Э. А. Макаев

Структура слова в языке древнейших рунических надписей

§ 0.0. В литературе по германистике вплоть до настоящего времени уделялось мало внимания описанию и анализу особенностей структуры слова в древних германских языках, исследованию их просодических (или супрасегментных) особенностей, а также возможности на основе внутренней и сравнительной реконструкции воссоздать структуру слова и его просодические отличительные признаки в общегерманскую эпоху. В данной работе предпринята попытка описания просодических, фономорфологических и ритмических характеристик слова в языке древнейших рунических надписей. Характеристика вышеозначенных особенностей с неизбежностью будет носить фрагментарный характер, так как материал древнейших рунических надписей в ряде случаев лишает исследователя возможности дать исчерпывающий анализ, а явно недостаточная разработанность проблем, связанных с выяснением структуры слова в индоевропейских и германских языках1, весьма затрудняет построение дедуктивной теории (хотя бы в плане рабочей гипотезы), которая могла бы отвечать требованиям полного, внутренне непротиворечивого и наиболее экономного описания выбранного исследователем объекта.

§ 0.1. Язык древнейших рунических надписей охватывает период примерно от III до VII вв. н. э. Представляется целесообразным предпослать анализу языковых особенностей рунических надписей этого периода характеристику рунического языка в терминах древнегерманской ареальной лингвистики, т. е. выяснить соотношение языка древнейших рунических надписей, с одной стороны, с общегерманским языком, а с другой — с восточногерманским, скандинавским и западногерманским ареалами. Предлагается, в виде предварительной теории, следующее решение данного вопроса.

§ 0.2. Древнейшие рунические надписи, найденные на территории Дании и Норвегии, за исключением формы личного местоимения 1-го лица ek, не содержат никаких данных, которые позволили бы установить в данных надписях наличие языковых особенностей скандинавского (или северогерманского) ареала. В языковом отношении эти надписи могут быть в равной мере отнесены (при соблюдении синхронной соотнесенности) к скандинавскому или к западному ареалу2. Вопрос о «готских» рунических надписях в настоящее время требует новой постановки. К. Марстрандер пытался обнаружить наличие довольно значительного количества готских рунических надписей3; однако языковая принадлежность многих из этих надписей остается неясной из-за фрагментарности дошедшего до нас материала и трудностей, связанных с его интерпретацией. Есть основания полагать, что некоторые «готские» рунические надписи, например надпись из Ковеля, которая обычно транскрибируется как tilariþs4 (синкопа -a и конечное глухое -s < tilariþaz обычно считаются несомненными признаками ее готского происхождения), на самом деле являются вовсе не германскими, а, возможно, иллирийскими, а данная форма соответственно читается как tilarios и обозначает иллирийское имя собственное в им. падеже ед. числа. Тем самым, за вычетом спорных и сомнительных «готских» или восточногерманских надписей, остается два ареала: скандинавский и западный. Можно предполагать, что после выделения из общегерманского состояния восточногерманского ареала германская языковая общность была представлена двумя ареалами: западным и восточным.

Именно на основе языковых особенностей западного ареала стало формироваться своеобразное литературное койне, первый в истории германских языков литературный вариант, представленный древнейшими руническими надписями. В дальнейшем, во всяком случае не ранее III–IV вв. н. э., из западного ареала вычленилась группа диалектов, давшая основание для конституирования ингвеонской языковой области, что повлекло обособление и дальнейшее самостоятельное развитие как скандинавского, так и западногерманского ареала. Язык древнейших рунических надписей отражает языковое состояние западного ареала германской языковой общности до последовавшего позднее членения; тем самым находит свое объяснение то обстоятельство, что некоторые исследователи пытались в языке древнейших рунических надписей, которые, согласно утвердившейся точке зрения5, рассматривались как праскандинавские (или прасеверные), обнаружить элементы западногерманских языковых особенностей. Можно указать на О. фон Фрисена6, который в обширном исследовании пробовал найти значительный западногерманский инфильтрат в области рунической ономастики; можно указать на К. Марстрандера и А. И. Смирницкого7, которые старались выявить некоторые фономорфологические западногерманские языковые черты в древнейших рунических надписях, например форматив -o в им. падеже ед. числа муж. рода в именах собственных: Fino (Берга); Hariso (Химлингойе), Aluko (Фёрде), который со скандинавской точки зрения должен рассматриваться как форматив им. падежа ед. числа жен. рода.

Объяснение того обстоятельства, что в основу рунического койне лег именно западный диалектный вариант, а не восточный, лежит, по всей вероятности, в том, что, как признается большинством исследователей в настоящее время8, руническое письмо распространилось в германском ареале западным, а не восточным путем.

§ 1. Оформление слова как особой структурной единицы в руническом койне имеет ряд отличительных признаков, позволяющих дать интерпретацию данной структурной единице как со сравнительно-исторической, так и с типологической точки зрения.

§ 2. Ритмико-акцентная характеристика рунического слова определялась следующими конститутивными признаками: а) наличием и строгим соблюдением принципов германской аллитерации, маркировавшей начальные элементы (гласные и согласные) ударного слога. Следует, однако, оговорить, что данный принцип распространялся лишь на метрически релевантные отрезки в руническом койне, т. е. на поэтические отрезки; б) наличием акцентной характеристики слога, в которой в порядке возрастающей шкалы можно выделить следующие фазы: слог (или, чаще всего, элемент фонетического слова), акцентно равный нулю; акцентно-слабый слог, акцентно-полусильный слог (по терминологии А. Кока, «infortis») и акцентно-сильный слог; в) наличием гласных полного образования, а также долгих и кратких гласных в акцентно-сильных и в акцентно-слабых слогах, дистрибуция которых имела структурную релевантность не только для метрики, но и для системы языка. Представляется необходимым более подробно остановиться на данной особенности.

§ 2.1. В отношении метрики (или поэтических отрезков) следует иметь в виду, что дистрибуция кратких и долгих слогов (долгих, естественно, naturā et positione) в составе рунического слова в общем следует принципам метрической схемы, элементы которой для индоевропейского поэтического языка постулировались Ф. де Соссюром, Я. Вакернагелем, К. Марстрандером и Ф. Шпехтом9. Как было впервые обнаружено Ф. де Соссюром10, для индоевропейского поэтического языка было характерно чередование долгих и кратких слогов и, тем самым, стремление избегать скопления кратких слогов. Если обратиться к руническому койне, то возможно обнаружить в некоторых рунических надписях соблюдение общеиндоевропейских принципов; ср. в надписи на Золотом роге из Галлехуса ek hlewagastiʀ holtijaʀ horna tawido «Я, Хлевагастиз из рода Холтиев, рог сотворил»; ср. в надписи из Кьёлевига: hadulaikaʀ. ek hagustadaʀ hḷaaiwido magu minino «Хадулайказ. Я, Хагуста(ль)даз, похоронил моего сына»11. Можно, следовательно, полагать, что в руническом койне сохранялись некоторые приемы структурного оформления слова, характерного для индоевропейского поэтического языка.

§ 2.2. В отношении системы языка дистрибуция долгих и кратких слогов в составе слова имела существенные последствия для тех фономорфологических процессов, которые описываются как закон Зиверса — Эджертона. Следует указать на то, что рефлексы данного закона в рунических надписях до сих пор не привлекали внимания исследователей, а в то же время в руническом койне наблюдается ряд отклонений от действия данного закона, требующих особого объяснения. Так, чередование /i/ и /ij/, регулируемое структурой предшествующего долгого или краткого слога, в рунических надписях представляет следующую картину: а) после долгого слога /i/: raunijaʀ (Эвре Стабю); þirbijaʀ (Бармен); makia (Ви); holtijaʀ (Галлехус); arbija, arbijano (Тюне); б) после краткого слога /j/: aljamarkiʀ (Корстад); harja (Ви); ranja (Дамсдорф); swabaharjaʀ (Рё). Однако в ряде случаев общая закономерность нарушена; ср.: gudija (Нурдгуглен); в краткости предшествующего слога не приходится сомневаться; ср.: в гот. gudja, др.-исл. goði «священнослужитель, жрец», auja (брактеат из Скодборга и Зеланда), harijan (Скоэнг); wajemariʀ (Торсбьерг); ladawarijaʀ (Тёрвикен); stainawarijaʀ (Рё); tojeḳa (Нолебю; чтение неясно). На основании вышеприведенного материала можно было бы прийти к выводу, что закон Зиверса — Эджертона вообще не действовал в руническом койне. К этому выводу действительно приходит В. Краузе12, указывая на то, что «написания -ja и -ija- произвольно чередуются в прасеверных надписях; ср. Swabaharjaʀ : Stainawarijaʀ на камне из Рё. Данные написания не основаны на старом звуковом законе, как то раньше принималось». Таким образом, В. Краузе считает, что чередование -ja и -ija- является принадлежностью графической, а не фономорфологической системы рунического койне. Вряд ли, однако, можно согласиться с утверждением о том, что закон Зиверса — Эджертона, действовавший во всех германских языках, прекратил свое существование в руническом, получая в то же время отражение в рунической графике. Случаи типа harja, alja, с одной стороны, и arbijano, raunijaʀ, с другой — с непреложностью указывают на эффективность данного закона в руническом койне. Следовательно, объяснения требуют такие формы, как stainawarijaʀ и gudija. Что касается stainawarijaʀ, то А. Янсе́н указывал на возможность считать данную форму -ij- субститутом -j-13. В этом объяснении остается неясным, имеет ли А. Янсе́н в виду графические особенности данной надписи или он разделяет точку зрения В. Краузе. Исходя из соображений этимологического характера, Э. Хардинг предполагал, что stainawarijaʀ нужно транскрибировать следующим образом: stainawārijaʀ14; а второй компонент данного сложного слова сближался Э. Хардингом с др.-в.-нем. wâri «верный», др.-исл. vǽrr «спокойный, дружеский». Быть может, в том же направлении следует искать объяснения ladawarijaʀ (Тёрвикен). С другой стороны, вполне возможно, что в формах типа gudija, wajemariʀ, harijan речь идет об известных палеографических приемах мастеров рунического письма, созданных по моделям долгосложных образований и лишь графически обобщенных в других образованиях. Колебания типа aljamarkiʀ, harja, harijan свидетельствуют, по всей вероятности, о наличии различных школ (и, следовательно, различных традиций) мастеров рунического письма, различных традиций рунической палеографии. На основании вышеизложенного можно лишь отчасти согласиться с категорическим утверждением К. Марстрандера: «Совершенно неверно, что написание -ija- обязательно предполагает наличие предшествующего долгого слога»15. Если закон Зиверса — Эджертона вообще не действовал в руническом койне, то тогда остается совершенно непонятным, чем было вызвано чередование -ja- и -ija- в многочисленных вышеприведенных примерах. К. Марстрандер прав в том, что в рунических надписях рефлексы, данного закона не получали однозначного графического отображения. Сам К. Марстрандер взвешивает возможность интерпретации gudija как gundija, но в таком случае данная форма не может быть выведена из *gunþija, ибо др.-норв. Gunni предполагает gunþi. Следовательно, пестрота в графическом отображении рефлексов закона Зиверса — Эджертона в руническом койне свидетельствует не об эффективности или неэффективности данного закона в языке рунических надписей, но о том, что собственно лингвистическая сторона проблемы в данном случае отягощена соображениями палеографического характера.

§ 3. К вопросу о готском þrije. Особого рассмотрения требует вопрос о руническом числительном þrijoʀ (Тюне) «три» (им. падеж мн. числа жен. рода) и готской форме þrije. В сравнительной грамматике германских языков форма готского род. падежа числительного «три» þrije не получила удовлетворительного объяснения16. На фонологическом уровне следовало бы ожидать *þriddje с закономерным рефлексом закона Хольцмана; ср. гот. twaddje «два», др.-исл. tveggja, др.-в.-нем. zweio, общегерм. twajjōn и др.-исл. þriggja «три», др.-в.-нем. drîo, общегерм. þrijjōn. Остается неясным отсутствие симметричного построения в готском языке: гот. twaddje, но þrije при др.-исл. tveggja, þriggja. Объяснение данной аномалии в готском языке, предложенное Р. Траутманом17, является совершенно неудовлетворительным. Р. Траутман исходит при анализе гот. þrije и др.-исл. þriggja из германских акцентных отношений, считая вместе с Г. Бехтелем, что действие закона Хольцмана сказывалось лишь в том случае, когда акцент падал на слог, следовавший за /i/ и за /u/. Не говоря уже о том, что данная интерпретация наталкивается на ряд непреодолимых затруднений, как раз в отношении гот. þrije индоевропейский материал, приводимый Р. Траутманом, свидетельствует против его объяснения; ср. др.-исл. þriggja, греч. τριῶν; ср. гот. þrije, др.-инд. (вед.) trīṇā́m. Р. Траутман в данном случае не учитывает литовской формы, но литов. trijų̃18 в согласии с данными древнеиндийского19 и греческого языков свидетельствует об окситонезе в общеиндоевропейском.

В этом плане вряд ли доказательно указание Р. Траутмана на то, что гот. þrije возникло из герм. *trīōn (очевидно, *þrīǭ?). Поэтому представляется желательным найти иное объяснение гот. þrije. Весьма инструктивно сравнение с древнеисландским языком и соположение формы количественного и порядкового числительного. Ср. др.-исл. þriggja и þriðja «третий» (род. падеж). Следовательно, формы количественного и порядкового числительного были четко дифференцированы. Иначе обстояло дело в готском языке, в котором засвидетельствованы следующие формы порядкового числительного «три»20: муж. род им. падеж þridja, дат. падеж þridjin, вин. падеж þridjan, жен. род им. падеж þridjo, сред. род (в наречной функции) þridjo «в-третьих». Форма род. падежа мн. числа *þridje не засвидетельствована, но ее структурное оформление не вызывает никаких сомнений. В том случае, если бы в гот. þrije оказался реализованным рефлекс закона Хольцмана, мы должны были бы иметь одну и ту же форму *þriddje (и *þridje) для количественного и порядкового числительного. То, что фонологическое развитие -jj в др.-исл. /-ggj/ и в гот. /-ddj/ имело различные последствия, объясняет наличие формы с рефлексом закона Хольцмана в др.-исл. þriggja и отсутствие формы с рефлексом закона Хольцмана в гот. þrije. Следовательно, ведущими здесь оказались морфологические факторы, которые определили структурный облик гот. þrije, являющегося на уровне фонологии аномальным образованием, но совершенно оправданным образованием на уровне морфологии.

§ 4. Характеристика слова как особой структурной единицы в руническом койне может определяться конститутивными признаками одного (именно лексического) уровня, а также определенным набором констант различных уровней: руническое слово характеризуется на уровне фонемики значительной автономностью слога, на уровне морфемики — предельной четкостью морфемной членимости, наличием прозрачных морфемных швов, что имеет следствием значительное сокращение морфемных пограничных сигналов, которые становятся избыточными. Абсолютное начало и абсолютный конец рунического слова (т. е. переход от паузы к ритмической группе и переход от ритмической группы к паузе21) характеризовались в основном набором одних и тех же фонем, однако с некоторыми существенными ограничениями.

§ 5. Фонема-графема /ʀ/ имела следующую дистрибуцию: 1) она допускалась в абсолютном исходе слова, а также 2) допускалась в интервокальной позиции, но была 3) недопустима в начале слова, 4) допускалась после согласного, но не перед согласным. Ниже даются примеры на все вышеуказанные позиции: 1) raunijaʀ (Эвре Стабю); laukaʀ (Флёксанн); halaʀ (Стенстад); sijosteʀ (Тюне); erilaʀ (Линдхольм); frawaradaʀ, slaginaʀ (Мёйебру); runoʀ (Чюрко); haukoþuʀ (Вонга); 2) Hraʀaʀ (Рё); aʀina (Бю); hroʀaʀ (Бю); haraʀaʀ (Эйдсвог); 4) tᴀitʀ (Твейто); …alhʀ (Маглемосе; чтение неясно); ᴀfatʀ (Истабю). На основе дистрибутивного анализа фонему-графему /ʀ/ в руническом койне можно рассматривать как ограниченный односторонний отрицательный сигнал, как сигнал, отрицающий начало слова22. Э. Сальбергер23 предлагает интерпретировать руническую фонему-графему /ʀ/ как показатель словораздела (Worttrennungsindizium). Автор указывает на то, что примерно в 110 словах /ʀ/ встречается в исходе слова и примерно в 5 словах — в интервокальной позиции. Но именно наличие /ʀ/ в интервокальной позиции заставляет отдать предпочтение данному выше объяснению.

§ 6. Значительные затруднения представляет анализ /h/ в руническом койне. Несмотря на имеющееся небольшое, но обстоятельное исследование С. Эйнарссона24, посвященное фонеме /h/ в рунических надписях, остается невыясненным наличие аллофонов у данной фонемы и их распределение в различных позициях. Кроме того, во многом неясно соотношение фонемы /h/ и графемы ᚺ в руническом, поскольку в отдельных случаях есть основание полагать, что графема ᚺ выступала или, во всяком случае, могла выступать в виде аннулятора гиата (Hiatustilger). Если можно согласиться с С. Эйнарссоном в том, что в абсолютном начале слова фонема /h/ обозначала /x/, то ее реализация в исходе слова остается неясной; ср. aih (Мюклебустад; интерпретация представляет большие затруднения); ẹih (Оверхорнбек; написание и интерпретация неясны); в этой связи следует указать на то, что остается совершенно неясным, в какой мере в руническом сакральном слове alu следует принимать отпадение конечной фонемы /h/, как то в категорической форме постулируется В. Краузе25. Еще более неясным является вопрос о /h/ как аннуляторе гиата. Примеры, приводимые В. Краузе: marihai (Ви; со знаком вопроса у В. Краузе); frohila (брактеат из Дарума); susihe (Нолебю; со знаком вопроса у В. Краузе); niuha — niuhᴀ (Стентофта) — все без исключения допускают столь различную интерпретацию, что не представляется возможным использовать данный материал в отношении графического обозначения гиата в рунических надписях26. Не представляется также возможным установить, какие аллофоны /h/ были представлены в рунических надписях в интервокальной позиции; ср.: haha (Стрём); faihido (Эйнанг); fahi (брактеат из Осума); fahido (Рё); hariuha (брактеат из Зеланда). Можно только предполагать на основании дальнейшей истории фонемы /h/ в скандинавских, а также и в других германских языках (но не на основании самого рунического материала), что, по всей вероятности, в руническом койне первоначально дистрибуция фонемы /h/ была одинаковой в любой позиции, а в дальнейшем, возможно, в рунических надписях переходного периода (т. е. в VII–IX вв.) в интервокальной позиции и в позиции абсолютного начала слова утвердился аллофон /h/ данной фонемы, а в позиции перед или после согласного и в абсолютном исходе слова — аллофон /x/ данной фонемы. Именно в этом переходном периоде дистрибуцию аллофонов /h/ и /x/ можно рассматривать как афонематические пограничные сигналы27, взаимно отрицающие начало или конец слова: /h/ можно рассматривать как ограниченный односторонний отрицательный сигнал в отношении конца слова, а /x/ — как тот же сигнал в отношении начала слова.

§ 7. В связи с дистрибуцией фонем /h/ и /ʀ/ в руническом слове и их использованием в качестве пограничных сигналов неизбежно встает вопрос о позиции нейтрализации в руническом слове. К сожалению, относящийся сюда материал древнейших рунических надписей настолько фрагментарен, что не представляется возможным сделать какие-либо общие выводы на основе данного материала. Можно указать лишь на следующие формы: Alawid (брактеат из Скодборга28); birg (Упедал; чтение и интерпретация данной формы и всей надписи в целом до сих пор остаются неясными; последняя попытка интерпретации данной надписи, принадлежащая Х. Андерсену29, вряд ли может рассматриваться как дающая окончательное решение вопроса). На основании позднейших данных, относящихся к истории скандинавских языков, можно заключить, что процесс оглушения конечных звонких согласных еще не наступил в руническом койне: первые примеры оглушения конечных согласных встречаются лишь в рунических надписях переходного периода; ср. wᴀrb, ob, ląt, fokl (рунический камень из Эггьюма). Единственным примером нейтрализации контраста глухой — звонкий в конечной позиции могли бы являться: gibu (брактеат из Зеланда); gᴀf (Стентофта), который можно было бы сопоставить с готским: giban ~ gaf. Но данный рунический пример оказывается призрачным, ибо форма gᴀf засвидетельствована в рунической надписи переходного периода30. Не приходится объяснять, что рунические надписи эпохи викингов, выполненные младшим руническим алфавитом, ничего не дают в отношении проблемы нейтрализации, ибо в них контраст глухих — звонких согласных оказался иррелевантным в самой системе графики. Следовательно, и с этой точки зрения можно прийти к выводу о том, что абсолютное начало и абсолютный конец рунического слова характеризовались примерно одним и тем же набором фонем (см. § 4).

§ 8. Цементирование морфем, допускающих свободное вычленение в иерархически высшую структурную единицу — слово, могло идти различными путями в языках, в которых один и тот же набор фонем и некоторых супрасегментных признаков мог быть в акцентно-сильных и акцентно-слабых слогах. В руническом слове акцентно-сильные и акцентно-слабые слоги имели один и тот же набор фонем, и можно смело полагать, что некоторые супрасегментные черты, особенно долгота, характеризовались одинаковой дистрибуцией в акцентно-сильных и акцентно-слабых слогах; ср.: fino, saligastiʀ (Берга); widugastiʀ (Сунде); alu (брактеат из Дарума); faihido (Эйнанг); aluko (Фёрде); tawido (Галлехус); runoʀ (Ерсберг); magu, minino, hlaiwido (Кьёлевиг); ha(i)teka (Линдхольм); frawaradaʀ (Мёйебру); runo, fahi, raginaku(n)do (Нолебю); ungandiʀ (Нурдгуглен); swestar minu liubu meʀ wage (Упедал); satido (Рё); igijon (Стенстад); hᴀborumʀ, hagestumʀ (Стентофта); leþro (Строруп); þrawijan, haitinaʀ (Танум); kunimu(n)diu wurte runoʀ an walhakurne (Чюрко); wajemariʀ (Торсбьерг); wiwaʀ after woduride wita(n)dahalaiban worahto (Тюне); la(n)dawarijaʀ (Тёрвикен); agilamu(n)don (Росселанн); haukoþuʀ (Вонга); makia (Ви).

В руническом койне цементирование морфем в слово осуществлялось на основе контрастного противопоставления главного и второстепенного ударения при иерархии главного ударения. В данной акцентной оппозиции маркированным членом было главное ударение, а немаркированным членом — второстепенное ударение. В рунических поэтических отрезках маркированность главного ударения находила выражение и поддержку в принципах германской аллитерации. С этой точки зрения языковые единицы, имевшие в отношении акцентной структуры лишь второстепенное ударение (так называемые служебные слова, предлоги), в руническом койне являлись частью фонетического слова и не могли рассматриваться как структурно оформленные самостоятельные единицы. Возможно, что в отдельных случаях их несамостоятельность находила даже графическое отображение; ср. ni s solu sot (Эггьюм); если следовать конъектуре К. Марстрандера31, то в надписи ek erilaʀ asugisalas muha haite (Крагегуль) следует читать: uha haite, а (m) является графическим сокращенным выражением вспомогательного глагола *em/im.

Столь значительная роль акцентного фактора в цементировании морфем в руническое слово, несомненно, связана с использованием весьма ограниченного набора морфемных и словесных пограничных сигналов. Это находит свое объяснение как в особенностях самой германской акцентной системы (наличие фиксированного ударения, закрепленного, как правило, на первом слоге слова, наличие значительного количества слогов с гласными полного образования и имевших подвиды второстепенного ударения, в связи с чем акцентный вес слова приобретал решающее значение в самой организации слова), так и в особенностях морфемного состава рунического слова, представлявшего структуру, которая могла иметь значительное количество слогов: трех-четырех-пятисложные структуры слова — обычное явление в руническом койне; ср.: agilamu(n)don (Росселанн); wita(n)dahalaiban (Тюне); frawaradaʀ (Мёйебру); kunimu(n)diu (Чюрко); stainawarijaʀ (Рё); hlewagastiʀ (Галлехус). Тем самым организующие функции акцентного фактора в руническом слове вырисовываются со всей определенностью.

§ 9. Представляет большую познавательную ценность сопоставление приемов морфемного цементирования в руническом слове с приемами, употребляемыми в других языках и языковых семьях. Подобное соположение не только помогает контрастно оттенить приемы морфемной спайки в подлежащем описанию языке, но дает одновременно возможность определить типологию структуры слова в данном языке. Описывая явления морфемной спайки в более крупные единицы, И. А. Бодуэн де Куртенэ отмечал, что гармония гласных в туранских языках служит, так сказать, цементом, соединяющим или связывающим слоги в слова. В ариоевропейских языках эту роль соединения слогов в слове играет, прежде всего, ударение.

Оформление слова как особой структурной единицы в древнеиндийском языке имеет ряд отличительных черт, полярно противоположных приемам морфемной спайки в руническом слове. Обращает на себя внимание то обстоятельство, что в индийской грамматической традиции, во всяком случае в некоторых ее проявлениях, в качестве основной единицы языка исследовалось предложение32, а слово рассматривалось как нечто вторичное, производное по отношению к предложению, как то, что искусственно вычленялось из предложения или ритмической группы. Бхартрхари в своем трактате «Vākyapadīya» указывал на то, что «в звуковой единице ее конструктивные признаки не имеют самостоятельного существования точно так же, как звуковые единицы не имеют самостоятельного существования в слове, а слова не имеют существования вне предложения»33. В фонетических описаниях в качестве исходной единицы выбиралась ритмическая (или «дыхательная») группа: eka-prāṇa-bhāva34. Отношение между двумя редакциями ведических текстов: «Saṃhitā», где основной единицей было предложение или ритмическая группа, и «Pada», где основной единицей было изолированное слово35, в трактате «Ṛk-prātiśākhya» выражено следующим образом: saṃhitā padaprakṛtiḥ, что делает возможной двоякую интерпретацию: или saṃhitā — основа pada, или pada — основа saṃhitā36, однако вряд ли можно сомневаться в том, что индийскими грамматиками именно saṃhitā рассматривалась как основа pada. В отношении слов как самостоятельных единиц есть прямое указание в трактате «Atharva-prātiśākhya», где говорится о том, что «изучение изолированных слов предназначено для обучения правилам начала и конца слов (т. е. правилам сандхи), их правильной формы, их тона и их значения»37.

В этой связи следует указать на то, что явления внешнего и внутреннего сандхи (или, в иных терминах, морфемные и словесные пограничные сигналы в древнеиндийском слове) для древнеиндийских грамматистов были принципиально тождественны или, как это выражено в «Ṛk-prātiśākhya»: apratyāmnāye padavac ca padyān «в случае, если это не относится к противоположному, части слова следует анализировать так же, как слова»38. В трактате «Vājasaneyi-prātiśākhya» то же самое выражается так: avagrahaḥ padāntavat «правила, применимые к изолированным словам, относятся и к морфологическому анализу»39. В то же время принципиально важно, что с точки зрения типологической классификации, предложенной Н. С. Трубецким40, к языкам, в которых морфемные и словесные пограничные сигналы тождественны, можно отнести руническое койне, в котором морфемные и словесные пограничные сигналы в основном того же порядка, но не древнеиндийский, в котором весьма значительной морфемной вариантности пограничных сигналов противостоит ограниченное количество словесных пограничных сигналов. В. Аллен разграничивает в своем обстоятельном и интересном исследовании41 соответственно морфолексические и морфофонематические альтернации и видит причину ограничения словесных пограничных сигналов в известной слабости конечной позиции в древнеиндийском языке, что вызвано, по В. Аллену, тем, что конечные отрезки допускают в значительной степени предсказуемость последующих элементов и становятся тем самым избыточными. То, что маркирует древнеиндийское изолированное слово, — это его пограничные сигналы, сигналы абсолютного начала и конца слова. Приходится особо подчеркнуть весьма значительное количество и разнообразие пограничных сигналов в древнеиндийском слове42.

Можно без преувеличения утверждать, что структурная оформленность слова в древнеиндийском языке в его изолированном положении создавалась наличием определенных пограничных сигналов; в несомненной связи с этим находится практика индийских лексикографов, исходивших в своих списках или из корня, или из основы, но не дававших исходную форму слова (им. падеж ед. числа), подверженную различным правилам внешнего сандхи. Весьма примечательно, что собственно акцентная характеристика слова (а в политоническом языке, каковым являлся древнеиндийский, таковой была тональная характеристика) играла значительно меньшую роль, что объяснялось не только тем, что наличие (отсутствие) одного из трех древнеиндийских тонов (удатты, анудатты, свариты) было сопряжено с характеристикой слога, а не слова, и тем самым тональная характеристика не имела и не могла иметь акцентно-организующую или кумулятивную функцию, но и тем, что наличие значительного количества словесных пограничных сигналов сужало функции тональной характеристики слова. Нетрудно заметить, что в этом отношении структура древнеиндийского слова полярно противоположна структуре рунического слова. На основании сравнения двух словесных структур: древнеиндийской и рунической — можно установить следующую закономерность: 1) максимальная акцентная организация слова предполагает наличие минимального количества пограничных сигналов; 2) минимальная акцентная характеристика слова предполагает наличие максимального количества пограничных сигналов.

Подтверждением данного постулата, помимо вышеприведенных соображений, является также то, что в древнеиндийском языке с акцентной точки зрения предложение и слово могли иметь тождественную характеристику43; это положение немыслимо и недопустимо в таких языках, как германские, в которых акцент имел словесно-организующие функции и в которых слово получило акцентно иную характеристику, чем ритмическая группа или предложение. Акцентно-структурная организация слова в германских языках, а также, насколько можно судить по поэтическим отрезкам, и в руническом койне характеризовалась наличием одного главного ударения, противопоставленного всем прочим акцентным типам. Наличие двух (и более) главных ударений уже свидетельствовало о том, что речь идет о структурах иерархически высшего порядка — о словосочетании или о фразе. Первый слог слова, как правило, являлся акцентно-кумулятивным центром структуры слова в германских языках; он являлся акцентной доминантой, по отношению к которой все прочие слоги слова с иным акцентным весом располагались в порядке нисходящей градации. Весьма примечательна и в данном случае контрастная характеристика древнеиндийского слова, которое, правда, в довольно ограниченном количестве случаев могло иметь два главных ударения (т. е. два слога с удаттой: ср. вед. étavái «идти», śúbhás-pátī «го́спода украшения»44. Более подробно данные вопросы, а также проблема автономности слова рассматриваются в работе автора «Структурное оформление слова в индоевропейских языках» (рукопись).

§ 10. В языке рунических надписей переходного периода (VII–IX вв.) наблюдаются значительные преобразования структуры слова, что было подготовлено и обусловлено тем, что в силу действия различных фономорфологических факторов автономия слога уступила место контрастному противопоставлению ударных и неударных слогов с иным набором фонем и иной супрасегментной характеристикой в ударных и безударных слогах; ср.: hᴀerᴀmᴀlᴀusʀ, bᴀrutʀ (Бьёркеторп, ср. форму bᴀriutiþ в надписи из Стентофты); hᴀþuwolᴀfʀ, hᴀriwolᴀfʀ (Стентофта); ᴀfatʀ (Истабю); stᴀin, fiskʀ, fokl (Эггьюм); oṛte (Бю).

Контрастное противопоставление главного и второстепенного ударения, которое в руническом койне было использовано не только при цементировании морфем в слово, но которое также обладало морфемной релевантностью, ибо, структурно оформляя слово, оно одновременно являлось показателем иерархии морфем в составе слова, продолжало сохраняться в языке рунических надписей переходного периода, но отныне уже преимущественно в функции добавочной характеристики на фоне фонемно- и морфемнорелевантного противопоставления ударных и неударных слогов45.

§ 11. В основе вышеизложенных соображений о структуре рунического слова лежало представление о том, что субстратом тех морфологических и фономорфологических процессов, экспонентами которых выступают морфемные и словесные пограничные сигналы, являются различные антропофонические и фонологические факторы. Известно, что явлениям внутреннего и внешнего сандхи может быть дана интерпретация как в терминах фонологии, так и в терминах морфологии46. Известно также, что могут быть такие явления внешнего сандхи, которые не совпадают с морфемными границами47, что тем самым настоятельно требует их интерпретации на уровне антропофоники или фонологии, но материал древнейших рунических надписей настолько фрагментарен, что он дает возможность наиболее эффективного анализа преимущественно в фономорфологических и морфологических терминах. К этому остается добавить, что автор данной работы склонен разделять взгляд, согласно которому истинная природа пограничных сигналов, независимо от их происхождения, раскрывается лишь на уровне фономорфологии и морфологии.

Примечания