевших римлян-собственников в цензовых неполноправных крестьян (указ. соч., стр. 68).

В качестве частных вопросов в изучении древнегерманского права во второй половине XIX в. (преимущественно на лангобардском материале) выдвигаются такие специфически германские юридические формы, как launegild, garethinx, wadia.

A. Val de Liévre, приват-доцент Инсбрукского университета и ученик Фиккера, исследовал предмет, применение и юридическое значение launegild и wadia, которым придавал характер правовой символики15. Автор не углублялся в социально-правовую сущность самих дарений и залогов, но привел обозначения-синонимы для фиксации сделки-договора, конкретные предметные воплощения и обязательства морального свойства, заменявшие лаунегильд, возможные случаи применения в частном, имущественном, семейном, наследственном праве, в судопроизводстве (как доказательство присяги, примирения, подтверждения договора-обязательства или сделки). В правовом отношении исследование является чрезвычайно интересным, однако несколько разочаровывает формалистическое рассмотрение предмета, не поставлен вопрос о происхождении лаунегильда и вадии, их эволюции и действительной социальной сущности, особенно в связи с эволюцией общественной струк112туры лангобардского общества16. Да и в системе судопроизводства лаунегильд и вадиа занимали определенное место лишь до известной стадии в эволюции общественного строя. Постепенно в VIII в. они вытеснялись другими видами судебных доказательств, так что статичное изучение этих правовых вопросов не могло удовлетворить даже представителей немецкой исторической школы права.

Отто Гирке, профессор университета в Бреслау, в 1882 г. вновь возвращается к этим вопросам в общем исследовании по истории германского государства и права17. О. Гирке расширил сферу правового применения лаунегильда, видя в нем средство фиксации любой передачи, а не только дарений. Лаунегильд, по его мнению, выходит за рамки символического выражения благодарности и является техническим обозначением совершавшегося акта. Полемика с Val de Liévre велась вокруг определения правовой сущности лаунегильда. Гирке в большей степени настаивал на правовой функции термина, Val de Liévre на моральной. Гирке исследовал юридический смысл лангобардской юридической формы garethinx, связывая его с актами продажи и вольноотпущенничества в присутствии свободных. Разбирая этимологию термина, исследователь показал связь с древней процедурой совершения акта в народном собрании, что делало излишними передачу лаунегильда (вопреки мнению Val de Liévre. Указ. соч., стр. 67–68). По сравнению с Val de Liévre Гирке свойственна более широкая постановка частно-правовых вопросов, стремление выявить историческую связь их с древнегерманскими формами политической жизни и уловить эволюцию древних правовых порядков в судопроизводстве и частном праве более позднего периода, что нашло отражение в законодательстве Лиутпранда.

В исследованиях, посвященных истории немецкого уголовного, наследственного права, судопроизводства, рассматривались как общие принципы, так и отдельные правовые нормы древнегерманского права. Лангобардское законодательство неизменно привлекало внимание историков права сохранением древнейших форм в организации судебного процесса и таких 113правовых институтов, которые были обусловлены пережитками первобытнообщинного быта. Последнее воспринималось некоторыми представителями буржуазно-либерального направления как свидетельство искони присущего германцам понимания свободы личности. Рогге доказывал, что германская свобода не знала принудительной силы правительственной власти и только всесильное общественное мнение решало вопрос о применении мести. Общественные власти решали судебным порядком вопросы имущественных прав, но не личности18. Рогге возражали сторонники германистской концепции о наличии у древних германцев даже времен Тацита высокой общественной организации и сильной государственной власти19.

К концу XIX в. конкретные исследования по истории германского права и государства сделали очевидными такие формы общественной и правовой жизни древних германцев, которые соответствовали их родо-племенному укладу и общинной организации. Вопреки широко распространившейся концепции об изначальном существовании у древних германцев частной собственности, сильной государственной организации и королевской власти, появились специальные работы, в которых подчеркивался ограниченный характер частной собственности и наличие элементов общественной собственности, хотя бы в наследственном праве ближайших родственников. Ю. Фиккер показал значение парентелл в наследственном праве восточногерманских племен, при этом отметил наличие древнейших постановлений в лангобардском законодательстве, которое распространяло наследственные права на всех сыновей, даже внебрачных (naturales)20. Тем не менее Фиккер ограничил сферу действия наследственного права узким кругом малой семьи, по непонятной причине оставляя без внимания следы большой семьи и право на наследование имущества со стороны других ближайших родственников. Даже те факты, которые выделил Ю. Фиккер, позволили ему сделать вывод о том, что в правовой системе лангобардов ярко отражены различия между принци114пами личной и общественной собственности, устраняемые якобы только с франкским завоеванием21.

Фиккер очень тонко уловил родство лангобардского права с норвежским и шведско-готским, особенно имея в виду сходство в порядке заключения брака и принципе родовой защиты (указ. соч., стр. 194). Порядок наследования он основывает исключительно на характере опеки и брака, поэтому расхождения, требующие исторического подхода к изучению правовых отношений, он просто игнорирует, считая их частным случаем (речь идет о расхождениях в наследственном праве женщины. Указ. соч., стр. 195). Фиккер находит сходство лангобардского права не только со скандинавским и особенно готландским правом, но и с правовыми нормами западногерманских племен (например, саксов), но объясняет это тоже внеисторическими связями, а именно родственными (указ. соч., стр. 202).

Концепция Фиккера состоит в противопоставлении восточногерманского права западногерманскому; первое он основывает на отцовско-правовом принципе, при котором женщина исключалась из порядка наследования, второе — на материнско-правовом принципе. Дальнейшее изменение порядка наследования объяснялось с помощью формально-юридического метода, т. е. смешением и взаимопроникновением, доминирующим влиянием правовых принципов родственных племен. Так, лангобарды предоставили право наследования женщине под влиянием западногерманского франкского и фризского права (указ. соч., стр. 203). Этим влиянием Фиккер объяснял и сходство в положении альдиев и литов. В исчислении степеней родства усматривалось сходство с готско-испанской системой22. Даже такой древнейший принцип кровнородственных связей, не имеющий соответствия в другом обычном праве, как исчисление родства вплоть до седьмого колена, Фиккер не считает свидетельством древности народного лангобардского права. Произвольно a priori он утверждает, что фактически в юридической практике этот принцип не применялся23. Порядок наследования определяет единственным основополагающим принципом — 115имело ли место родство по отцу или по матери, не придавая значения более широкому родственному кругу сонаследников24 и объясняя принцип двойственного исчисления родства у лангобардов влиянием римского права25.

Мысль о сужении наследственного круга родственников весьма убедительна, об этом свидетельствует законодательство Лиутпранда, однако внеисторический подход к изучению порядка наследования, игнорирующий факты изменений общественных и семейных отношений, делает аргументацию и выводы Фиккера сомнительными и противоречивыми. Статичный характер изучения правовых норм заставляет объяснять расхождения в правовых источниках филиацией правовой мысли. Поэтому вопрос о материнском и отцовском праве в наследовании был самым дискуссионным в исследованиях историков права. Фиккер относил остгерманское законодательство к действию отцовского права, западногерманское — материнского. Э. Маурер и Шрёдер полагали, что наследственное и семейное право дворянства основано на отцовском праве, а простого народа — на материнском. Г. Бруннер считал, что материнское право применялось в очень незначительной степени26.

Г. Бруннер продолжил линию изучения общинно-народных основ древнегерманского права, начатую Эйхгорном и Гриммом. В исследовании Бруннера27 история лангобардов занимает особое место. Автор подробно описывает пути переселения лангобардов, их племенную близость к саксам и свевскому материнскому корню (указ. соч., стр. 70). Концепция Бруннера сводится к защите чистоты национально-государственной сущности лангобардской политической и правовой системы28. Из этой концепции вытекает тезис о подчиненном статусе покоренных римлян, о свободе лангобардского права VII в. от рим116ского влияния. Бруннер допускал приобщение к римским установлениям и предоставление публично-правового статуса римскому населению, но только в более поздний период, когда государство уже было проникнуто древненародной основой. С германистских позиций он признает силу и отвергает мысль о внутренней слабости Лангобардского королевства, видя причину его гибели в огромной силе союза франков с римским папой, в борьбе с превосходящими католическими силами.

В отличие от Гауппа, Бруннер склонен рассматривать поселение лангобардов не по праву войны, а по типу hospites, вследствие чего часть римского населения была превращена в цензовых полусвободных колонов, часть сохранила свободу и собственность (указ. соч., стр. 80). Бруннер не отвергает полностью традицию о физическом истреблении и изгнании римских поссессоров, хотя лангобарды, по его мнению, заняли прежде всего обширные земли римского фиска (при этом вполне естественны были раздоры между народом и королем (указ. соч., стр. 79). Крупные землевладельцы должны были поступиться в пользу лангобардов ⅓ доходов, но это положение распространилось не на всех средних и мелких посcессоров. Раздел Бруннер понимал как раздел сельских людей, земледельцев, но не земель (указ. соч., стр. 80). Такое понимание раздела, сформулированное на основе предположения, без учета утвердившегося принципа крепости земледельца земле, кажется слишком проблематичным и далеким от действительной практики поселения лангобардов.

Как сторонник марковой теории, Бруннер подчеркивал в общественной организации лангобардов такие формы древнеобщинного и патриархального быта, как отцовскую власть в смысле кровнородственной защиты — mund, многоженство, конкубинат, сохранившее силу кровное родство. Подобно своим предшественникам в изучении древнегерманского права, Бруннер рассматривал организации и института частной собственности. Поэтому право дочерей на отцовское наследство служит ему доказательством господства материнского права. Древнейшим правом он считает отцовское право в силу того, что дочери при этом обязательно исключались из наследования, он отвергает и другие доказательства отцовского права. Бруннер не придает значения положению внебрачных детей, братьев по матери и брачным имущественным отношениям (указ. соч., стр. 108). Силу же кровного родства он выводит из факта существования домовой общины, подчеркивая, что у германцев агнатическое построение рода вырастает из модели семейной 117общины (указ. соч., стр. 111). Тем не менее тезис Бруннера о значении рода в хозяйственной и общественной жизни, в структуре войска, в культе, в праве представляет огромный интерес, хотя исследователь не шел дальше представления о роде как земельной общине.

Интересны мысли Бруннера о положении древнегерманской знати (лангобардские primi и nobiles), представлявшей господствующие роды. Знатность рассматривалась им с точки зрения военной и политической деятельности членов этого рода при недифференцированности понятия свободы (указ. соч., стр. 139). Бруннер не исключал наличия богатства, но не считал этот принцип главным, делая упор на авторитете nobiles, на признании их народом. Дифференциация понятия свободы у лангобардов начинается якобы только с появления альдиев. Их правоспособность в начальный период истории переселений сменяется зависимостью по лангобардскому праву. Бруннер не объясняет причины двойственности положения альдиев, не ставит вопроса об эволюции их правового статуса, оценивая его статично, как полусвободу прикрепленного к земле, наследственного сословия (указ. соч., стр. 147–148).

Проблему государственности и лангобардов Бруннер рассматривает с противоречивых позиций. С одной стороны, он не отвергает тезиса о наличии наследственной королевской власти, о наличии древнегерманского государственного устройства, но с другой стороны, указывает на такие институты племенного строя, которые противоречили высказанному тезису. Бруннер отметил факты избрания короля в народном собрании, далее такой принцип, как признание равных прав и обязанностей всех свободных, вооруженных воинов29, пережитки обычного права в судопроизводстве (божий суд, поединок, заменявшие кровную месть). Бруннер подчеркивал, что у лангобардов яснее, чем у других германских народов, вырисовываются принципы и основы народного права (особенно по эдикту Ротари. Указ. соч., стр. 530). Бруннер дает подробный анализ источника — эдикта Ротари, указывая на обычное, устное право как источник законодательства (указ. соч., стр. 531), на согласование законодательной деятельности короля с волей народа. Замечания по поводу структуры эдикта, текстуальных особенностей, заимствований из римских церковных и вестготских пра118вовых источников сохранили свое значение доныне. Бруннер отметил большую самостоятельность эдикта, весьма ограниченный круг заимствований из римского права. Широко пользуясь общеисторическим фоном в исследовании правовых норм, Бруннер, однако, объяснял изменения в законодательстве лангобардов субъективно-моральными факторами. Так, ограничение ответственности господ за рабов и полусвободных, защиту наследственных прав внуков, введение 30-летнего срока давности в конце VII в. при Гримоальде он относил за счет желания лангобардских судей и короля ослабить жестокость древнейшего права (указ. соч., стр. 533). Законы Лиутпранда оцениваются как дополнительное свидетельство юридического таланта лангобардского племени, поскольку формулировки пространнее и вводится мотивировка в постановляющую часть. В этом Бруннер ощущает влияние католицизма (указ. соч., стр. 534). В законодательстве VIII в. он обнаруживает более значительное влияние вестготского и римского законодательства. Наиболее интересен сравнительный анализ с древнесаксонским и англосаксонским правом. Бруннер разделяет мнение Фиккера, Вильда и К. Маурера о родстве лангобардского права с скандинавским, особенно готландским, объясняя этот факт племенной общностью и совместным поселением на Дунае рядом с восточногерманскими племенами с последующим включением в свою племенную организацию некоторых восточногерманских народностей (указ. соч., стр. 539).

Итак, исследование Бруннера представляет собой итог значительного по своим масштабам изучения истории древнегерманского права. Ему в большей степени, чем предшественникам, удалось связать анализ юридических форм древнегерманского законодательства с особенностями общественной организации в период переселения и завоевания римской территории. Бруннер сумел преодолеть в ряде случаев узконационалистический подход к освещению важнейших проблем древней истории германцев и подчеркнуть черты племенного и общинного быта, ярко отразившиеся в лангобардском законодательстве.

Положительные результаты, которые, безусловно, имели место в германистской концепции раннесредневековой истории, полнее и ярче всего раскрылись в исследовании Бруннера, хотя и оно отличалось большой односторонностью и идеалистическим методом раскрытия особенностей древнегерманского народного духа. Мысли, высказанные Бруннером об общинном характере хозяйственной жизни лангобардов, вызвали бурную полемику в исторической литературе XX в., так как концепция 119германистов со свойственной ей политической тенденциозностью была столь же далека от окончательного решения проблемы формирования феодализма, как и концепция романистов.

В результате почти столетнего изучения древнегерманского права многие частноправовые вопросы лангобардского законодательства были подвергнуты тщательному анализу с помощью сравнительно-исторического метода. Несмотря на формалистический характер юридических штудий, они создали прочную источниковедческую базу для изучения памятников лангобардского законодательства. Большое вспомогательное значение имел выход в свет лингвинистического исследования Брукнера о языке лангобардов30.

С начала XX в. усиливаются реакционно-националистические тенденции немецкой исторической науки в специальных работах по истории древнегерманских племен в период Великого переселения народов. Л. Шмидт характеризует лангобардов как народ, отличавшийся необыкновенной храбростью и высоким политическим талантом31, военной проницательностью (указ. соч., стр. 454), презрением к хозяйственной деятельности как недостойному занятию. Только разгром германского племени гепидов расценивается историком как ошибка, сделавшая невозможным господство их на Дунае и обновление государственной жизни на Балканах (указ. соч., стр. 322). В подобной оценке политического прошлого лангобардов нельзя не почувствовать влияние махрово-реакционных шовинистических и милитаристских идей германского империализма накануне первой мировой войны. Восьмая книга данной работы целиком была посвящена лангобардам32. Л. Шмидт повторяет утвердившийся в немецкой правовой литературе тезис о родстве лангобардов с ингевонами и о сходстве их обычных правовых норм с древнесаксонским правом и родстве с скандинавским, готландским правом. Автор подробно разбирает перипетии столкновений лангобардов с другими племенами, сопоставляя лангобардскую традицию со свидетельствами римских писателей. В итоге автор вынужден был признать, что направление их пути не может быть восстановлено в точности (указ. соч., стр. 434), даже путь Альбоина в Италию (указ. соч., стр. 445).

120Л. Шмидт разделяет концепцию полного истребления и изгнания местного римского населения, крупных и мелких поссессоров. В определении характера земельного раздела он опровергает мнение Гауппа, К. Гегеля, Л. М. Хартмана, Э. Майера о получении лангобардами ⅓ доходов римских поссессоров. Л. Шмидт считает, что римские землевладельцы были экспроприированы и их право владения перешло к лангобардским фамилиям. Автор подчеркивает, что правом войны может быть оправдано подобное отношение к покоренному населению в противовес договорным, федератским отношениям. Остальное римское население было обложено податью в виде ⅓ урожая, что заменило реальный земельный раздел. Л. Шмидт видит в римских поссессорах землевладельцев, обложенных податью, но не считает возможным причислять их к альдиям (указ. соч., стр. 451).

Подобная трактовка земельного раздела в немецкой историографии о лангобардах соответствует мистическому субъективно-идеалистическому пониманию национального духа древних германцев, позволявшего им заниматься войной и охотой с полным равнодушием к земледельческому труду как к низкому занятию. Л. Шмидт характеризует политическую организацию лангобардов как «народное королевство», основанное на принципе военного предводительства королей. Эта своеобразная «монархия», отождествляемая с тацитовской, воспринимается как президентство, председательство в духе явной модернизации соответственно идеалам прусского милитаризма. Подчеркивается надклассовая сущность этой «монархии», в которой народ имел решающее влияние, хотя король наделен высшей судебной, военной и административной властью (указ. соч., стр. 452). Двойственность и противоречивость в характеристике политической организации лангобардов объясняется стремлением автора связать концепцию исконности государственного устройства у германцев с противоположными данными источников о слабости и низком уровне развития государственности у лангобардов. Столь же неопределенно и противоречиво указание на самостоятельность власти герцогов по отношению к королевской власти (указ. соч., стр. 453).

Народ, в согласии с которым правит король, в понимании Шмидта родовое дворянство, эволюционирующее в служилое дворянство и имевшее в подчинении рабов и альдиев из числа покоренных германцев и других народов (указ. соч., стр. 457). Таким социально монолитным, проникнутым духом аристократизма представляется автору лангобардское общество сво121бодных, превратившееся в результате завоевания Италии в землевладельцев. Преданные старогерманскому обычаю военной жизни, они презирали хозяйственную деятельность и могли заниматься лишь ковкой оружия, охотой, материальными средствами их обеспечивали римские колоны и лангобардские альдии (указ. соч., стр. 458).

Немецкие историки начала XX в. (Л. М. Хартман, Э. Майер, Ф. Шнайдер) решительно высказались против концепции Бруннера об общинном характере общественной организации лангобардов, акцент был сделан на изолированности лангобардских поселений, на трактовке лангобардских общинных пастбищ как земель городских общин33. Лангобардское общество представлялось замкнутой военной кастой, обособленной от местного населения, проникнутой духом аристократизма, национальной исключительности и особой, свойственной только германцам воинственности.

Итак, для немецкой историографии начала XX в. в трактовке политической истории периода варварских завоеваний и в освещении особенностей общественной организации древних германцев заметно усиление реакционных идей, навеянных гегемонистскими и милитаристскими настроениями империалистических кругов Германии.

Национально-романтическое направление итальянской историографии уходит своими корнями в XVIII в., блестяще представленный Л. А. Муратори. Л. А. Муратори по праву считается отцом итальянской историографии нового времени. Большая издательская деятельность34, равный интерес к значительным, поворотным периодам и отдельным эпизодам в истории средневековой Италии отличает деятельность Муратори как историка. Страстность патриота и скрупулезность тонкого исследователя делает его работы особенно ценными. Лангобардский период он характеризовал с национально-патриотических позиций, как приверженец романизма, лангобарды в его изображении — дикий народ, который едва ли был в состоянии воспринять нравы и обычаи римской Италии35. И тем не менее он 122тщательно собирал все документы, все источники, характеризовавшие итальянскую действительность периода варварских завоеваний.

Такие же гигантские усилия в области итальянской филологии были проделаны аббатом Джироламо Тирабоски36. Две книги третьего тома «Истории итальянской литературы» посвящены истории культурной жизни Италии при лангобардах. Автор прекрасно понимал трудность и ответственность поставленной задачи, образно он сравнивал себя с путешественником, который после длительного пути по многолюдным провинциям вдруг попадает в безлюдные места, надеясь, однако, встретить и величественные города, и плодородные селения (указ. соч., стр. 66). Посреди невообразимой пустыни ему попадается «то едва заметная поросль, то благоухающий цветочек». Дорога представляется ему мучительной, лангобардское завоевание кажется периодом мрачного опустошения (указ. соч., стр. 67). Вслед за Муратори он критически воспринимает традицию о приглашении лангобардов Нарзесом. Идея же государственного единства при лангобардах навеяна традицией гибеллинской историографии в Италии (указ. соч., стр. 70). Вместе с тем национально-патриотическое чувство и влияние гвельфской концепции заставляет Тирабоски характеризовать лангобардский период как время пагубного чередования войн, убийств, кровопролитий, к которым были склонны лангобардские короли и сами лангобарды в силу природной жестокости37. Римляне не могли быть ими подчинены, так как в интеллектуальном смысле сохранили свое превосходство. Этим тезисом автор объясняет действие среди италийского населения римского права и судопроизводства (указ. соч., стр. 116). Романистическая концепция при таком понимании взаимоотношений победителей и побежденных приводит к признанию дуализма политической организации лангобардской Италии. В истории духовной культуры этот период оценивается как период упадка38. И тем не менее Тирабоски ставит перед собой задачу «со всем усердием собрать воедино то, что относится к итальянской литературе этого времени (указ. соч., стр. 67). Постав123ленную задачу исследователь разрешает с позиций романизма, отыскивая следы античной культуры, античной образованности, античной литературной традиции. И всюду ему кажутся «одни руины, неясные, не поддающиеся изучению проблески интеллектуальной жизни», автор предполагает, что люди, подавленные бедствиями, еще могли сохранять и переписывать старые рукописи, но не создавать новые (указ. соч., стр. 79), в запущенном состоянии находились науки, что же касается философии, то погибло даже название (указ. соч., стр. 114). Несмотря на столь пессимистический вывод, Тирабоски все же тщательно изучал источники и выявил многое, что имело отношение к образованным людям того времени (поэтам, риторам, грамматикам, историкам и географам), к рукописям, книгам и монастырским библиотекам, к архитектуре, скульптуре и живописи, хотя, по его мнению, лангобардское завоевание привело к забвению свободных искусств.

Изучаемый материал Тирабоски соотносил с единственным эталоном, которым ему служило искусство классической древности. Этим можно объяснить ригористические суждения автора об искусстве раннего средневековья. Сами лангобарды по причине грубости не имели ни склонности к искусству, ни любви, ни вкуса, античные же копии погибли, красота их не удивила лангобардов и не побудила к подражанию (указ. соч., стр. 118). Архитектурные памятники лангобардского периода свидетельствуют якобы о беспорядочной планировке, об отсутствии вкуса в декоруме зданий (указ. соч., стр. 119). Грубость варварской эпохи сказалась в скульптуре, в эскизе, рисунке и в исполнении (указ. соч., стр. 120), при которых проявилось явное пренебрежение к сходству с натурой. В плачевном состоянии находилась и живопись (указ. соч., стр. 123).

Большая заслуга Тирабоски как ученого заключается в том, что он тщательно собрал и издал документы лангобардского периода и дипломы франкских королей, относящиеся к истории Модены и крупного монастыря в ее окрестностях39.

Начало XIX в. отмечено усилиями итальянских историков, направленными на позитивное решение лангобардской проблемы в истории Италии. Дж. Тамассиа призвал изменить отношение к раннесредневековой истории Италии и рассматривать эту эпоху варварских завоеваний не как период упадка и раз124рушения римской цивилизации и культуры, а как рубеж образования новых народов, возникновения новых институтов, заложивших основы современной цивилизации. При таком резком повороте в оценке варварского периода Тамассиа внимательно изучал все, что имело отношение к истории готов и лангобардов в Италии40.

Продолжая антигвельфскую линию, ведущую начало от Макиавелли, и в то же время стараясь преодолеть полемический задор, Тамассиа обращается к изучению политической истории вторжения лангобардов в Италию. Значение лангобардского завоевания Италии осмысленно Тамассиа с точки зрения действия внутренних глубинных процессов и внешних результатов, которые могут показаться малозначительными: «лангобарды запечатлели прочные следы, но все, что осталось от этих варваров после двух веков, — их собственное имя» (указ. соч., стр. 9).

Тамассиа подробно изложил движение лангобардов в IV–V вв., их приход в Италию. В характеристике племени он не отошел от традиционного для итальянской школы определения лангобардов как наиболее диких среди германцев (указ. соч., стр. 5). В основном дана политическая история, история войн и завоеваний, история лангобардских королей. Падение лангобардского королевства Тамассиа объяснял религиозными причинами, столкновением с римской церковью, которая повинна в разгроме лангобардов (указ. соч., стр. 62). Таким образом, и Тамассиа не удалось преодолеть традиционной гибеллинской трактовки лангобардского периода, хотя романтические настроения буржуазной историографии оживили интерес к истокам политической истории нации.

Большое значение для изучения лангобардского периода в истории Италии имела научно-исследовательская деятельность Карло Тройи, который осуществил пятитомное издание лангобардских источников с большими комментариями, представляющими собой самостоятельную разработку многих частных вопросов и сложных проблем лангобардской истории41.

Во второй половине XIX в. во все общие исследования по истории средневековой Италии входят специальные разделы, посвященные лангобардскому периоду. Бертаньолли, изучая 125историю агрикультуры в Италии42, IV главу посвятил состоянию агрикультуры при варварах. Оценка варварской эпохи не выходит за рамки общепринятых в итальянской романистской историографии критериев. Автор утверждает, что варварские завоевания погубили все, что еще оставалось от агрикультуры (указ. соч., стр. 152), разрушили и погубили цивилизацию (стр. 153). В северной Италии результатом было заболочение местности, расширение диких лугов и подлесков. В характеристике лангобардов чувствуется пренебрежение историка-романиста: лангобарды — самые грубые и свирепые люди, не сведущие в агрикультуре. Однако в оценке результатов лангобардского завоевания Бертаньолли отошел от господствующего в историографии тезиса об ирреальности земельного раздела. Бертаньолли полагал, что лангобарды лишь в начале могли довольствоваться ⅓ доходов, впоследствии же потребовали уступки земли и отняли часть земель у римских собственников (указ. соч., стр. 156). Вследствие экономического оскудения, обезлюдения, увеличения фонда необработанной земли преобладающей формой собственности было мелкое землевладение, а преобладающей культурой — примитивное земледелие и скотоводство (главным образом свиноводство), которое из-за ухудшения пастбищ и грубой системы вскармливания тоже пошло на убыль (указ. соч., стр. 159). Отмечая выведение варварами некоторых новых пород быков и лошадей, Бертаньолли продолжает доказывать падение общего уровня агрикультуры, ссылаясь на замену пшеницы второсортными злаками, на регресс в культурах винограда и олив. Общий вывод автора звучит обвинительным приговором лангобардскому завоеванию в духе национально-патриотической традиции XVIII — начала XIX вв.: «последовавшее затем вторжение лангобардов истребило население, задушило то, что осталось от античной цивилизации, разрушило все уцелевшее ранее» (указ. соч., стр. 163).

С конца XIX в., когда проблема национального объединения Италии утратила свою полемическую остроту, итальянская историография приобретает черты буржуазного позитивизма даже в определении роли и значения лангобардского завоевания. Для Р. Каджезе тезис об особой склонности лангобардов к жестокости в отношении римского населения представляется спорным, во-первых, хотя бы в силу значения церковного влияния на лангобардов, во-вторых, потому, что сами насилия и 126жестокости кажутся обычными спутниками войны43. Лангобардское завоевание он трактует как главный, определяющий фактор первого периода в истории коммунального движения в Италии (указ. соч., стр. 22).

Исследователь ставит вопросы как в социально-экономическом, так и в политическом плане: изменения в экономике, характер взаимоотношений победителей и побежденных, политическое и административное устройство лангобардской Италии. Установление правопорядка он относит только ко времени обнародования эдикта Ротари, в котором усматривает элементы римского частного права вопреки распространенному мнению историков права в Германии. В духе романистической концепции он трактует римское наследственное право, оказавшееся победителем над германскими обычаями: «римское частное право не умерло, лишь слегка было загрязнено прививкой германского» (указ. соч., стр. 26). По утверждению Каджезе, наследницей римского мира стала церковь, она явилась якобы воплощением западной цивилизации. В последующей социальной эволюции Каджезе признавал взаимодействие двух противоположных в основе своей принципов — древнегерманского понимания коллективной собственности и римского понятия частной индивидуальной собственности (указ. соч., стр. 28). Земельный раздел он понимал традиционно, как ирреальный, осуществленный через взимание ⅓ продуктов при сохранении, однако, свободы и собственности римских землевладельцев (указ. соч., стр. 28–29).

Этот позитивный момент в оценке результатов лангобардского завоевания служит историку аргументом для доказательства сохранения принципов римских социальных порядков. Расселение лангобардов по фарам, изолированность в терциях готов Каджезе считает перманентным состоянием варварского населения для всего периода в целом, в этой особенности общественной организации он видит рудиментарную форму автономии, которая впоследствии должна трансформироваться в административную и политическую автономию.

Таким образом, Каджезе тоже исходит из романистского принципа дуализма, согласно которому римская социальная структура сосуществовала с варварской замкнутой политической системой. Вместе с тем следует отметить ряд положительных моментов в конкретно-историческом исследовании Кадже127зе: указание на рост церковного землевладения, создание светского крупного (латифундиального) землевладения, рост числа свободных земледельцев в результате мелиорации и расчисток лесных массивов, тенденцию к личному освобождению и сближению различных зависимых категорий, развитие скотоводства, расширение посевов, хотя и второсортными злаками. Все эти новые моменты в оживлении экономической жизни Каджезе связывал с автономным характером лангобардских фар, коллективов, которым под силу было предпринимать обработку новой земли. Однако, абстрагируясь от проблем социального развития, Каджезе вынужден объяснять наступающие изменения влиянием римского наследственного права, под воздействием которого собственность утратила свой коллективный чисто германский характер и стала индивидуальной (указ. соч., стр. 44).

Детерминантом социальной сущности лангобардского общества Каджезе считает рабские мятежи, не пытаясь раскрыть особенности социальных противоречий, причины их проявления в новую эпоху (стр. 50). Идеалистическая философская методология историка ярко проявляется не только при рассмотрении роли римской индивидуальной собственности в изменении социальных порядков, но и в признании духовного принципа общественной организации, «неизменной идеи коллективного замысла в социальном организме» (указ. соч., стр. 50). Социальная структура лангобардского общества представлена эклектически: тут и остатки римской аристократии и «латифундисты германского происхождения», «церковные латифундисты, не объединенные в класс или партию», «massa неясных труженников различного юридического статуса», вольноотпущенники, администрация королевского фиска, actores двора и т. п. (стр. 53), мелкая земельная буржуазия, лангобарды, жившие изолированно по фарам, не имевшие индивидуальной физиономии, торговцы. При такой пестроте единственно возможной формой ассоциации считается топографическая, по деревням, по соседству и вокруг сельского прихода. Таким образом, общинные связи в понимании Каджезе далеки от экономических хозяйственных интересов и основываются не на общинных формах земельной собственности, а на топографическом и административном порядке (указ. соч., стр. 55). Каджезе находит и другую форму ассоциации, возникающую на юридической основе через заключение обязательства по совместной коммерческой деятельности или для организации совместных работ (указ. соч., стр. 58). Возник128новение третьей формы общественных связей — марки автор ставит в зависимость от потребностей в расширении культивируемых площадей. Эта форма общины, по его мнению, может быть только ассоциацией свободных земельных собственников (указ. соч., стр. 60), при этом общие права на угодья считаются результатом юридического соглашения жителей на территории марки (указ. соч., стр. 61).

Итак, оценка лангобардского периода в истории Италии дана Каджезе с позитивных позиций, как исходный пункт последующего феодального развития страны. Вместе с тем в характеристике этой эпохи историк не отходит от линии романистов, объясняя наступившие перемены воздействием римских правовых норм без учета действия германских элементов в социальной жизни. Анализ социальной структуры сделан в плане признания сосуществования разнородных элементов римской системы вне связи с изучаемой эпохой. В противоположность Бруннеру община характеризуется как политическая, административная и юридическая ассоциация, являющаяся новообразованием вследствие победы индивидуальной формы собственности на землю. И здесь не принимается во внимание влияние древнегерманских социальных институтов.

В исследовании Каджезе, как в фокусе, соединились все сильные и слабые стороны буржуазного позитивизма: глубокое, серьезное изучение социально-экономических проблем, обильное привлечение источников и всесторонний анализ их, с другой стороны, теоретическая несостоятельность, идеалистическое освещение основных факторов социальной эволюции, уход от решения главных вопросов, связанных с изучением закономерностей и прогрессивности социального развития, органического взаимодействия римских и германских элементов.

Наиболее полное и последовательное изложение истории лангобардов в Италии было сделано немецким исследователем Л. М. Хартманом в его «Истории Италии в средние века»44. Книга подводила итог исследованиям буржуазной историографии в оценке значения и результатов лангобардского завоевания Италии. Она принадлежит перу немецкого историка, который, в отличие от многочисленных представителей исторической школы права и сторонников германистской концепции, разделял взгляды романистов. Его история лангобардов в Ита129лии прежде всего систематическое изложение политической истории в указанный период.

Несмотря на приверженность основным принципам романистов, Хартман следует за немецкой правовой мыслью, выработавшей идею обособленности правовой и политической системы лангобардов. Хартман противопоставлял лангобардов готам, поскольку первые «не смогли включиться долгое время в римское государство» (указ. соч., стр. 2). Хартман подчеркивал примитивность хозяйственной и общественной организации лангобардов до начала переселений. При рассмотрении последующей истории лангобардов он приписывал им обычный для германцев воинственный пыл и стремление к подчинению других народов, сильную организацию в форме королевства, переход к более высоким социальным объединениям типа военной касты, замкнутой и господствовавшей над зависимым сельским населением, еще до того, как лангобарды испытали римское влияние.

В реакционно-шовинистические тона окрашены события эпохи великого переселения народов: «лангобардская военная каста длительное время господствовала над оседлым славянским населением, войны же между германскими племенами были случайным явлением» (указ. соч., стр. 10–11). При доказательстве этого тезиса Хартман произвольно толкует исторические факты; например, в уничтожении гепидов он винит не лангобардов, а их союзников — авар (указ. соч., стр. 18).

После завоевания Италии лангобарды, по мнению Хартмана, подверглись римскому влиянию и в короткий срок из воинов и скотоводов превратились в культурных людей (указ. соч., стр. 22). Лангобардское завоевание оценивается Хартманом с точки зрения романизации германских племен. Под воздействием римских институтов королевская и герцогская власть якобы из чисто военной преобразовалась в территориально-административную. Характер лангобардского завоевания определяется с традиционно германистских позиций: положение завоеванной страны основано было на праве победителей. Хартман повторяет тезис, высказанный еще Гауппом, об экспроприации местных землевладельцев, о превращении римских землевладельцев в полусвободных альдиев, а лангобардов в землевладельцев, не разрушивших римские аграрные порядки и социальные обычаи (указ. соч., стр. 41–42).

Таким образом, Хартман выступает сторонником реального земельного раздела, произведенного лангобардскими герцогами между своими (указ. соч., стр. 42) согласно праву победи130телей без учета каких-либо правил о терциальном разделе с римским населением. Упоминание tertia в сочинении Павла Дьякона кажется ему ошибочным воспроизведением более ранних источников.

Особенно подробно освещены вопросы внешнеполитической истории, причем внешняя политика лангобардских королей показана на фоне скрещения политических сил Запада и Востока: притязания Византийской империи в Италии создавали сложный узел противоречий между римской церковью, лангобардами, франками и византийцами. К сожалению, Хартман не углубился в характеристику создаваемых в то время политических союзов и коалиций, считая главными противниками и византийцев, и римскую церковь.

В социальной структуре итальянского землевладения Хартман не видел существенных изменений: церковное землевладение, например, было восстановлено и расширено на базе колонатных отношений (указ. соч., стр. 145, 146). Даже эмфитевзис, вопреки установившейся практике аренды на условии уплаты ценза, он не связывает с возникновением зависимых держаний и изменениями социального положения арендаторов.

В сохранении римской государственности Хартман придавал большое значение политической организации римской церкви (указ. соч., стр. 193). Поворот в лангобардской политике в сторону дружественных отношений с римской церковью Хартман объяснял длительным воздействием на лангобардов римской культуры (указ. соч., стр. 204). Переоценивая фактор идеологического воздействия, придавая ему характер исключительности, он сводил всю сложность политических противоречий в среде лангобардского общества к религиозным распрям. Например, при Ариоальде трения во взаимоотношениях с франками объяснял наличием религиозных противоречий в королевской семье, не затрагивая вопроса о новой расстановке политических сил на Западе (указ. соч., стр. 209). Аналогично при Ротари отношения последнего с супругой-католичкой возводятся в принцип, определяющий направление внешней политики (указ. соч., стр. 240). Борьбу королевской власти с герцогами Хартман сводил к противоположности королевской национальной политики герцогской, проримской (указ. соч., стр. 212). В этом противоречии он видел главную причину ограниченности успеха лангобардов, так как эти противоречия приводили, по его словам, к внутренней дезорганизации Лангобардского королевства (указ. соч., стр. 241). Хартман далек от при131знания социально-политической сущности противоречий, для него лангобардское законодательство — воплощение правосудия и защиты прав против произвола сильнейших, в нем он видит воздействие римской культуры, латинского языка (указ. соч., стр. 242). В дальнейшем королевская власть переходит от воплощения национальных идеалов к осуществлению интернациональных идей через признание католической веры государственной религией (указ. соч., стр. 270). Таким образом, лангобарды как бы включились в римскую христианскую государственную систему.

Философская концепция Хартмана представляет собой смесь идеалистических воззрений на развитие общества и государства с явными национал-шовинистическими критериями в оценке исторического значения германских завоеваний. В его освещении лангобардское завоевание покончило с римским государством и римским правовым понятием свободы, но восстановило римское личное право после заключения мира с папой45. Хартман противопоставил результаты лангобардского завоевания итогу «готско-римского сотрудничества», на основе которого развился дуализм политической организации. Лангобардское завоевание привело к созданию единой политической системы, чисто германской, выросшей из варварского войска, в которой римскими остались хозяйственные принципы (указ. соч., ч. 2, стр. 4, 40). В культурном и социальном отношении Хартман признавал воздействие римских начал благодаря обращению к католицизму и смешению германской и римской нации (указ. соч., ч. 2, стр. 13–14).

Итак, Хартман сформулировал концепцию дуализма социально-политического развития в эпоху лангобардского завоевания Италии. Этот искусственно выведенный принцип дуализма отчетливо раскрывается в решении Хартманом вопроса о сущности альдионата. С правовой точки зрения альдий как носитель германского правового понятия полусвободы противопоставляется римскому колону, в социальном плане приравнивается к нему (указ. соч., ч. 2, стр. 8). В характере социальных отношений Хартман видит воплощение принципа дуализма: лангобарды составляли замкнутое военное сословие, рим132ляне — сословие, производившее жизненные средства, обеспечивавшее жизнь и деятельность лангобардских воинов-землевладельцев (указ. соч., ч. 2, стр. 18).

Хартман эклектически соединил и принципы родовой и государственной организации, видя в лангобардах «политическую нацию», которая была одновременно и государственной организацией (стр. 9). Таким образом, снимается вопрос об основной тенденции политического развития лангобардского племени, о закономерностях социально-политического развития в эпоху раннего средневековья. Согласно историко-философской концепции дуализма, государство как бы надстраивается над родом, постепенно поглощая и устраняя родовые институты. Хартман отказывался видеть результаты взаимодействия, перерождения органов и принципов родового устройства в государство, хотя отметил остатки исключительной власти и силы рода в правовой жизни лангобардов (указ. соч., ч. 2, стр. 11). Королевскую власть он характеризует с помощью формально-юридического метода как неограниченную даже до момента воздействия римского государственного права, как надклассовую силу, стоящую над всем народом (указ. соч., ч. 2, стр. 31–32). Что же касается социально-экономической жизни, то здесь Хартман решительно отвергал даже следы общественного права. Продолжение римских традиций усматривалось в положении города, который якобы оставался не только административным и военным, но и экономическим центром, в организации ремесленного производства, монетного дела, в распространении римской моды, латинского языка, в применении римской «техники права», римской податной системы. Римским влиянием, непосредственным воздействием католической церкви, начавшимся после заключения мира, объяснял Хартман такие изменения в наследственном праве лангобардов, как включение дочерей в состав наследников, установление права давности владения (указ. соч., ч. 2, стр. 29). Обе тенденции, заключает автор, соединились при Лиутпранде, когда лангобардская нация окончательно романизировалась (указ. соч., ч. 2, стр. 127). В соответствии с этим образ Лиутпранда любовно обрисован как образ цивилизованного варвара, смелого политика и умного законодателя.

Концепция дуализма, столь тщательно разработанная Хартманом, таила в себе слишком явные противоречия, историк разрешал их противопоставлением юридических принципов фактическому положению дел в Лангобардском королевстве, исходя из априорного решения вопроса о силе государственных на133чал в политической организации германских племен. Всю сложность внутриполитической и внешнеполитической борьбы Хартман сводил к борьбе за единство Лангобардского государства (указ. соч., ч. 2, стр. 35). Он совершенно игнорировал вопросы социального развития лангобардского общества, очевидные элементы дифференциации свободного населения сводил к появлению, с одной стороны, служилого дворянства (газинды), с другой — к увеличению числа обедневших свободных вследствие естественных причин (увеличения населения и отпуска несвободных. Указ. соч., ч. 2, стр. 49). Все изменения социальной структуры сводились к действию политических факторов, например: установление мира способствовало развитию торговли и созданию «класса свободных торговцев» (указ. соч., ч. 2, стр. 50). Противоречия между ариманнами и низшими свободными основывались якобы лишь на исключении последних из состава войска через освобождение от военной службы. Усиление низшего элемента свободных Хартман считает причиной перехода лангобардов к дальнейшим завоеваниям, ибо они потребовали удовлетворения своих притязаний будучи слабым в хозяйственном отношении элементом (указ. соч., ч. 2, стр. 51).

Хартман объединил цели высших и низших слоев лангобардского населения как равнозначные: те и другие стремились к существованию за счет эксплуатации побежденных. Внеклассовый подход к решению социальных проблем сочетается с милитаристскими симпатиями немецких историков конца XIX — начала XX вв.

Из приведенных выше рассуждений о характере лангобардского общества следует вполне определенно выраженная альтернатива: лангобардское государство могло быть либо агрессивным, основанным на праве завоевания, либо вообще не могло существовать (указ. соч., ч. 2, стр. 52). В последующем изложении политических событий VIII в. Хартман пытается снять обвинения гвельфской традиции относительно борьбы лангобардских королей с церковью. Хартман подчеркивает, что борьба была политической и лангобардский король выступил только как третейский судья в спорах римской церкви с византийским экзархом, не противодействуя римской церкви в делах веры (указ. соч., ч. 2, стр. 98). Связи лангобардов с франками Хартман пытается представить традиционными, создаваемыми в противовес Византийской империи. Действия франкского короля против лангобардов были якобы продиктованы не политическими намерениями, а стремлением выпол134нить волю бога и защитить дело церкви (указ. соч., ч. 2, стр. 137, 189). Антигвельфская, неогибеллинская традиция довлела и над Хартманом, она проявилась в объяснении политического значения антилангобардской коалиции: союз папы с франками и византийцами имел целью не уничтожение Лангобардского королевства, а расширение римских владений папы. По мнению Хартмана, Лангобардское королевство не прекратило своего существования в результате франкского завоевания Италии, произошла лишь смена правителя при сохранении старой сущности государственного организма46.

Кроме общеполитической истории Лангобардского королевства Хартману принадлежат отдельные частные исследования в области изучения хозяйственной организации северной Италии в IX в.47. В изучении хозяйственной структуры монастыря Боббио Хартман исходит из принципов, заложенных лангобардским господством в предшествующий период. Отправным моментом служит утверждение о дарении монастырю свободных земель, оставленных римскими собственниками, бежавшими на юг. Для Хартмана монастырское хозяйство Боббио — пример сохранения римской организации крупного землевладения в Италии (указ. соч., стр. 50–51). Распространение либеллярной аренды Хартман объясняет бегством римских колонов и лангобардских альдиев в результате потрясений военного времени. Либеллярные отношения представлены как арендные, договорные, основанные на римском праве. В фактическом положении либелляриев Хартман не видит различий их с колонами римского времени (указ. соч., стр. 54). Причина развития либеллярных отношений лежит вне социальной сферы. По мнению Хартмана, источником развития этого института послужило новое правовое положение римлян в VIII в., когда признавалась их личная свобода. Хартман собрал подробные сведения о дарениях монастырю, о расширении монастырских владений за счет покупки земель. Анализ документального материала проводится в одном направлении — с целью выяснения наиболее точных границ монастырских владений. Хартман игнорирует вопросы, связанные с социальным статусом либелляриев, изменениями в их имущественном и гражданском положении, видя основной критерий 135для сближения их с колонами в характере повинностей-платежей.

Второй очерк — о торговле по реке По и о роли Комаккио в этой торговле. Развитие североиталийской торговли, возникновение сословия торговцев Хартман ставит в зависимость исключительно от политической ситуации (заключение мира в 680 г. привело к активизации торговли в этом районе, и только состояние войны затрудняло традиционные торговые связи (указ. соч., стр. 74). Фактический материал об участии североитальянских городов и портов в соляной торговле в IX в. представляет большой интерес, однако факты освещены крайне односторонне, с точки зрения правовой основы торговых связей (исследуется порядок взимания пошлин). Содержание, объем, значение торговли в общеевропейском масштабе автора не интересуют, как и вопросы связи торговли с внутренним производством и вотчинным хозяйством.

Исследование, посвященное рыночному праву, исходит из предпосылки существования в Лангобардском королевстве римской системы городской организации (указ. соч., стр. 91). Хартман произвольно использует отдельные сообщения источников о наличии ремесленников той или иной специальности для утверждения о существовании ремесленных корпораций римского типа. Историк вынужден признаться, что состояние источников таково, что делает вопрос об организации ремесленного производства, о правовом статусе ремесленников открытым (указ. соч., стр. 95). Вывод о глубоком проникновении в общественную организацию денежного хозяйства слабо аргументирован ссылкой на предполагаемое развитие ввоза иностранных товаров после заключения мира с римлянами в конце VII в. (указ. соч., стр. 96). Значительный материал источников привлечен лишь для характеристики рыночного права в IX–X вв.

В исследованиях Хартмана сконцентрировались основные идеи, выработанные немецкой буржуазной историографией XIX в. Положительные результаты конкретных исследований представителей исторической школы права и романистов были переосмыслены с точки зрения национал-шовинистских взглядов на древнюю историю германцев, милитаристских симпатий, заставлявших видеть в народе-завоевателе и носителя величия древнегерманского духа, и проводника римской цивилизации. Синкретизм идей романистов и германистов воплотился в концепции дуализма политического и социального развития Лангобардского королевства. «История Италии в средние века» 136Хартмана была направлена против сторонников Бруннера, отстаивавших исключительную роль древнегерманских элементов в социальном развитии средневековой Европы.

В полемике с историками, изучавшими общинные формы древнегерманской организации, была написана большая работа Э. Майера48. Э. Майер, как и Хартман, разделял дуалистические представления Савиньи в объяснении характера политической организации, утвердившейся в Италии после завоевания ее лангобардами. Победители, как господствующий класс, имели свое судопроизводство, свое право, но кое-что в организации управления было заимствовано у римлян. Римским термином обозначалась свобода лангобарда. Римляне не были порабощены и полностью включены в лангобардское право, но в системе наказаний, в судопроизводстве следовали некоторым лангобардским нормам (указ. соч., стр. 35). Уже со времени Лиутпранда якобы различались те, которые жили по лангобардскому или римскому праву (указ. соч., стр. 25). В дальнейшем государственное устройство и право на основе такого смешения развивается как итальянское. Из характера военной службы Майер выводит главную линию социально-политических различий — противоположность свободных, несущих службу на коне, остальному населению (указ. соч., стр. 15). Эта противоположность расценивается как военно-политическая, не связанная с национальным признаком. Майер следует Савиньи и в оценке уровня общественного развития (по его мнению, ариманны-собственники), но он расходится с Савиньи по главному вопросу — о статусе ариманн: Савиньи связывал его с правом победителя, а Майер считал, что в IX–X вв. они стали субъектами общего итальянского права, теряющего национальный признак (указ. соч., стр. 21). Майер видит в названии «Лангобардия» воплощение территориального значения власти, независимо от наличия нелангобардских народностей (указ. соч., стр. 23). Два известия Павла Дьякона о характере лангобардского завоевания Майер трактует, в отличие от германистов, как свидетельство двух различных правовых статусов: первое считает сообщением о взимании определенных платежей с оставшихся свободных землевладельцев, второе как неясное относит к civitates, обязанным налогами в пользу лангобардов (указ. соч., стр. 41), а те, вероятно, перелагали их на зависимых крестьян — tertiatores.

137Итак, Майер — сторонник включения римлян в лангобардскую государственную систему (указ. соч., стр. 47–48). Он последовательно проводит мысль о смешении римских и германских элементов в политическом развитии лангобардской Италии, о включении римлян в государство лангобардов на правах свободных носителей собственных правовых норм, также основанных на принципе частной собственности: в итоге лангобардские всадники стали поссессорами, а римские поссессоры лангобардскими всадниками. Процесс выравнивания национальных различий в государственно-правовой жизни Майер доказывает такими аргументами, как, например, использование римских титулов Princeps, illustris, optimates, patricius, Flavius et cet. (cit. op., S. 82–86), наличие городского штата чиновников, постоянного от римского времени до XIII в. (указ. соч., стр. 300), наличие публичных повинностей, заменяемых впоследствии публичными работами (к ним приравнивается военная повинность, распространенная и в римском праве. Указ. соч., стр. 305).

Произвольное толкование ряда терминов, связанных с несением повинностей в вотчинах короля, позволяет Майеру говорить о сохранении римской техники взимания налогов (указ. соч., стр. 313–314). Римским влиянием объясняет Майер наличие слоя торговцев negociatores, ремесленников — свободных собственников в городах. Их положение, более низкое по сравнению с положением крупных землевладельцев, якобы соответствовало римскому праву (указ. соч., стр. 98). Нотарии приравниваются к римским адвокатам. Правовое положение клириков и вообще духовенства оценивается с точки зрения применения норм римского канонического права и законодательства Юстиниана. При отсутствии сведений о предварительном решении епископа по уголовным и гражданским делам клириков, как это было в Римской империи, автор отказывается рассматривать вопрос об юрисдикции над клириками в лангобардский период, хотя правовые нормы лангобардского законодательства особо касаются положения духовенства в государстве.

Майер поставил перед собой задачу выяснения правового статуса различных слоев свободного населения, главным образом в качестве субъектов права, поэтому на первый план выдвигает вопросы об юрисдикции, о подданстве, о наследственном праве, т. е. о подчинении и защите законодательством граждан различной этнической принадлежности и иностранцев. Социальная система раннего средневековья охарактеризо138вана Майером с проримских позиций. Множество категорий социальной зависимости он свел к римским институтам вольноотпущенничества и колоната. В превращении рабов в хозяйственно самостоятельных, обязанных повинностями крестьян увиден «спокойный подвиг раннего средневековья», наступивший в результате замены денежного хозяйства натуральным (указ. соч., стр. 151). Положение рабов по лангобардскому трактуется как более жесткое по сравнению с римским законодательством, дальнейшее смягчение объясняется римским влиянием. Майер имел в виду право господина на убийство раба, но оставил без внимания закон Лиутпранда об утрате собственности на раба, если жена раба будет обесчещена господином (Liut. Leges 140), частичное признание имущественной самостоятельности рабов, освобождение от ответственности за проступки рабов через выдачу виновного (noxae datio, — Grim. 3). Столь же тенденциозно определение статуса альдия, которого Майер принимает за раба с известной степенью хозяйственной самостоятельности (указ. соч., стр. 161–162). В институте вольноотпущенничества Майера привлекает сопоставление разных форм отпуска на волю по старолангобардскому и римскому праву. В староримском духе противоположности он решает вопрос об отношении свободы к несвободе, при этом Майер ссылается на закон, наказывавший как уголовное преступление браки рабов со свободными, упуская из виду широко распространенную практику заключения таких браков и соответственное изменение в законодательстве Лиутпранда, по которому господа должны были выдавать провинившихся рабов королю, а не убивать. Все промежуточные категории зависимого населения лангобардской Италии Майер старается свести к правовому статусу колонов, например pertinentes (указ. соч., стр. 184). Либеллярные отношения, эмфитевзис он приравнивает к аренде типа римского прекария, с тем различием, что прекаристы были самостоятельными людьми в хозяйственном отношении, а либеллярии — крестьянами, арендаторами, сблизившимися с колонами (здесь Майер расходится с Хартманом, трактовавшим либеллярную аренду как свободную. Указ. соч., стр. 201–207). Типично лангобардскую форму зависимости obsequium, возникшую на основе личной службы по клятве верности, Майер приравнивает к позднеримской практике передачи свободного в личную зависимость и расценивает как переход в состояние несвободы (указ. соч., стр. 208–210). Наряду с этим он отмечает действие и вассального права в отношении свободного лангобарда, коммендировавшего себя на служ139бу (указ. соч., стр. 211). Майер искусственно разделяет два вида такой коммендации — либо только имущества, либо только личности.

В системе управления лангобардские должностные лица приравниваются к римским чиновникам на основании внешней стороны выполняемой ими функции (например, sculdais аналогичны actores, различия допускаются только по рангу. Указ. соч., стр. 221).

К римскому времени относит Майер начала иммунитета, прообразом которого считает временное освобождение церковных и светских владений от фискальных повинностей и длительное освобождение государственных доменов (указ. соч., стр. 227). Законы против нарушения королевской воли и приказа он приравнивает к римским правовым нормам относительно политических преступлений против «величия высшей власти» (указ. соч., стр. 248). Автора не интересует такой важный момент, как связь этого правонарушения с присягой в лангобардскую эпоху, так как в римском праве подобной связи не было.

С точки зрения сохранения принципов римского публичного права Майер рассматривал проблему существования у лангобардов общинных земель, а именно пастбищ, обозначаемых по-лангобардски fiuwadia. Майер не допускает даже мысли о наличии у лангобардов каких-либо признаков общинного землевладения, остатков общинной собственности на землю. Общинную землю он априорно считает государственной, различая две формы общественного пользования: 1) частное, при котором леса были приписаны жителям городов с условием сохранения права короля на выгонные деньги и разрешение поселения; 2) частное право пользования, предоставленное отдельным землевладельцам на участок, извлеченный из общинной земли (указ. соч., стр. 287–288). Майер ссылается на документы IX–X вв., разбирая вследствие процесса наступления на права общины и объясняя существующее положение не с точки зрения изменений в общинном землевладении и землепользовании, а через утверждение римского порядка communia и communalia, пришедшего на смену лангобардскому выражению fiuwadia. Майер игнорирует специфику древнегерманских форм общественной организации лангобардов, акцентируя внимание на результатах ее эволюции в VIII в. Так, военная организация лангобардов характеризуется по данным законов Лиутпранда, при этом войсковые соединения представлены как организация всадников из благородных земле140владельцев, различия между римлянами и лангобардами не учитывались. На основании одностороннего привлечения данных источника Майер сделал вывод о том, что лангобардам были чужды обычаи пехотной службы, в этом он видел единственное отличие от римского устройства (указ. соч., стр. 414).

Во втором томе исследования Майер рассматривает политическую структуру лангобардского королевства, характер королевской власти. Майер настаивает на принципе престолонаследия с той особенностью назначения короля по воле королевы, которая отличает их матримониальную систему от франкской патримониальной (указ. соч., т. II, стр. 163). Народные выборы фигурируют в виде собраний знати, участвовавшей в возведении короля на трон (указ. соч., стр. 164). Модернизируя королевские собрания, автор отождествляет их с рейхстагом, таким образом подчеркивая двойственный характер законодательной власти, источником которой были и королевская воля, и согласие королевского собрания (указ. соч., стр. 205–207). Варварские черты в организации королевства сведены к отсутствию постоянной резиденции (указ. соч., стр. 177). В остальном Майер старается найти черты римско-византийской системы центрального управления и бюрократической организации. В признании решающего значения римского элемента Майер идет дальше Хартмана, находя римские следы даже там, где Хартман отмечал действие специфически германских политических форм, хотя в общем-то Майер не отрицает значения германского элемента, видя его наличие в положении высших придворных должностей например stratores, marescalci и т. п., в распространении на римлян германского принципа решения дел народом (ссылка на общие судебные собрания в городе под руководством графа, а позже епископа. Указ. соч., стр. 255). Однако в организации управления преобладающим Майер считает позднеримское влияние. Оно сказалось якобы в возрождении титула и должности iudex, исключавшей германскую должность sculdais и соединившуюся с должностями гастальда и locopositus’а. Майер попытался перенести на лангобардскую систему должностей римскую должностную лестницу, римский бюрократический порядок соподчинения, хотя природа власти и функции ее были в корне отличны (например, гастальда и дукса), а в результате длительной социально-политической борьбы лангобардских королей с дуксами менялось и содержание функций, и характер власти этих лиц.

Итак, исследование политической организации лангобардов проведено Майером в духе неороманизма. Как и Хартман, он 141пытался представить германцев носителями римской культуры и продолжателями традиций римской цивилизации в средние века. Но в отличие от Хартмана, который видел восприятие римских традиций в социальной сфере, Майер распространил эту концепцию на характер политических институтов раннего средневековья. Таким образом, в образовании итальянской нации, в складывании итальянской конституции он придавал особое значение германскому элементу постольку, поскольку он впитал в себя значительное римское влияние.

В трудах Хартмана и Майера, несмотря на некоторые расхождения в их концепции, нашли дальнейшее развитие и воплощение идеи романтической буржуазной историографии, объявлявшей лангобардов носителями национального единства. Но по сравнению с достижениями германской правовой мысли XIX в., пришедшей к признанию специфики германских форм общественной организации, труды неороманистов значительно проигрывают своей статичностью и особой пристрастностью исследования, малообъективным и произвольным использованием материала источников.

Русская медиевистика XIX в. интересовалась проблемами раннесредневековой истории Италии, проявляя большие симпатии к стране, боровшейся за воссоединение, и обнаруживая глубокое понимание патриотических и национальных задач итальянской историографии. П. Н. Кудрявцев в специальной работе, посвященной «Истории Италии от падения Западной Римской империи до восстановления ее Карлом Великим» (Москва, 1850), рассматривал лангобардов как носителей итальянского единства, а их поражению придавал значение национального бедствия. В духе гибеллинских настроений Макиавелли он считал, что папство в своих корыстных устремлениях к достижению политической власти над Италией повинно было в разгроме Лангобардского королевства и, следовательно, в наступившей затем политической раздробленности Италии. Если Кудрявцев использовал главным образом нарративные источники, то медиевисты второй половины XIX в. стали апеллировать исключительно к правовым, законодательным памятникам и актовому материалу.

Достоин внимания тот факт, что задолго до появления фундаментальных исследований представителей исторической школы права в Германии (Гирке, Фиккера, Бруннера), выявивших особенности общинно-племенной организации германцев, основанной на коллективной собственности, русский ученый М. И. Куторга, будучи магистром философии, написал 142специальную работу о политическом устройстве германцев до VI в., в которой высказал особое понимание германской свободы, связанное с рассмотрением общественной структуры49. Характерно, что М. И. Куторга обратился к изучению древних германцев постольку, поскольку намеревался изучать феодальную систему. Два года он работал в библиотеках Берлина, Вены, Мюнхена и в итоге дал предельно сжатый, но весьма глубокий по содержанию очерк истории древних германцев. Главный сюжет работы: раскрытие понятия древнегерманской свободы, которой усиленно манипулировали историки-германисты, модернизируя древнегерманское общество и видя в нем то монархию, то аристократическую республику. Куторга приходит к выводу, что это понятие далеко от признания личной независимой свободы, основанной на частном праве. Смысл германской свободы он находил в том, что род обладал правом защиты личности, правом владения землей, правом на участие в общественных делах (указ. соч., стр. 12). Совокупность этих прав неотделима от рода. Отсутствие этих прав Куторга считает признаком несвободы, следовательно, несвобода первоначально ассоциируется с положением вне рода, вне прав и обязанностей членов данного коллектива (указ. соч., стр. 13). На основании изучения варварских правд Куторга делает очень важный вывод о том, что права свободных сливались с их обязанностями (указ. соч., стр. 16). Правда, Куторга недооценивал эволюцию общественных отношений и видел только два основных сословия — liber et servus (указ. соч., стр. 14). Личность полноправного свободного и во времена записи обычного права он не отделял от коллективного права защиты, которое отождествлял с правом свободного носить оружие, исполнять воинскую обязанность. Лангобардских ариманн Куторга трактовал, исходя из данной концепции, как массу свободных лангобардов, а не высшую аристократию, как думал Муратори50 и 143Савиньи. Однако, основываясь на документах XI–XII вв., Куторга характеризовал владение ариманна как нечто неизменное, основанное на частной, индивидуальной собственности, тем не менее подчеркивая, что это владение имеет свою специфику, оно близко к аллоду-собственности, но отличается от римского владения (указ. соч., стр. 51).

Исходя из принципов родовой организации, Куторга не склонен был рассматривать древнегерманских nobiles как дворянство. По его мнению, Adal времен Тацита тождественно genus, prosapia и не составляло привилегированного сословия. Лишь с захватом римской территории германцы приобрели земли и многие сделались богатыми и сильными землевладельцами, но их права все еще не дифференцировались. Куторга отрицал возможность правовых различий в среде свободных, ссылаясь на отсутствие разных вергельдов в лангобардской, вандальской, салической и рипуарской правдах (указ. соч., стр. 38–40). Знатность Куторга оценивает с точки зрения норм первобытнообщинных представлений о личном уважении к заслугам и к древности рода. Непоследовательность дальнейших рассуждений историка сказалась в признании им наследственного характера королевской власти, стоящей как бы над родовой организацией. Знатность определяется, по его мнению, и близостью к родству с королевскими фамилиями (указ. соч., стр. 43).

В оценке правового статуса раба Куторга не выходил за рамки классического рабства, альдиев и литов он принимал за потомков тацитовских вольноотпущенников и побежденных свободных (указ. соч., стр. 50). Основной ячейкой древнегерманского общества Куторга считал семью, которой приписывал значение рода, это — хозяйственное, политическое и нравственное целое, основанное на родственных отношениях (указ. соч., стр. 71). Куторга подчеркивал, что в основе семьи и марки лежали подобные принципы (указ. соч., стр. 82), при этом он ссылался на эдикт Ротари.

В характеристике королевской власти Куторга находил много черт, характеризовавших ранний этап государственности, он отметил личное влияние короля, личное участие в управлении, предводительство войском, председательство в судах, зависимость от народного собрания, хотя последнее он относит исключительно ко времени Тацита (указ. соч., стр. 109). Преуве144личивая целостность родовой организации, Куторга приписывал королевской власти чисто родовые функции, видя ее главную цель в охране от внешних врагов и в усмирении междоусобиц (указ. соч., стр. 100). Таким образом, подчеркивая специфику родо-племенной организации древних германцев времен Тацита и даже в период варварских завоеваний, Куторга недооценивал эволюцию социального строя, существенные изменения в порядках, сложившихся во времена Тацита.

Исследование М. И. Куторги интересно оригинальностью исторической мысли, объективностью подхода к изучению источников, сопоставлением нарративного и правового материала источников. Оно лишено нарочитой тенденциозности и отличается добросовестным стремлением историка познать действительные особенности древнегерманского устройства, чтобы на основании этого прийти к изучению феодальной системы. Сама постановка проблемы в таком широком историческом плане делает честь передовой русской исторической мысли первой половины XIX в.

Во второй половине XIX в. в русской медиевистике возникает направление, берущее за основу изучение правовых институтов древнеевропейских народов, стоявших у истоков феодализма, — германцев, кельтов, славян, причем намечается исследование в сравнительно-историческом и сравнительно-юридическом плане. В Ученых записках Казанского университета в 1864 г. появилась работа С. Шпилевского, изданная отдельным тиражом в 1866 г., «Союз родственной защиты у древних германцев и славян» (Казань, 1866). Через три года была опубликована вторая работа — «Семейные власти у древних славян и германцев» (Казань, 1869).

Автор широко пользуется сравнительным методом, позволяющим по аналогии социально-юридического развития восстанавливать многие неясные явления общественной жизни. Этот метод С. Шпилевский считал весьма плодотворным, поскольку он освобождал от «односторонних воззрений» и придавал историческим выводам «характер всеобщности, исторической необходимости».

Обращение к сравнительному изучению древнегерманского и древнерусского права не случайно, оно связано с успехами славяноведения, основанием кафедр славянских наречий и славянских законодательств, русского права. В историографическом плане подобная работа была весьма перспективна, так как немецкая историография второй половины XIX в. была проникнута идеями национальной исключительности, что дела145ло исследования особенно тенденциозными и далекими от выявления общеисторических закономерностей. А между тем характер изучения источников, широта источниковедческой базы, созданной к середине XIX в., настоятельно ставили задачу всестороннего осмысления фактического материала.

С. Шпилевский обладал большой эрудицией в изучении варварского законодательства, он анализировал и сопоставлял данные различных древнегерманских законов и «Русской правды». Концепция автора близка к выводам Куторги, она исходит из признания кровнородственных отношений как изначальной формы общественного бытия, отношений, сохранившихся и в период государственной организации51. Правда, в сопоставлении этих двух последовательных исторических периодов С. Шпилевский ограничивался исследованием лишь форм общественных связей людей, кровнородственных и территориальных, не вникая в сущность изменений в характере собственности, общественных отношений и организации власти.

С. Шпилевский усматривал эволюцию развития государственных форм жизни общества в том, что государство принимало якобы на себя функцию общей охраны и защиты, присущую прежде родовой организации (указ. соч., стр. 4). Следуя своей теории, Шпилевский придавал значение государственности племенной организации германцев времен Тацита, находя одновременно господство там родственных начал (указ. соч., стр. 14). Концепция Шпилевского содержит отчасти элемент исторического подхода к изучению политической организации древних германцев, она преодолела односторонность немецкой историографии в постановке и решении данной проблемы52. Однако в вопросе о ранней государственности у древних германцев Шпилевский допускает явные противоречия. С одной стороны, он признавал следы родовой организации, общинно-племенного быта, связывая отдельных индивидуумов с коллективом, при этом трактовал знатность как старшинство рода, с другой стороны, модернизируя события, приписывал древнегерманскому устройству республиканизм. Автор не дал специального очерка по истории лангобардов, тем не менее анализ 146эдикта Ротари в сравнении с «Русской правдой» и англосаксонскими законами по вопросу о кровной мести очень интересен (указ. соч., стр. 45). Шпилевский отметил некоторые постановления законов Лиутпранда, которые противоречили древнегерманским принципам кровной мести, например в отношении связи наследственного права с правом женщин на месть. Однако автор, к сожалению, далек от мысли объяснять эти противоречия изменчивостью самих родовых институтов, эволюцией общественного развития53. Аналогично в институте соприсяжничества отмечены лишь такие общие черты, как проявление защиты рода, участие родственников в судебной защите, не показана эволюция этого института, вызванная разложением кровнородственных отношений (право отвода враждебных лиц).

Итак, правовой анализ важнейших институтов родового устройства, нашедших отражение в варварских законодательствах (кровная месть и соприсяжничество), сделан на основе сравнительно-исторического метода. Эти институты рассмотрены как проявление права на защиту рода. Акцент сделан на то общее, что обнаруживает действие этих институтов у различных народов. Существенным недостатком исследовательского метода Шпилевского является статичность в изучении древнеродовых порядков, не позволяющая рассматривать их в совокупности с другими явлениями общественной жизни народов.

Вторая работа С. Шпилевского — «Семейные власти у древних славян и германцев» (Казань, 1869). В этом исследовании автор пользуется тем же сравнительно-историческим методом, привлекая в качестве источников, кроме законодательных, летописи, фольклорный материал (пословицы, песни, обряды). В качестве основных выдвигаются вопросы организации семьи, характер отцовской власти, положение женщины, опека. Отцовская власть рассматривается с точки зрения выяснения значения лангобардского mundium, она отождествляется с римской potestas, франкской tuitio, defensio (указ. соч., стр. 11). Метод исследования тоже отличается статичностью.

Mundium расценивается как опекунство с древнейших времен до периода средних веков. Если германская историческая 147школа права отметила только три формы mundium’а — власть мужа, отца и опекуна, то С. Шпилевский обратил внимание на такие нюансы опеки, как материнская опека и вечная опека над женщиной (указ. соч., стр. 13). Автор старается найти у древнегерманских и славянских племен такие общие формы семейного быта, как многоженство, похищение и выкуп невест, власть мужа над женой, при этом часто приводит данные различных эпох вне исторической связи и вне связи с эволюцией общественной жизни. Между тем в лангобардском законодательстве можно найти немало свидетельств особого положения женщины, хотя патриархальные отношения являлись уже господствующей формой семьи.

Сопоставление славянского и древнегерманского права позволяет автору сделать вывод о том, что у славян права мужа на имущество жены были более ограничены, чем у древнегерманских народов. Однако данные источников хронологически расходятся почти на 1000 лет (указ. соч., стр. 88–99). Шпилевский обходит молчанием тот факт, что и в лангобардском законодательстве можно найти следы более или менее ограниченных прав жены на свое имущество. Автор слишком абстрагируется от явлений социальной жизни при исследовании того или иного правового института или правовой нормы. Анализ семейных отношений немыслим без исследования вопроса о характере собственности и наследственного права. Поэтому остается малопонятным и плохо аргументированным положение о суровости отцовского права у лангобардов, исключаются все данные законодательства об ограничении отцовской власти родственниками, об участии родственников в семейных делах. Анализ и оценка mundium’а (опеки над женщиной) исходит из признания физической неполноценности, слабости женщины. Однако mundium не может быть объяснен вне развития патриархальных отношений в семье, об этом ярко свидетельствует эдикт Ротари (381), лишавший женщину опеки, если она действовала как мужчина. Опека родственников над женщиной — яркое свидетельство пережитков кровнородственных отношений, сохранившихся в практике семейной жизни, поэтому так противоречивы лангобардские законы времен Ротари и Лиутпранда; первые давали родственникам право убить виновную (эдикт Ротари, 222), вторые ограничивали произвол опекунов. Шпилевский отметил факт большой правоспособности женщин по некоторым законам англо-саксов и лангобардов, однако оставил без внимания и объяснения подобные явления. Ссылаясь на вестготское и бургундское законодательство о праве род148ственников убивать за прелюбодеяние, автор сделал произвольный вывод о большей правоспособности женщин у славян, апеллируя к источникам XV–XVI вв.

Сравнительно-исторический метод, применяемый русской исторической школой права XIX в., имел целый ряд положительных и вместе с тем отрицательных моментов. Сама идея выявления общеисторической линии в развитии европейских народов плодотворна, однако хронологическое смещение, статичность исследования правовых институтов открывает путь к тенденциозности в обосновании той или иной концепции.

Сравнительно-исторический метод был использован В. Сокольским, изучавшим организацию семьи и системы родства у кельтских и германских народов54. В. Сокольский выступил против реакционно-шовинистической теории немецкой буржуазной науки, приписывавшей древним арийцам самую высокую форму брака — патриархальную. В. Сокольский находит патриархальную форму семьи и у германцев, и у кельтов, особо подчеркивает, что родство по материнской линии еще не было вытеснено окончательно (указ. соч., стр. 13–15). Наиболее отчетливые пережитки материнского права отмечены автором в лангобардском законодательстве. Правда, Сокольский заходит слишком далеко в полемике со сторонниками патриархальной теории, расценивая mundium мужа над женщиной только как поручение родственников (указ. соч., стр. 62), между тем как по лангобардским законам приобретение mundium’а давало всю полноту патриархальной власти и опеки. Сокольский склонен трактовать обладание mundium’ом в данном случае не как власть мужа, а как сохранение власти родственников жены. Такое произвольное истолкование действия mundium’а не подтверждается материалом источника. Вообще же Сокольский считает, что первоначально власть отца не отличалась от власти любого другого владельца mundium’а из числа родственников.

Наследственные права незаконнорожденных детей, так ярко выступающие по лангобардскому праву, Сокольский объяснял проявлением старогерманского общего правового принципа, полемизируя с французским историком Морильо. Последний полагал, что лангобардское законодательство вначале следовало германскому принципу, исключавшему из прав наследова149ния незаконнорожденных, потом оно смягчилось под римским влиянием, затем снова под влиянием церкви оградило законнорожденных от притязаний незаконнорожденных55.

В трактовке значения mundium’а Сокольский исходил из наличия кровнородственных отношений, предшествовавших выделению отцовской власти56. Переход к новой форме организации семьи он объяснял, исходя из идеалистических представлений о государстве как надклассовом источнике изменений общественных форм соответственно идеалу справедливости и защиты подданных (указ. соч., стр. 65–66).

В обосновании наследственного права лангобардов Сокольский в противовес немецким и итальянским исследователям древнегерманского права считает, что когнаты в боковых линиях наследовали в равных долях с агнатами, но в близком цикле родства он справедливо отдавал предпочтение агнатам. Признание прав когнатов, по его мнению, не было результатом гуманных идей законодателя, а являлось «вековечным законом» кельтов и германцев (указ. соч., стр. 97).

Исторически верный подход к исследованию семейных отношений страдает, однако, общим для русской исторической школы права недостатком — статичностью рассмотрения правовых институтов, отсутствием связи с общественным, социальным развитием народов в процессе завоевания и расселения на завоеванной территории, игнорированием степени и значения римского влияния, благодаря чему не определялась тенденция в развитии семьи и связь ее с древнейшими явлениями социальной жизни, с эволюцией собственности и аграрных отношений.

Специально оценке варварских завоеваний Италии было посвящено раннее исследование П. Г. Виноградова «Происхождение феодальных отношений в Лангобардской Италии» (СПб., 1880). Работа написана в результате двухгодичной командировки молодого ученого в Италию, где он работал над актовым материалом IX–X вв. в местных архивах. П. Г. Виноградов впервые связал историю остготского и лангобардского завоевания Италии с большой социально-политической проблемой генезиса феодальных отношений в Западной Европе.

150Центральный вопрос данной проблемы — земельный раздел и поселение лангобардов на римской территории — Виноградов рассматривает традиционно, делая акцент на насильственном характере лангобардского завоевания, следствием которого было уничтожение римского землевладения и распределение римского населения между победителями (указ. соч., стр. 108). Установление точности текста в сообщении Павла Дьякона сделано с большим критическим тактом и более объективно, чем это имело место в работах немецких историков. П. Г. Виноградов далек от крайностей немецкой националистической историографии, склонной считать, что все римское население было обращено в личную зависимость типа рабства или полусвободы по праву побежденных. Статус трибутариев рассматривается автором этого исследования с точки зрения ущемления полной свободы (указ. соч., стр. 111). Это имело немаловажное значение в осмыслении социальных перемен, наступивших с расселением варваров на завоеванной земле. Виноградов подчеркнул связь данной социальной категории с оброчными цензитариями, массариями, которых он отличал от рабов, колонов и альдиев, прикрепленных к земле (указ. соч., 113). Виноградов основывался на документах более позднего периода, сосредоточивая внимание на правовом значении термина. Безусловно, такая постановка вопроса закономерна, но в практике аграрных отношений раннего средневековья наблюдалось максимальное сближение всех этих категорий, поэтому не менее важное значение имеет выяснение таких вопросов, как форма уплаты ⅓ доходов трибутариями и характер земельных отношений в среде лангобардов. П. Г. Виноградов переоценивает значение юридического аспекта исследования и не ставит подобных задач при определении статуса различных социальных слоев.

В области социальных отношений Виноградов придерживается романистической концепции, так ярко выраженной позднее Хартманом. «Отношения земельной зависимости, виды аренды в лангобардской Италии, — писал Виноградов, — развивались исключительно на римской основе» (указ. соч., стр. 114). В этом плане очень интересен конкретный материал о среднем и крупном землевладении в Лангобардском королевстве, почерпнутый из церковных и монастырских архивов. П. Г. Виноградов приходит к выводу о преобладании среднего и мелкого землевладения в Сполето и Беневенте, крупного в северных областях, объясняя это политическими причинами, сильной герцогской властью в средней и южной Италии и сла151бостью лангобардских королей в северной части страны. К сожалению, использованный актовый материал позднего периода (VIII–IX вв.) не позволяет исследователю ставить и решать вопросы о путях складывания церковного и светского землевладения, о наличии среднего и мелкого землевладения в северной Италии, о структуре вотчинного хозяйства, характере использования рабочей силы в ранний период, непосредственно следующий за лангобардским завоеванием VII — первой половины VIII вв.

В соответствии с концепцией социального развития раннего средневековья, совершавшегося на римской основе, Виноградов все многообразие форм зависимости крестьян подводит под колонат (указ. соч., стр. 188), а в положении свободных учитывает лишь политическую зависимость от аристократии. Между тем некоторые положения П. Г. Виноградова открывали путь к дальнейшим конкретным изысканиям в области изучения феодальных отношений в эпоху их формирования. Например, П. Г. Виноградов высказал очень интересную мысль, детально не разработанную им, о связи «эпохи мелкой собственности» с «эпохой феодализма», при этом он указал на существенную роль церкви, являвшейся как бы главным посредником этих двух эпох (указ. соч., стр. 291). Обратив внимание на участие церкви в концентрации земельной собственности, Виноградов тем самым подводит к пониманию значения церкви в процессе феодализации.

В отношении политической организации П. Г. Виноградов придерживался германистских принципов: «от прежней сложной политической организации не осталось и следа. Лангобардское завоевание повсюду водворило германские начала» (указ. соч., стр. 118). Исследователь явно преувеличил монархическую тенденцию королевской власти, «деспотические наклонности» лангобардских королей, впадая в противоречие с фактами политической истории, сделал вывод о том, что в Лангобардском королевстве движение по восходящей линии было нарушено, и короли вынуждены были уступить герцогам.

Исследование П. Г. Виноградова представляет собой очень важную веху в историографии вопроса о характере и значении лангобардского завоевания. Широко в социально-политическом плане поставлена проблема синтеза римских и германских элементов, их роли в процессе складывания феодальных отношений. Однако дуализм в решении этой проблемы, разрыв социально-экономической и политической линии развития, исключительный интерес лишь к частноправовым источникам зна152чительно отдалили постановку проблемы от ее всестороннего комплексного изучения.

Концепция П. Г. Виноградова и отдельные положения, высказанные в результате тщательного анализа актового материала, легли в основу дальнейших исторических построений о значении лангобардского завоевания Италии. Ближайшим последователем концепции дуализма в освещении лангобардского завоевания стал Хартман.

Буржуазные исследователи раннего средневековья в XX в. отошли от противопоставления римских и германских начал в развитии феодальной Европы, выработав концепцию континуитета, преемственности римского права, римских социальных и политических институтов на основе высокой стадии социальной и политической организации германцев в период завоеваний. Появление концепции континуитета знаменовало собой отказ буржуазной историографии эпохи империализма от изучения закономерностей исторического процесса, неприятие самой идеи социального прогресса, отрицание существенных сдвигов в структуре общества переходного периода от античности к средневековью. Исходя из идей континуитета, буржуазные историки XX в. приходят к позитивному решению проблемы лангобардского периода в истории Италии. Центр изучения лангобардской истории перемещается из Германии в Италию. Этому способствует, во-первых, общее развитие источниковедческой базы изучения раннего средневековья, во-вторых, новый поворот в решении национальных задач итальянской историографией. Отечественная историческая наука эпохи империализма обращается к конкретной истории страны, чтобы переосмыслить ее с точки зрения задач общебуржуазной идеологии, возвышаясь над узконациональными чувствами, отодвигая их на второй план в период, когда процесс национального самоутверждения итальянской буржуазии был завершен.

Концепция континуитета в начале XX в. активно разрабатывалась представителями итальянской школы права. Сольми в «Истории итальянского права» доказывал, что римское население, жившее рядом с лангобардами-победителями, сохранило принципы римской гражданской жизни и римское право, последствия завоевания обнаружились позднее, когда и лангобарды восприняли римские основы землевладения, Менгоцци доказывал продолжение существования римских городов в эпо153ху раннего средневековья, рассматривая их как субъекты римского права57.

Доцент истории итальянского права Туринского университета С. Пивано изучал аграрные контракты раннего средневековья с точки зрения преемственности их юридической формы, заимствованной из частноправовой практики поздней Римской империи58. Автор искусственно отделял изучение контрактов от изучения социального статуса земледельца, делая предметом исследования аграрно-юридический порядок. Такая постановка исследовательской задачи позволила автору проследить действие аграрных контрактов типа precaria, libello в почти неизменной форме на протяжении длительного периода — от поздней античности (V–VI вв.) до XII в.

В современной итальянской историографии раннего средневековья ведущую роль играют социально-экономические проблемы. Крупнейшими фигурами в области изучения экономической истории Италии являются Джино Луццатто (1878–1964) и Карло М. Чиполла. Марино Беренго назвал Луццатто величайшей фигурой современной итальянской историографии, так как именно он явился основателем изучения экономической истории Италии, а Чиполла ставит его в ряд с М. Блоком и Анри Пиренном — этими «гигантами экономической истории»59.

Луццатто разделял взгляды Фюстель де Куланжа, Допша и Пиренна на характер германского завоевания, сблизившего народы в восприятии традиций римской цивилизации. Полная преемственность между римской цивилизацией и цивилизацией Западной Европы находит свое выражение, по мнению этих историков, в продолжении существования идеи империи, ее единства, римской латинской культуры. Относительно экономики А. Пиренн высказал определенное суждение: упадок торговли и промышленности имел место уже в период поздней Римской империи, когда цивилизация принимала, в сущности, аграрный характер; следовательно, раннее средневековье он предлагал считать продолжением этого упадка. А. Пиренн утверждал, что варварские вторжения не изменили облик Среди154земноморья, которое оставалось римским, они не нарушили историческую эволюцию античности60.

Неороманистская концепция, приписывавшая древним германцам римский характер их цивилизации с учетом лишь ранней стадии ее развития, находит новое обоснование в «Экономической истории Италии» Дж. Луццатто. Отрицание самой сущности закономерного перехода от античности к средневековью заставляет автора характеризовать варварские королевства в Италии как романо-германские, которые не только не порвали с традициями империи, но якобы не создали вообще ничего нового в области права, экономики, религии, культуры, «ничего нового, что можно было бы противопоставить римским учреждениям и обычаям»61.

При изучении характера лангобардского завоевания Луццатто отступает от принятой концепции, традиционно, в духе гвельфской историографии, изображая лангобардов как народ чуждый римской культуре и римскому влиянию, имевший свое родовое военное, политическое и общественное устройство (указ. соч., стр. 165). Кажущиеся на первый взгляд весьма существенными отступления от концепции континуитета устраняются при дальнейшем более пристальном изучении взглядов Луццатто на значение лангобардского завоевания Италии. Дж. Луццатто следовал идее А. Пиренна о начале западноевропейского средневековья с арабских завоеваний, разрушивших римскую цивилизацию, римскую экономику и римские учреждения. Подобную роль в Италии он приписывает лангобардам. Именно лангобардское завоевание, по его мнению, прервало регулярные связи Италии с Византией и завершило упадок ее экономики (указ. соч., стр. 167)62. Римский порядок сохранился лишь в рамках церковно-монастырского землевладения, в организации церковной вотчины Луццатто видел возрождение римской виллы императорской эпохи (указ. соч., стр. 170) с ее хозяйственной замкнутостью, столь естественной в эпоху анархии и насилий. В целом же для Италии он считал неприменимым тезис о господстве натурального хозяйства — как в период империи, так и в период раннего средневе155ковья «сельское хозяйство неизменно оставалось включенным в систему товаро-денежных отношений, центром которых являлся город» (указ. соч., стр. 187). Анархия и варварские вторжения отразились на товарном хозяйстве, но не смогли уничтожить его полностью. Луццатто считает достаточной аргументацией данного тезиса ссылки на чеканку монеты, на факты торговых операций с движимостью и недвижимостью, на чинш в системе повинностей.

В общественной организации лангобардов Луццатто подчеркнул два взаимоисключающих момента, характеризующие эклектический метод исследования буржуазной науки XX в. С одной стороны, на основании анализа данных лангобардского законодательства VII в., он отметил черты древнегерманского устройства, связанные с родо-племенной обособленностью и сочетанием прав и обязанностей свободного-воина как основной фигуры лангобардского общества, с другой стороны, априорно признал наличие частной земельной собственности у лангобардов, как и у других древних германцев (указ. соч., стр. 175). Аграрные порядки в лангобардской Италии он отождествлял с римскими, видя единственное отличие лангобардской sala от римской виллы в преобладании территории, занятой лесом (указ. соч., стр. 176). Автор считает невозможным ввиду состояния источников изучение структуры лангобардской вотчины и ограничивается лишь предположением о сходстве «экономической организации крупной собственности у лангобардов и у римлян» (указ. соч., стр. 177). Луццатто не подвергает сомнению утвердившийся в науке тезис об истреблении римского населения лангобардами, но на основании этого делает неожиданный вывод о том, что в силу ярко выраженного варварского характера лангобардское завоевание не могло оказать более серьезное и длительное влияние на местное население (указ. соч., стр. 177). Он отвергает возможность обращения покоренных римлян в рабов.

Лангобардское завоевание, по его мнению, имело только разрушительную силу, оно привело к исчезновению римских государственных учреждений, провинциальных и муниципальных вследствие разрушения и запустения городов, уцелели лишь второстепенные магистратуры (указ. соч., стр. 179). В VIII в., правда, наступает прогресс в экономическом положении Италии, который он объясняет политическим фактором: установление мира между лангобардами и византийцами открывало возможность для возобновления торговли, совместной жизни римлян и лангобардов в городах, деятельности церкви. Про156гресс экономической жизни Луццатто видит в возрождении городов как религиозных, административных и экономических центров (указ. соч., стр. 180). Главным признаком экономических функций, выполняемых городами, он считает не производственную деятельность ремесленного населения, не элементы возникавшего обмена, а появление монетных дворов как следствие возобновления торговли с Востоком. Такое решение вопроса согласуется с односторонним подходом к проблеме утверждения феодальных основ средневековья. Как и А. Пиренн, Луццатто сводил эту проблему к установлению господства натурального хозяйства (указ. соч., стр. 182). В хозяйственной деятельности городов Луццатто отыскивал следы римского устройства в организации ремесленных корпораций и делал вывод о сохранении в эпоху средневековья римской городской цивилизации (указ. соч., стр. 185–186).

Проблема экономического состояния Италии в период лангобардского господства затрагивается во всех общих работах, посвященных экономической истории эпохи средневековья. Карло Чиполла, профессор экономической истории Института экономики и торговли в Венеции, исходит из признания двух революций в развитии мировой экономики. Первая, свершившаяся между 4500 и 2000 гг. до н. э., привела к утверждению экономики, основанной на агрикультуре, вторая — революция XVIII в. — стала индустриальной63. В прогрессе агрикультуры он отвергает действие социального фактора, считая важнейшим моментом развитие энергетических ресурсов, в частности, распространение водяных и ветряных мельниц (указ. соч., стр. 55). Отсюда следует характерный для современной буржуазной историографии вывод об отсутствии резкой грани между социально-экономическим строем поздней римской империи и феодальной Европы.

В «Очерках экономической истории Италии», изданных под редакцией К. Чиполла, в первом томе, посвященном периоду с VII по XVII в., имеется исследование Дж. Вольпе о средневековом аграрном устройстве64. Автор, ссылаясь на Хартма157на, исходит из предпосылки о сохранении римского аграрного устройства в средние века и проводит параллель между латифундией и средневековым поместьем (указ. соч., стр. 29). Концепция континуитета находит выражение в объяснении феодальных институтов, которые якобы «не образуются внезапно, силой и строгостью завоевателей, а трансформируются из институтов императорской эпохи». В стремлении опровергнуть диалектический метод оценки переходных периодов в смене общественно-политических формаций Дж. Вольпе искажает концепцию своего идейного противника, сводя материалистическое понимание исторического прогресса к признанию катаклизмов в общественной жизни. Автор склонен проводить аналогию социальных порядков, складывавшихся в раннее средневековье, с римскими, основываясь на чисто внешнем сходстве, имеющем частное проявление. Повинности либелляриев сравнивает с повинностями римских колонов и на этом основании устанавливает единый правовой и социальный статус для римских колонов и средневековых крестьян (указ. соч., стр. 31, 41, 43). Дж. Вольпе акцентирует внимание на крупном церковно-монастырском хозяйстве, в котором, по его мнению, ярче обнаруживается продолжение римского аграрного устройства. Источники IX в. — бревиарии используются, главным образом, для иллюстрации сохранения римских должностей в управлении монастырским хозяйством, для характеристики этого хозяйства как натурального замкнутого микрокосмоса, который, впрочем, имел торговые контакты с внешним миром (указ. соч., стр. 34). Вопрос о соотношении господской и массариевской части имения, экстенсивных и интенсивных культур, использования рабов, колонов и лично свободных решается в пользу римского типа хозяйства. Едва заметную эволюцию общественного строя Дж. Вольпе выводит из факта деления вотчины на две части по способу использования различных социальных сил — свободных и несвободных, подменяя вопрос о новом классообразовании вопросом об организации управления вотчиной.

Другие историки в качестве основного фактора социального прогресса выдвигают демографический, распространяя действие этого фактора и на материальное производство, считая его определяющим. К. Чиполла выдвигает теорию демографического равновесия, согласно которой в доиндустриальном обществе такие компоненты, как голод, болезни, война — это «трагическое трио», уравновешивали высокий процент рождаемости, в то время как индустриальное общество характеризу158ется низким процентом рождаемости и низким процентом смертности65. Теория демографического фактора представляет собой еще одну попытку уйти от рассмотрения исторических закономерностей развития общества. В этом же плане следует понимать широкий интерес буржуазных исследователей к разработке конкретно-исторической тематики, особенно в области аграрной истории раннего средневековья. С позиций отрицания закономерностей перехода от одной исторической эпохи к другой период поздней античности и раннего средневековья рассматривается как нечто единое целое в экономическом и социальном разрезе. В противовес утвердившемуся в начале столетия мнению о том, что это был период экономического упадка, опустошения и разорения, характеризующийся низким уровнем производства, слабым развитием торговли, падением уровня агрикультуры, высказываются положения, свидетельствующие об оживлении экономической жизни, по крайней мере в Лангобардской Италии66.

Итальянский юрист и историк М. де Робертис в конце 40-х — начале 50-х годов сделал попытку разрушить традиционную теорию упадка позднеантичной и раннесредневековой экономики. В сводной работе об агрикультуре Италии в период от кризиса III в. и до Каролингов де Робертис дал динамическую картину улучшения экономического состояния страны, т. е. прогресса агрикультуры67. Его точку зрения поддержали английский ученый Джонс, французский исследователь Роже Гранд. В обоснование концепции эволюционного развития экономики по пути прогресса Р. Гранд, в отличие от А. Пиренна, передвинул линию развития новой эпохи в VI столетие, придавая значение контактам германцев и дунайских народов с средиземным миром68. Основываясь на франкском материале, Р. Гранд выводит социальную структуру раннего средневековья из частносемейной организации, воспринявшей якобы традиции римского аграрного устройства. Эволюцию рабства он трактует как постепенное исчезновение личной зависимости 159под влиянием христианства (указ. соч., стр. 50–51), вообще же старается проследить существование этого института, как и римского колоната, вплоть до X в.

Кнуд Ханнештад, принимая в основном концепцию де Робертиса, считает, что выводы должны несколько измениться при более критическом изучении источников. Своим исследованием69 он открывает дискуссию, говоря о необходимости связать историю Италии с политическими и экономическими факторами общеевропейского развития, не мысля ее как «изолированный феномен». К. Ханнештад ограничил исследовательские рамки работы IV–VI вв., не затрагивая экономические последствия лангобардского завоевания; однако выводы о состоянии экономики в северной Италии в VI в. очень существенны. Автор считает, что экономический центр в VI в. переместился из южных областей на север, который становится по преимуществу аграрным (указ. соч., стр. 88). Как бы продолжая ход исследований, английский историк П. Джонс находит в лангобардской Италии такие факты оживления экономики, как, например, превращение agi deserti в выгоны, отмечает следы мелиорации, сохранения интереса, хотя и чисто литературного, к латинским рукописям по агротехнике, в VIII в. появление более организованной торговли с вывозом сельскохозяйственных продуктов (указ. соч., стр. 288–289).

Аграрная история была темой Международных Штудий раннего средневековья в Сполето в начале 1965 г., где были подведены итоги дискуссии по вопросам экономического положения в Италии в период поздней римской империи и раннего средневековья.

Другой важной проблемой, изучаемой итальянской историографией в последние десятилетия с позиций континуитета, является структура и история раннесредневекового города. Итальянский центр изучения раннего средневековья в Сполето в апреле 1958 г. под председательством Джузеппе Эрмини провел симпозиум по изучению города раннего средневековья70. В дискуссии принимали участие видные итальянские ученые, занимающиеся историей лангобардской Италии, — профессор Миланского университета Дж. П. Боньетти и профессор университета в Павии П. Ваккари. Характер изучения 160раннесредневекового города Италии соответствует новому взгляду представителей концепции континуитета на экономическое состояние Италии. Стремление провести параллель с позднеантичной экономикой заставляет урбанистов эклектически соединять черты натурального хозяйства и торговой деятельности городов.

Дж. П. Боньетти в докладе о проблемах и методе изучения раннесредневекового города ставит непосредственной задачей такие частные вопросы, как выявление преемственности торговой деятельности, системы мер, весов, монетного дела, изучение по данным топонимики пригородных пастбищ для лошадей ариманн (в такой трактовке предстают лангобардские общинные выгоны — fiuwadie. Указ. соч., стр. 73). Боньетти интересует преемственность духовной традиции церкви, преемственность епископских кафедр. Вопрос о характере лангобардского завоевания, сопровождавшегося убийством и бегством знатных римлян, он поворачивает в сторону углубления системы автономии итальянского города в данный период (указ. соч., стр. 77). На основе теории континуитета снимается вопрос о главном — о социальной сущности средневекового города, о экономической основе его происхождения, социально-экономических закономерностях развития города в эпоху феодализма. Отдельные сведения о предпосылках возникновения средневекового города: о торговле, главным образом внешней, о чеканке монеты — считаются достаточным аргументом в пользу существования города как экономического центра71. Не случайно вслед за симпозиумом о раннесредневековом городе был организован симпозиум по изучению монетной системы и товарного обращения. В апреле 1960 г. итальянский центр изучения раннего средневековья в Сполето посвятил свои Штудии истории монеты и обмена в эпоху раннего средневековья72. Дж. Луццатто был сделан доклад о натуральной и денежной экономике раннего средневековья. Эклектически решив эту сложную проблему экономического развития, Луццатто развивает концепцию континуитета римской экономической организации, 161для которой было характерно сосуществование натурального и денежного хозяйства. Данные о торговле он черпает преимущественно из VIII–IX вв. Товарный характер крупных лангобардских поместий он выводит из особенностей аграрных отношений, при которых лангобарды якобы не работали и заставляли обрабатывать землю зависимых людей (указ. соч., стр. 18). Свидетельством натуральной экономики Луццатто считает наличие мелких собственников, которые, по его мнению, не могли быть связаны с городским рынком.

Остальные доклады были посвящены практике чеканки монеты в VI–XI вв. вопроса международной торговли в меровингское время (по археологическим и нумизматическим источникам).

В области изучения социальной истории лангобардского периода сторонники континуитета либо исходят из признания однотипности структуры собственности у германцев и римлян (Дж. Луццатто, Дж. Вольпе) и сохранения римского аграрного порядка после завоевания, не вдаваясь в подробности изучения социальных отношений в среде лангобардов, либо, следуя позитивистскому направлению в изучении общинных основ социального быта древних германцев, выдвигают проблему изучения примитивности конституции Лангобардского государства (А. Манчини, М. Чиравенья) в начальный период его существования и выявления изменившейся сущности в поздний, когда этой организации были присущи уже римские принципы73.

М. Чиравенья выступает противником идеи противопоставления общественного строя германцев времен Цезаря и Тацита вопреки распространенному в науке мнению К. Гегеля, Л. М. Хартмана, О. Гирке и других немецких историков, видевших у германцев времен Тацита уже римские принципы экономики и права, основанные на частной собственности. Итальянский историк склонен видеть у германцев эпохи Тацита ярко выраженные черты общинно-племенной организации в распределении земли и организации власти (указ. соч., стр. 227). Эти же черты он усматривает и в организации ланго162бардов, которых считает более других приверженными к древним обычаям (указ. соч., стр. 228). Согласно теории Сольми, Чиравенья относит перерождение примитивных форм общественной собственности на основе римских принципов к более позднему периоду обоснования лангобардов на завоеванной земле, когда они стали землевладельцами, когда римские и церковные элементы «модифицировали грубую сущность народа и его права» (к середине VII в. Указ. соч., стр. 229). Чиравенья ссылается на выводы итальянской исторической школы права о том, что источниками лангобардского законодательства, в том числе и эдикта Ротари, были кодекс Феодосия, законодательство Юстиниана и библейские тексты (германские корни он признает лишь в изложении, в признаках народной речи).

В начальный период лангобардского завоевания до середины VII в., по мнению М. Чиравеньи, лангобарды сохраняли наиболее яркие черты древней племенной организации: соединение политических прав и обязанностей свободных-воинов сохранение народных собраний, связь королевской власти с принципами племенной организации в порядке избрания королей, в значении их авторитета. Вместе с тем автор далек от мысли рассматривать эти черты в плане перерождения институтов племенной организации в государственные, поэтому он легко смешивает эти черты с элементами так называемого монархического устройства (указ. соч., стр. 229), усматривая их и удивляясь их существованию «даже после утверждения монархии». Монархической власти он приписывает некую надклассовую моральную силу, якобы стоявшую выше юридической, государственно-правовой.

Правовой статус свободного рассматривается изолированно от социальной структуры общества в целом и связывается только с принципами родовой организации. Этой родовой организации в форме семьи и войска-народа А. Манчини и М. Чиравенья придают абсолютное значение неизменной категории безотносительно к проблеме становления государственности. В сочетании разнородных элементов политической жизни они видят «основы политической полиархии феодального типа». Древнегерманской организации приписывается публично-правовая сущность, весьма близкая римскому публичному праву, в этом усматривается идея единства романского и внероманского мира.

Таким образом, сторонниками континуитета сделана еще одна попытка найти связующее звено между римской цивили163зацией и варварским обществом в основах общинно-племенной организации и собственности, которая с юридической точки зрения представляется как основанная на публичном праве защиты личности и его имущества родовым коллективом. Перерождение частного германского права в публичное, которое объяснялось романистами влиянием христианской церкви и римских институтов, у А. Манчини и М. Чиравенья представлено как воплощение древнегерманского публичного права (указ. соч., стр. 231). В качестве аргумента приводятся произвольные, не основанные на фактах предположения о враждебных действиях лангобардов только против владельцев латифундий и якобы благожелательном отношении к бедным и ничтожным. Совершенно игнорируются неопровержимые данные лангобардского законодательства об острой социально-политической борьбе в лангобардском обществе, о классовом характере лангобардских законоположений.

Итальянским исследователям кажется дискуссионным тезис А. Манчини о публичном, а не частном характере обычного права лангобардов, но они принимают его как исходный для пересмотра традиционного вопроса о правовом статусе побежденных римлян, о том, сохранили ли римляне свободу или все были обращены в рабов и альдиев (указ. соч., стр. 232).

Идея преобладающего, даже всеобъемлющего воздействия римской цивилизации в формировании западноевропейской цивилизации настолько глубоко проникла в историко-философское осмысление эпохи средневековья, что некоторые буржуазные ученые говорят о «романизме» как исторической формации, в которой на основе общего политического юридического и духовного базиса находились народы различные по происхождению и историческим традициям. В романизме они ищут истоки образования итальянской и французской наций, на которые германские элементы действовали наподобие катализаторов74.

Э. Сестан, рассматривая проблему становления трех, как он считает основных, наций — немецкой, французской и итальянской, ставит вопрос о процессе взаимодействия с варварами на римской территории. Решение поставленной проблемы базируется на субъективно-идеалистическом восприятии духовного развития народа, определяемого, по его словам, эмоциональным импульсом, религиозной силой, создающими идею 164нации (указ. соч., стр. 35). «Идея нации», по мысли Э. Сестана, является врожденной, внеисторической категорией воплощения человеческого единства, которую он сознательно абстрагирует от социальных и классовых различий (указ. соч., стр. 36). Э. Сестан положительно оценивает в этом плане идею лангобардской Италии как единого государства и смягчает жестокий приговор, вынесенный историками лангобардским завоевателям. Более того, в сравнении с другими варварами, «как циклон проходившими через Италию», лангобарды охарактеризованы с симпатией, так как они будто бы «были далеки от мысли делать пустыней свое будущее местожительство (указ. соч., стр. 261). Э. Сестан, однако, не предлагает собственного метода интерпретации источников и только высказывает сомнение в достоверности представлений о политических событиях, разыгравшихся вслед за завоеванием Италии лангобардами. Скептически настроен автор и в отношении выяснения обстоятельств земельного раздела и расселения лангобардов по Италии (указ. соч., стр. 262). С уверенностью он говорит лишь о сохранении римских обычаев и римской гражданской жизни, о романизации лангобардов, усвоивших якобы и латинский язык, и латинскую культуру одновременно (указ. соч., стр. 265). Процесс этнического выравнивания шел и через влияние христианской религии, он имел своим следствием врастание лангобардов в романский элемент (указ. соч., стр. 277).

Новый, хотя и позитивный, но, в сущности, субъективно-идеалистический подход к оценке лангобардского завоевания не имеет прочной источниковедческой базы и существенно не меняет сложившихся представлений о последствиях этого завоевания.

В концепции континуитета применительно к истории лангобардского королевства есть много уязвимых мест, очевидных даже для ее сторонников. Признание дуализма частной жизни римлян и лангобардов, противопоставление лангобардских поссессоров и римских земледельцев не могут продвинуть вперед в решении лангобардской проблемы. В области изучения итальянской культуры раннего средневековья, где так легко прослеживаются античные традиции, обнаруживаются следы типично варварского, германского элемента75.

165Для современной буржуазной историографии и по сей день остаются дискуссионными те вопросы, которые вызывали горячую полемику еще в XVIII и XIX вв. Лангобардская проблема считается одной из наиболее трудноразрешимых. Изучение прошлого лангобардов, структуры их гражданской жизни, правового положения римлян в лангобардской Италии, роли лангобардов в конституировании итальянской гражданской истории не утратило своего полемического значения.

Трудность решения проблемы в рамках предвзятой теории континуитета, отрицающей закономерности исторического развития в переходный период и возникновение принципиально новых социально-политических институтов в результате взаимодействия германских и римских элементов, заставляет ученых отказаться от создания обобщающих работ по истории лангобардов в Италии и перейти к изучению частных вопросов, истории отдельных городов, церкви в лангобардскую эпоху.

А. Базетти занимается историей Павии76, он подробно по «Истории лангобардов» Павла Дьякона излагает историю прихода лангобардов в Италию и ее завоевание, говорит об издании лангобардских законов как способе проникновения влияния церкви и римской цивилизации. В характеристике социальной структуры общества он ограничился перечислением категорий зависимых людей, образовавшихся, по его мнению, в результате вольноотпущенничества; это позволило отметить сходство с римской рабовладельческой системой. В трактовке альдионата А. Базетти признает германское происхождение этого института, но сущность его сближает с римскими формами зависимости. В положении епископской церкви он не находит никаких особенностей, отметив, что она пользовалась уважением и многочисленные дарения заложили основы ее экономического и политического могущества. В заключение автор делает весьма тривиальный вывод с позиций романизма — «лангобардское завоевание на земле Тицина не изменило основ жизни народа». Таким образом, значение варварского завоевания сведено на нет.

166Два десятилетия спустя П. Ваккари вновь обращается к истории Павии в раннее средневековье77. Автор показывает стратегическое значение города в позднеантичную и лангобардскую эпоху, оживление политической и гражданской жизни при лангобардах, высокое положение епископской церкви. На основании рассказа Павла Дьякона, в котором упоминались знатные римляне, жители Павии, автор, подобно А. Базетти, подвергает сомнению версию о свирепости лангобардов, уничтожавших знатных римлян (указ. соч., стр. 157).

Проблемной работой можно считать исследование Дж. Фазоли о судьбе итальянского города в эпоху раннего средневековья78. Историю городов она рассматривает с помощью позитивистского метода плюрализма: выясняя историю права, идей и попутно экономики, признает равнозначность идеологических и материальных факторов в развитии городской жизни. Фазоли Джина считает, что римские муниципии оставались центрами ремесла и торговли и в V в., таковыми они перешли в средние века. Однако и при такой постановке проблемы она вынуждена отметить некоторые изменения в лангобардскую эпоху: с приходом лангобардов якобы утвердился военный режим, отразившийся в политическом облике города. Среди городского населения увеличилось число воинов и военачальников, которые заняты были административной и политической деятельностью, им были поручены функции городского управления, а именно контроль за органами античной автономной организации. Наличие последней весьма проблематично, и автор ограничивается априорным признанием возможности ее существования при сохранении римского населения городов. Исследователь ставит под сомнение факты разрушения городов, приводит сохранившиеся в устной традиции и переданные Павлом Дьяконом рассказы о благосклонном отношении лангобардов к епископам и городским жителям, умалчивая о существовании явно противоположной традиции (указ. соч., стр. 294).

Особое внимание обращает автор на остатки римской администрации в городах, старается проследить следы городской автономии, хотя действительное значение римских должностей резко изменилось еще при готах. В сохранении городских монетных дворов Фазоли усматривает черты городского 167партикуляризма и основание для прогресса экономической деятельности городов. О слабости аргументации главных положений статьи свидетельствует такой факт, как использование ритма о Милане, сочиненного клириком Миланской церкви, в качестве единственного подтверждения идеи городского патриотизма, которую он прослеживает на протяжении многих столетий и которую считает характерной для итальянских коммун (указ. соч., стр. 296).

Автор решительно выступает против тезиса об экономическом обосновании развития средневекового города, утверждая, что многое объясняется психологическими мотивами, традицией, а не экономическими факторами. Римской традицией считает Фазоли Джина торговую и ремесленную деятельность в городах, организацию ремесленников и торговцев, поэтому произвольно обращается с хронологическими рамками источников, не придавая значения тому, что в обосновании явлений лангобардской истории пользуется материалом каролингского периода (указ. соч., стр. 297).

Смысл изучения городов в эпоху раннего средневековья от IV до XI в. сводится к попыткам выяснения такого рода традиций, которые были свойственны итальянским коммунам безотносительно к их социально-политической характеристике: дух патриотизма, верность религиозным традициям, экономическим интересам, нуждам обороны, тенденция к обособленности — все эти факторы идеологии, органически связанные с общественными отношениями определенного периода, абстрагируются и приобретает значение самодовлеющих, определяющих факторов общественного развития. Теория континуитета имеет ярко выраженную идеалистическую философскую основу, она обнаруживает стремление подвести источниковедческую базу под весьма тенденциозную попытку позитивистской науки отрицать качественные изменения, происшедшие в итальянских городах в период коммунального движения. Статья Фазоли, основанная на огромном историографическом материале, является концентрированным выражением неороманистской концепции итальянских урбанистов.

В признании духовных и морально-этических факторов как главных движущих сил исторического прогресса ведущая роль отводится христианской церкви, особенно в эпоху раннего средневековья. С точки зрения романизма церковь была проводником римского влияния, благодаря ее воздействию варварские элементы якобы сближались с римскими и теряли свою грубую примитивную сущность. В апреле 1959 г. итальянский 168центр изучения раннего средневековья в Сполето организовал дискуссию на тему «Церковь в государствах Западной Европы и их отношения с Римом до 800 г.»79.

Лангобардскому периоду в истории Италии было посвящено исследование Дж. П. Боньетти, в котором ставился вопрос о преемственности епископских кафедр и деятельности христианского Рима в Лангобардском королевстве80. Положение церкви в лангобардский период рассматривалось в историографии с точки зрения отношения к ней лангобардов в ходе завоевания. Церковная традиция, некритически воспринятая от Павла Дьякона неогвельфами, подвергалась пересмотру историками неогибеллинского направления, видевшими в церкви главное препятствие на пути к политическому единству, носителями которого объявлялись лангобарды. Именно в такой постановке проблемы продолжает исследование Дж. П. Боньетти, собирая факты о восстановлении епископата в Лангобардском королевстве, о деятельности и положении епископов в период от обращения лангобардов в католицизм (конец VII в.). Боньетти старается смягчить впечатление от ужасов лангобардского вторжения, указывает на факты исчезновения епископских кафедр в период гото-византийских войн вследствие вторжений других варварских народов, находя свидетельства благосклонного отношения к католическим епископам со стороны лангобардских королей в начале VII в. Кризис римской церкви он рассматривает шире, имея в виду не столько последствия завоевания, сколько результаты схизмы внутри церковной организации (указ. соч., стр. 417). Взаимоотношения епископской церкви с Римом в рамках Лангобардского королевства оцениваются с учетом исключительно религиозных споров с схизматиками, между тем как политическая подоплека борьбы византийских, лангобардских и папских сил очевидна в этих религиозных столкновениях. Дж. П. Боньетти учитывает происки византийцев, стремление их ко вмешательству во внутриполитические дела Лангобардского королевства (указ. соч., стр. 433), но недооценивает значение социально-политической борьбы внутри Лангобардского королевства. Поэтому кажется сомнительной версия об интригах византийцев в деле убийства Альбоина, а также утверждение о византинофильской позиции Адалоальда.

169Работа Дж. П. Боньетти чрезвычайно интересна в источниковедческом отношении, так как поднимает вопрос об источниках и достоверности «Истории лангобардов» Павла Дьякона, о тенденциозности его исторической концепции.

Положению лангобардской церкви после обращения ее к католицизму, ее отношениям с папством был посвящен доклад О. Бертолини81. Автор ограничил избранный сюжет изучением частного вопроса об отношениях лангобардской церкви (термин употребляется в значении епископской) с папством в период от Ариперта II (701–712 гг.) до Дезидерия (757–774 гг.) с точки зрения подчинения ее церковной юрисдикции и дисциплине. Автор ссылается при этом на заимствования постановлений церковных соборов в законодательстве Лиутпранда (о браке). Антивизантийская позиция Лиутпранда расценивается как стремление заменить господство иконоборческого правителя господством католического короля. Враждебные отношения Лиутпранда с фриульским герцогом Пеммо Бертолини сводит к поддержке лангобардским королем епископа Каллиста, назначенного папой и заключенного в тюрьму герцогом. Автор видит в церкви лишь духовный фактор общественной жизни, поэтому противопоставляет религиозные чувства лангобардов и дружественное отношение лангобардской церкви к римской политическим устремлениям лангобардского короля, которые оказались враждебными по отношению к последней.

В духе церковной традиции Бертолини характеризует римскую церковь как воинствующую в мученической подвижнической защите апостольского дела — «Римской церкви и наследникам св. Петра надо было защищаться от пасти византийского иконоборческого волка и жадной пасти лангобардского волка» (указ. соч., стр. 463). Лангобардская церковь якобы не была вовлечена в политический конфликт, и Бертолини подробно описывает споры Сиенской и Аретинской, Луккской и Пистойской церквей, чтобы подчеркнуть уважение к решению папы, приоритет папской власти, хотя лангобардский король принимал участие в судебных разбирательствах.

Таким образом, лангобардская церковь изучается как обособленный институт, как часть папской церкви, подчинявшаяся ее юрисдикции и дисциплине, вне связи с политической организацией и политикой Лангобардского королевства. В качестве логического вывода выдвигается тезис о глубоком религиоз170ном чувстве подданных к Римской церкви, о преданности ей многих лангобардов (указ. соч., стр. 492). Падение Лангобардского королевства объясняется действием внутренней моральной драмы, разыгравшейся на почве религиозных чувств подданных, вынужденных по приказу короля сражаться с тем, что папы объявили «делом св. Петра» (указ. соч., стр. 492). Итак, Бертолини выдвигает в качестве основного фактора гибели лангобардского господства в Италии религиозно-моральный, который понят им вне всякой исторической связи с политическими и социальными противоречиями развивающегося лангобардского общества. Автор игнорирует факты, свидетельствующие о приверженности определенных политических кругов арианизму, о росте экономического и политического значения епископской церкви, о ее участии в сложной социально-политической борьбе VII–VIII вв.

В общих работах по истории Италии и раннего средневековья, вышедших в середине XX в., нет существенных изменений в решении лангобардской проблемы по сравнению с результатами исследований XIX в. А. Дорен представил социальные отношения в Лангобардском королевстве по схеме романистической историографии: структура землевладения при смене землевладельцев осталась в основном прежней82. Автор не ставил вопроса о социально-политических отношениях и дифференциации в среде лангобардов, последние представляются ему однородной массой свободных воинов — завоевателей и господ83.

Сторонники континуитета, последователи концепции А. Допша, пытаются опровергнуть все данные о натуральном характере хозяйства в эпоху раннего средневековья. Р. Лятуш, например, считает «величайшей иллюзией» представлять средневековую экономику до XI в., как натуральную, ибо ее базисом якобы было денежное хозяйство84. Правда, Р. Лятуш исследовал в основном экономику Германии и Галлии, отметив только, что Италия в этом плане заслуживает особого изучения (указ. соч., стр. 5). Что касается экономического состояния Италии в эпоху варварского господства, то авторы большинства общих работ отвергли тезис о падении античной экономики, но ограничиваются, как правило, общими замечаниями по поводу сохра171нения принципов античной агрикультуры, они представляются даже «значительным феноменом будущего развития европейской цивилизации»85.

Ряд западногерманских и итальянских ученых-экономистов в объяснении экономического состояния Европы раннего средневековья исходят из признания решающими демографического или климатического фактора: убыль населения из-за войн, эпидемий, вследствие похолодания европейского климата определяла уровень экономической жизни и характер производства в целом86. При такой постановке вопроса внутренние закономерности экономического развития решительно отвергаются.

В виду скудости источников некоторые авторы больших и интересных работ по агрикультуре вообще не затрагивают период VI–VIII вв.87.

В общих исследованиях по истории варварских народов в средневековой Европе, как правило, рассматриваются преимущественно этнические проблемы, в частности вопрос о происхождении и передвижениях лангобардов, о родстве их с другими группами германских племен88. Ф. Маурер относит лангобардов наряду с алеманнами и баварами к полабским германцам (Elbgermanen), к их северо-западной группе, но не отрицает, что они, как и все Elbgermanen, пришли с севера (указ. соч., стр. 115). Одни историки признают связь лангобардов с англосаксонской группой германцев (Кёрнер указывает на лангобардский элемент в археологических памятниках англосаксонского периода Англии), другие (Маурер) отвергают эту связь. Э. Шварц подробно излагает историю древнейших мест поселения германских племен и направление их передвижений. 172Лангобардам посвящена специальная глава89. Э. Шварц считает спорной традицию о скандинавском происхождении лангобардов, но приводит многочисленные данные устной традиции о связи с англосаксонскими племенами, придерживаясь точки зрения Ф. Маурера в характеристике лангобардов как полабских германцев. Стремление представить бассейн Эльбы искони древнегерманской территорией без учета постоянных миграций различных этнических групп, их смешения, наличия большой группы славянских племен на Эльбе — главная особенность исторических изысканий в области древнегерманской археологии. В итоге историки и археологи все же вынуждены признать, что археологически места поселений лангобардов и на Эльбе, и на территории между Тиссой и Дунаем не подтверждены. Значительнее и более определенны археологические находки, свидетельствующие о лангобардских погребениях в области Нижней Австрии (ближе к Крайне) и Богемии90.

Определение характера лангобардского законодательства и права по-прежнему ведется с позиций неороманизма91 или неогерманизма92. Значение лангобардского завоевания Италии оценивается современной позитивистской историографией в соответствии с утверждением политических основ феодальной Европы через слияние римских и германских элементов в политической, правовой и этнической сфере. Э. Шварц приписывает лангобардским королям задачу выравнивания отношений римлян и германцев, но победа католицизма, по его мнению, означала и решающую роль романизации. Браки и религия признаются решающими факторами смешения народов, в результате которого германцы растворились в римской государственности. Союз папы с франкскими королями представляется главной силой, которая пресекла расширение и утверждение лангобардского господства. Таким образом, роль и значение лангобардского завоевания оценивается с точки зрения ближайших политических результатов, падение лангобардов служит аргументом для отрицания этого значения в целом: «оно прошло бесследно для цивилизации из-за малочисленности самих лангобардов» (указ. соч., стр. 195).

Гонзаг Рейнольд полагает, что путь лангобардов к католицизму оказался слишком длительным, поэтому их королям не 173удалось реализовать претензии на императорское наследие (указ. соч., стр. 144). Он склонен видеть следы лангобардского господства в Италии в политической истории нации, в ростках городского партикуляризма. Обособленность лангобардов, их малочисленность и воинственность, борьба герцогов с королевской властью, расселение в городах — все это, по его мнению, превратило города в мощный оплот борьбы за независимость. Только таким образом лангобарды способствовали рождению «духа ломбардского феодализма, одного из конституционных элементов итальянской нации и итальянского патриотизма» (указ. соч., стр. 144). Подобное решение лангобардской проблемы уводит в сторону от объяснения социально-экономических причин новых явлений в политической жизни средневековой Италии, снимает вопрос о закономерностях социально-политического развития в Лангобардском королевстве, об особенностях лангобардского завоевания в сравнении с другими варварскими завоеваниями. Факторы внутреннего развития, острота социально-политических противоречий в лангобардском обществе, его эволюция и взаимодействие с римскими элементами подменяются действием внешнеполитических и морально-религиозных факторов, оторванных от целого комплекса явлений социально-экономической и политической организации лангобардского общества.

Пьер Рише93 пытался преодолеть исторически сложившиеся традиции романизма и германизма, называя эпоху варварских завоеваний «романо-варварской», отмечая германские черты в «Ломбардском государстве, разрушившем римскую администрацию и финансовую организацию» (указ. соч., стр. 123). П. Рише ставит вопрос о последствиях лангобардского завоевания Италии тоже только в политическом плане, принимая тезис о сохранении римских принципов в агрикультуре и аграрных отношениях (указ. соч., стр. 120). Он выдвигает гипотетическое суждение о возможности рассматривать Лангобардское королевство в предфеодальном аспекте как мозаичное образование с фракционностью суверенитета, поделенного между королем и представителями знати. Правильно улавливая связь политического могущества знати с значением земельных богатств, с ростом значения личных связей, историк тем не менее игнорирует изучение специфики феодального развития в социально-экономическом плане. Признание двух элементов феодального развития — романского и германского не дает оснований авто174ру видеть в них процесс синтеза. Наоборот, П. Рише отвергает значение германского элемента для слишком романизованной Италии: лангобарды, как он считает, смешиваясь с римлянами, подверглись полной романизации в этническом, религиозном и политическом отношении, потеряв свой германский физический тип, обратившись к католицизму, усвоили римскую городскую цивилизацию. Характеристику переходного периода П. Рише заканчивает политическим событием, а именно образованием союза папства и франкского королевства, в нем он видит воплощение идеи централизации (указ. соч., стр. 123).

В английской историографии подобная постановка проблемы участия романских и германских элементов в становлении средневековой Европы дана в монографии проф. Лондонского университета М. Динсли94. В предисловии автор, определяя цель монографии, признает «несомненно богатое наследие как со стороны греко-римских предков, так и со стороны германских». Задача, которую ставит перед собой исследователь столь обширной темы, более чем скромна: показать происхождение культуры и учреждений. XIV глава посвящена лангобардам в Италии (стр. 245–260). Характер лангобардского завоевания М. Динсли противопоставляет остготскому, следуя общепринятой традиции об истреблении римских землевладельцев и сохранении римских аграрных порядков в отношении эксплуатируемых колонов и рабов (указ. соч., стр. 248–249). Политическая организация Лангобардского королевства, по мнению исследовательницы, характеризуется греко-римскими формами (указ. соч., стр. 254). Для такого значительного исторического полотна, на которое претендует объем и выдвинутая проблема монографии, безусловно, очерк истории лангобардов в Италии кажется весьма скромным и повторяющим основные положения, высказанные еще в начале XX в. сторонниками дуализма. Даже если учесть политический аспект работы, то периодизация лангобардской истории весьма условна. Первый период (568–584 гг.) как период завоевания и анархии лишь отчасти вмещается в предлагаемые хронологические рамки, поскольку завоевание широкой волной продолжалось до середины VII в. Сущность второго периода (584–712 гг.) как периода реставрации монархии тоже не исчерпывается историей борьбы герцогов и королей. Эта линия политических противоречий проходит через всю историю Лангобардского королевства, не говоря уже об 175условности и неприемлемости понятия «монархия». Третий период — период «стабилизации, религиозной и политической консолидации» Ломбардии — может быть понят условно, так как такая характеристика его не согласуется с ходом исторических событий и причинами падения Лангобардского королевства, о которых автор предпочитает умалчивать.

Неогерманистские построения некоторых западногерманских историков в недавнем прошлом еще были отмечены печатью воинствующего национализма и реваншизма. С политической страстностью и упоением отмечалась дикая природа лангобардов, подчеркивалась разрушительная сила натиска и деятельности лангобардов в Италии. Идеал силы и воинственности, воплощенный в этом народе, расценивается как залог успеха в политике подчинения и объединения разрозненных областей. Г. Данненбауэр возродил основной тезис германистской концепции XIX в. об истреблении римского сословия землевладельцев и о превращении огромной массы народа в подчиненных лангобардам-завоевателям работников95. В дальнейшем примирении народов под эгидой завоевателя решающая роль отводится церкви (указ. соч., стр. 67).

Ряд ученых из ФРГ и Италии, отбросив представления об общинном характере древнегерманского устройства, приписывают решающее значение в социально-политической структуре народа-завоевателя аристократии и королевской власти. В трактовке древнего законодательства они отвергают традиции обычного права и источником законодательной власти считают только королевскую инициативу96. Племенные союзы рассматриваются как монархические образования, в которых расслоение свободных возможно лишь по религиозному и политическому признаку97. Идея надклассовой монархии находит обоснование в признании принципа всеобщего равенства внутри аристократической организации германцев, таким образом, явные черты общинно-племенной структуры древнегерманского общества произвольно выдаются за признаки аристократической монархии, что позволяет видеть в неразвитых формах лангобардской государственности проявление изначальной германской сущности.

176Среди многих частных вопросов, изучаемых современной позитивистской медиевистикой, особенно интересна постановка проблемы интеллектуальной жизни в эпоху раннего средневековья, одним из ярких проявлений которой было появление больших исторических повествований у готов, франков и лангобардов. Отдельные исследования избрали сюжетами религиозный характер идеологии, психологические аспекты духовной жизни средневекового человека, особенности раннесредневековой историографии и т. п.98. В такого рода исследованиях лангобардский период истории Италии малопривлекателен для буржуазных историков раннесредневековой культуры, находящихся в плену традиционных представлений о лангобардах как народе, которому было чуждо восприятие античной культуры.

На основании приведенного обзора исторической литературы о лангобардах в Италии можно сделать общий вывод о крайней политической тенденциозности буржуазных исследователей в разработке данной темы. Отметим главные причины того, что именно история Лангобардского королевства стала центральным пунктом и основным аргументом разнообразных и часто прямопротивоположных теоретических построений о формировании феодальной Италии. Это, во-первых, политическая заостренность вопроса о национальном единстве Италии, внеисторические и вневременные поиски буржуазной историографией не столько причин, сколько виновников длительной политической раздробленности Италии. В пылу полемики охваченные политическими страстями, симпатиями и антипатиями ученые сгущали краски, позволяли себе произвольно трактовать одни и те же факты с разных позиций и делать соответственно противоположные выводы о характере и значении лангобардского завоевания. Во-вторых, связь лангобардского периода в истории средневековой Италии с теоретической разработкой проблемы формирования европейского феодализма, европейской цивилизации. В изучении сущности лангобардского завоевания Ита177лии, а следовательно, и в определении его значения ведущую роль сыграла борьба основных направлений буржуазной историографии, возникших в результате различной оценки роли романских и германских элементов.

Полемика романистов с германистами, затем концепции дуализма и континуитета обнаружили теоретическую несостоятельность буржуазной историографии в решении проблемы синтеза романских и германских начал. Романисты и сторонники континуитета на первый план выделяют и односторонне подчеркивают, чаще всего используя источники более позднего времени, продолжение римских традиций, германисты акцентируют внимание на типично германских чертах общественной и политической организации лангобардов, исходя тоже из предвзятой концепции о высоком уровне общественно-политического развития древних германцев и их обособленности.

В итоге на общественно-политическую организацию лангобардов смотрели как на нечто единое, замкнутое целое, существовавшее рядом с римским миром в неизменной форме. Если и отмечалась эволюция варварского общества, то только в плане восприятия римского влияния через действие религиозно-моральных факторов.

Безусловно, полемика, развернувшаяся вокруг оценки роли и значения лангобардского завоевания имела и положительные результаты, особенно в изучении правового материала — лангобардского законодательства. Были выявлены многие любопытные моменты римского влияния на лангобардское общество, в частности позднего периода (VIII–X вв.), детально разработаны вопросы об основах древнегерманского обычного права. Отдельные частные исследования середины XX в. обратили внимание на интересные подробности политической истории лангобардов в Италии (положение церкви, городов, развитие торговли).

Конкретно-исторические исследования приобретают важное значение в процессе исследования общих закономерностей данного исторического периода в целом. Лангобардская проблема непосредственно связана с проблемой становления феодальной Италии, поэтому современная буржуазная историография в своем активном стремлении опровергнуть неизбежное действие исторических закономерностей столь неравнодушна к оценке лангобардского завоевания. Цель и сущность всех на первый взгляд противоречивых построений сводится к отрицанию существенных изменений в экономической, общественной и политической жизни лангобардской Италии. Это приводит к тенден178циозному толкованию источников, к преднамеренному игнорированию данных, противоречащих концепции автора, подмене анализа социальных и политических явлений априорными утверждениями о сохранении римских порядков или о замкнутости политической организации лангобардов. Теоретическая несостоятельность ярко обнаруживается и в решении вопроса о роли германских и романских элементов, возможность взаимодействия их исключается в силу мистических и идеалистических представлений о народном духе, формирующем нацию.

Примечания