Том Шиппи

Толкин и «этот благородный северный дух»

Возвращение Старого Севера

Толкин заявлял, что больше всего его во «Властелине колец» трогает момент, когда Гэндальф верхом на Тенегриве противостоит Владыке назгул у разбитых Ворот Гондора.1 Как раз тогда, когда они, кажется, должны померяться силой, Гэндальф слышит за спиной, в городе Минас Тирит, крик петуха, приветствующего рассвет. «И как будто в ответ издалека донеслась другая нота … Это было дикое звучание Великих рогов Севера. Рохан, наконец, явился».2

Это не кульминационный момент истории Толкина: таким является уничтожение Кольца через несколько глав. Тем не менее, «рога Севера» обозначают тот момент, когда боевые порядки построены, а туман сомнений, недоверия и неуверенности развеялся. «Рога Севера» вызывающи и бескомпромиссны. Они означают: «одержав победу или потерпев поражение, мы не повернём вспять».

‘Éomer Éadig’ (Эомер Благословенный), художник Иван Кавини. (© Ivan Cavini / Associazione Italiana Studi Tolkieniani)

Они также обозначают тот момент — обратный событиям времён самого Толкина — когда Старый мир варварского прошлого является спасти Новый мир цивилизованной метрополии Гондора. Отголосок этого обнаруживается в дальнейшем сюжете, когда дева-щитоносица Эовин вручает хоббиту Мерри прощальный дар: рог из драконьего клада Скаты-змея. Её предок Эорл Юный «принёс его с севера». Это волшебный рог, потому что «Тот, кто дует в него в случае нужды, поселит страх в сердцах своих врагов и радость в сердцах друзей», и именно это и происходит.3 Когда Мерри с товарищами возвращается домой в Шир, так похожий на Англию времён детства Толкина, и обнаруживает, что его захватила шайка третьесортных громил, Мерри дует в рог, и немедленно происходит переворот. «Рога Севера» несут с собой бесстрашие из прошлого.

Именно это случилось и в мире литературы, задолго до Толкина. Вероятно, самой значительной неожиданностью для культуры всей следующей за Возрождением эпохи было открытие заново литературы Старого Севера: большинство памятников — на древнескандинавском языке, обнаруженных в далёкой Исландии, но также на древневерхненемецком, древнесаксонском, и, кроме того, — последнее в этом перечне, но не последнее по значению — на древнеанглийском. В целом это движение было порождением многих умов, но для Толкина, Европы и мира в целом ключевыми были четыре конкретных события.

Во-первых, где-то в начале 1640-х исландский епископ Бриньоульвюр Свейнссон открыл рукопись, содержащую примерно двадцать девять песней на мифологические и героические темы, написанных на древнескандинавском языке, ныне известную как «Песенная Эдда» [«Старшая Эдда»]. Некоторые считают её величайшим поэтическим сборником в мире, но никто не знает, кто сочинил эти песни, кто их переписал, или где именно в Исландии этот епископ их обнаружил. Во-вторых, в 1665 г.* датский учёный Педер Ресен выпустил издание двух самых важных песней из «Песенной Эдды», наряду с изданием «Прозаической Эдды» [«Младшей Эдды»] Снорри Стурлусона, которые с тех пор стали главным источником наших знаний о скандинавской мифологии. В-третьих, в 1815 г. исландец по имени Гримюр Йоунссон Торкелин опубликовал в Копенгагене древнеанглийскую поэму «Беовульф», до того лежавшую нечитанной и едва замечаемой в Британском музее. В-четвёртых, финский доктор, которого звали Элиас Лённрот, в 1835 г. начал публиковать некоторые баллады, собранные им на стылом севере Карелии и оформленные в связное повествование — «Калевалу».

Всё это, разными путями, породило совершенно новые литературные вкусы и совершенно новые воззрения. В частности, мифические сказания «Прозаической Эдды» очень быстро «завирусились»: все теперь знают о Рагнарёке и Вальгалле, Торе, Одине и Локи. Эти сказания (наряду с множеством других произведений) создали образ «северной эстетики» [буквально — «северности»], который очаровал Толкина, и который тот, в свою очередь, использовал, чтобы очаровать миллионы читателей.

Что же такого особого в «северной эстетике»? Самое поэтичное её описание дал не Толкин, а его друг К.С. Льюис. Льюис наткнулся на Старый Север совершенно неожиданно, в детстве, и сразу же оказался заворожён. Как гром среди ясного неба, его поразило стихотворение американского поэта Генри Уордсворта Лонгфелло «Драпа о Тегнере», написанное в честь Элиаса Тегнера — шведского поэта, поклонника старого Севера. Слова, приковавшие к себе Льюиса, пришли из мифологии:

Я ничего не знал о Бальдре, но в тот же миг вознесся в бескрайнее пространство северных небес, я мучительно жаждал чего-то неведомого, неописуемого — беспредельной шири, сурового, бледного холода»4.

Льюис ещё не раз чувствовал это наслаждение — впервые, когда открыл для себя серию опер Вагнера «Кольцо Нибелунгов», а затем — когда наскрёб вместе с братом достаточно денег, чтобы купить книгу «Зигфрид и сумерки богов», иллюстрированную Артуром Рэкхемом. Льюис читал всё, что мог найти о скандинавских мифах, а Асгард и валькирии, как он заявлял, стали «значить для меня неизмеримо больше, чем что-либо ещё в моей жизни»5.

Толкин не оставил описания такой грозовой вспышки, но его тоже заворожил Зигфрид, или Сигурд, как его зовут по-древнескандинавски. В восьмилетнем возрасте Толкин прочитал, как Сигурд убил дракона, в «Красной книге сказок» Эндрю Лэнга. Став подростком, он прочёл гораздо более длинную оригинальную версию в «Саге о Вёльсунгах», переведённой Уильямом Моррисом, и с большим воодушевлением рассказывал о ней в школьном литературном обществе. Это привило ему любовь к драконам и всей литературе древнего Севера, представленной как мифологией, так и героическим легендами.

Испытание северным мифом

Самой поразительной чертой северной мифологии для читателей, получивших классическое образование, и для европейских читателей-христиан раннего Нового времени была её безнадёжность. В конце света произойдёт великая битва, которую теперь мы все знаем как Рагнарёк. В ней боги и люди выступят на бой против великанов и чудовищ, и наши — все люди под предводительством богов Асгарда — обречены на поражение. Но как писал У.П. Кер, процитированный Толкином, северные «боги не считают свое поражение ниспровержением».6 Вопрос примирения или смены сторон не стоит. Результат этого — сейчас уже в формулировке самого Толкина — «концепция мужества, представляющая собой важнейшее наследие древней литературы Севера».7 Герой (или героиня**, такая как валькирия Брюнхильд) проявляет истинный свой характер не при победе, а при поражении и смерти.

Один из образов северной эстетики, ставший весьма обычным в романах и фильмах — это «похороны викинга». Этот образ заимствован из «Прозаической Эдды» Снорри Стурлусона, в которой присутствует погребение сына Одина — Бальдра Прекрасного, чьё тело поместили на ладью, которую затем подожгли и отправили в море. Эта сцена пронизана безнадёжностью, так как Тегнер, а за ним и Льюис, признают, что как Один ни старайся, ему не вернуть Бальдра из мрачного царства злосчастных мертвецов, подвластного северной богине Хель.

‘The Funeral of a Viking’ (Похороны викинга), художник Фрэнк Дикси (Frank Dicksee, 1893), масло, холст. (© Manchester Art Gallery / Bridgeman Images)

Тем временем Один, готовясь к Рагнарёку, постоянно предаёт собственных последователей. Почему он так поступает? Такой вопрос ему задают в одной из скандинавских песней. Когда Эйрик Кровавая Секира, король Йорка, попадает в Вальгаллу после своей гибели в битве 954 г., Одина спрашивают, «Почему ты лишил его победы?» В редакции текста песни, подготовленной Э.В. Гордоном — другом и коллегой Толкина — Один отвечает: «Потому, что нельзя знать доподлинно. Серый волк глядит на жилища богов».8 Серый волк — это чудовище Фенрир. Один имеет в виду, что даже ему неизвестно, когда случится Рагнарёк. Он желает, чтобы когда этот день настанет, его команда бойцов в Вальгалле, Чертоге Павших, была в наилучшей форме — несмотря на то, что знает, что итогового счёта не избежать.

Такого рода упрямое сопротивление проходит сквозь всё творчество Толкина, как, например, в случаях с звуками рогов Рохана, Мерри и Боромира. Такой образ действий прекрасно охарактеризовал Гэндальф, когда все обстоятельства были против: «А пока, — перебил он себя, вставая, и его борода грозно встопорщилась, — мы должны сохранять спокойное мужество».9 Нам бы на это сказать: вот это дух!

‘Beorn’ (Беорн), художник Лейла Альварес. (© Lelia Alvarez)

Если прилагательное «безнадёжный» характеризует северную мифологию, то к северной героической легенде вполне можно применить прилагательное «мрачная». Эддическая поэзия и «саги о древних временах», такие как «Сага о Вёльсунгах», полны последних схваток, предсмертных песней и зачастую чёрного юмора. Одним из толкиновских персонажей, вполне воплощающим в себе такой тон, является Беорн в «Хоббите». Он явно оборотень-медведь, и находиться рядом с ним не вполне безопасно.

Бильбо и гномы получают предупреждение с наступлением тьмы не выходить из дома, даже несмотря на то, что Беорн на их стороне. Утром, когда он проверил их рассказ и убедился в его правдивости, они обнаруживают снаружи голову гоблина, насаженную на кол, и шкуру варга, прибитую к дереву. «Беорна страшно было иметь врагом», — комментирует Толкин, точно так же, как когда информирует нас, что Орлов Севера «не назовёшь добрыми».10

В Приложениях к «Властелину колец» Беорну и орлам не уступают такие фигуры из прошлого, как Хельм Молоторукий, который кажется похожим на тролля Гренделя не меньше, чем на героя Беовульфа. Но тогда «Beo-wulf» могло означать (Толкин, несомненно, так считал) «волк пчёл»; а как помнят читатели «Винни-Пуха», враг пчёл — это поедающий мёд медведь. Беовульф напоминает медведя своей силой, готовностью к рукопашной схватке и способностью к смертельным медвежьим объятьям: «Не остриём был убит он», — мрачно вспоминает герой о франкском воине Дагхревне, — «но боевой хваткой моей разрушен был его дом из костей и прервано биение его сердца».11 Что, как не «грудную клетку», может означать «дом из костей»?

Беовульф — не единственный медведь-оборотень в северной традиции, и ещё более очевидный пример являет собой герой Бьярки («медвежонок»), сын Бьорна («медведя») и Беры («медведицы») из «Саги о Хрольве Жердинке». Толкин настолько был впечатлён свидетельствами того, что и сага, и эпос «Беовульф» основывались на одном из вариантов народной сказки о «медвежьем сыне», что сам написал такую сказку — такой, какой, по его мнению, она должна была быть. Её опубликовали в 2014 г. под названием «Sellic Spell», что по-древнеанглийски означает «дивный сказ», вместе с толкиновским переводом «Беовульфа» и комментариями к нему.

Мрачный и безнадёжный, но непреклонный и непокорный — вот суть того, что Толкин назвал «…этот благородный северный дух, высший из даров Европе, — дух, который я всегда любил всем сердцем и тщился представить в истинном его свете»12.

«Истинный свет», однако, подразумевает существование и «ложного света», даже извращённого, который Толкину в 1930-х и 1940-х гг. был хорошо знаком — и которому он оказывал яростное сопротивление. С самого начала «северный дух», сопряжённый с язычеством и частыми злодеяниями, представлял проблему для учёных, нередко являвшихся, подобно Толкину, убеждёнными христианами. Найти способ умерить языческий дух, сохраняя дух героический — такова была главная задача, стоявшая перед Толкином.

Смягчение северного духа

‘Der Berggeist’ (Горный дух), художник Йозеф Мадленер (Josef Madlener. Photograph courtesy of Sotheby’s)

Толкин соответствующим образом исключил худшие аспекты исторического древнего северного мира из своего художественного творчества. Рабы в мире «Властелина колец» есть лишь у Мордора и его союзников. Человеческие жертвы больше не практикуются. На похоронах Теодена ему возводят курган и поют погребальные песни, но никаких жертв не приносят, даже коня или собаку. Когда Денетор пытается сжечь себя заживо и захватить своего сына Фарамира с собой, Гэндальф резко его осуждает, используя слово «языческий», и спасает Фарамира. Сам Гэндальф может выглядеть похожим на традиционные образы Одина, нося шляпу и капюшон, и даже ещё больше походит на картину Йозефа Мадленера «Der Berggeist» [«Горный дух»], которой, как мы знаем, Толкин восхищался. Тем не менее, он всегда представлял себя посланником, подчиняющимся высшим силам.

Толкин нашёл утешение и в непростой фразе из «Беовульфа», сочетающейся с его утверждениям, что «благородный северный дух» «нигде … не проявился благороднее, нежели в Англии, нигде не был освящен и христианизирован так рано».13 Поэма начинается со сцены, весьма напоминающей «Похороны викинга», когда короля данов Скильда Скевинга кладут в его ладью в окружении сокровищ, а затем отправляют в море — однако пламени ладью не предают. Поэт поясняет, что Скильд явился к данам младенцем из-за моря, будучи отправлен, чтобы спасти этот народ от отсутствия короля. Теперь, когда он умер, даны отправляют его назад, с не меньшими дарами (английское преуменьшение означает «с гораздо большими дарами»), «чем положили те, что в самом начале пустили его одного по волнам, маленького ребёнка».14

Одна деталь здесь особенно странная — и она, несомненно, не ускользнула от внимания Толкина — что фраза «than did those» [«чем положили те»] с точки зрения метрики аномальна. По правилам древнеанглийской метрики, слово «those» [«те»] не может в норме подпадать под ударение и включаться в аллитерацию, а когда так происходит, а в этот раз это обязательно, на слове ставится сильный акцент. Так что кто же в нашем мире — или за его пределами — эти самые «те»? Поступок их характерен для Провидения. Но если бы Скильда послал Бог, местоимение должно было бы быть «Он». Выбор «те» означает, что действующая сила — какая-то иная, благоприятная — но не божественная, и находится она где-то за океаном, с точки зрения древних данов или англосаксов — несомненно на западе.

Эта странная деталь в поэме целиком посвящённой языческим героям, но написанной христианином, дала Толкину подсказку для его компромиссного вместилища северного духа: в его мифологии Валар действуют как хранители Средиземья, под властью Единого, а дом их — расположенный на западе Валинор, ныне удалённый из «кругов мира». С самого начала Толкин создавал их по образцу богов Асгарда. Именно они отправили Гэндальфа и других истари, то есть волшебников, на помощь свободным народам. В одном из стихотворений, опубликованном в 1987 г., Толкин пишет о «Короле Шиве» — он считал Шива, а не его предполагаемого потомка Скильда Сквевинга, своего рода предшественником Христа, также посланным сверхъестественными силам, чтобы принести надежду и достаток в мрачный языческий мир.15 Неслучайно в этой поэме 153 строки — как было хорошо известно Толкину, это «число спасения», происходящее из Евангелия от Иоанна, 21: 1–14.***

Корни толкиновского вдохновения

Как только Толкин установил необходимые ограничительные рамки, исключающие язычество, для своей попытки воссоздания «северного духа», ему стал доступен всевозможный материал — начиная, например, с драконов. В «Хоббите» главы 12–14 близко следуют сюжету последней великой схватки Беовульфа. В поэме некий вор натыкается на клад спящего дракона и похищает кубок. Дракон просыпается, замечает кражу и улетает, чтобы сжечь собственный чертог Беовульфа. После этого Беовульф отправляется в поход на дракона с одиннадцатью спутниками и вором — в сумме втринадцатером — чтобы убить его или быть им убитым. В «Хоббите» имеются двенадцать гномов плюс Торин — что вновь даёт тринадцать — и Гэндальф добавляет Бильбо, чтобы получилось «счастливое число». К тому времени, когда они добираются до логова дракона, Гэндальф их уже покинул, так что Бильбо вновь оказывается счастливым четырнадцатым номером. Как вор, или «взломщик», он спускается по туннелю к спящему дракону, крадёт кубок точно так же, как в поэме, и в результате дракон тоже улетает, чтобы сжечь чертоги Озёрного Города****.

Иллюстрация Артура Рэкхема (Arthur Rackham), изображающая Сигурда и Фафнира (Из: Richard Wagner, Twilight of the Gods, 1911. Bodleian Castello 31)

Большая разница заключается в том, что Бильбо спускается по туннелю дважды, и во второй раз у него происходит знаменитая беседа со Смаугом, возможно, самый блестящий штрих во всей книге. Однако она тоже происходит от старого северного источника — не «Беовульфа», но «Песни о Фафнире» [«Речей Фафнира»] из «Песенной Эдды». В ней герой Сигурд и дракон Фафнир общаются после того, как Сигурд смертельно ранил Фафнира колющим ударом снизу. Толкин, вероятно, думал, что древнескандинавский поэт справился с задачей не слишком умело: начнём с того, что Сигурд не называет своего имени, «потому что в древние времена верили, что слова умирающего могущественны, если он проклинает своего недруга, называя его по имени».16 Бильбо тоже пытается скрыть своё имя и происхождение, не вполне успешно, но по крайней мере не объявляет его по неосторожности, как Сигурд в поэме. Толкин прорабатывает беседу гораздо более скрупулёзно и одаряет Смауга гораздо более «деспотичной натурой».17 Тем не менее, он помнил ещё одну черту старинной поэмы, а именно, внезапное понимание того, что говорят птицы. В «Хоббите» дрозд слышит, что говорит Бильбо о «прорехе» в броне Смауга и передаёт эту необходимую информацию герою Барду, который подстреливает Смауга.

И всё же Смауг обязан повторному открытию Старого Севера кое-чем ещё: своим именем. Оно свидетельствует ещё об одной жизненно важной характеристистике и толкиновского метода работы, и «северной эстетики» в её возрождённом виде: в обоих преобладает «сравнительно-историческое языкознание» [comparative philology, лингвистическая компаративистика] : дисциплина, фактически изобретённая Якобом Гриммом. Если бы кто-то мог попросить Толкина описать себя одним словом, полагаю, он бы сказал: «Я … филолог». Однажды он дошёл до того, что назвал себя «чистым филологом».18 А если бы у него была возможность использовать три слова, это несомненно были бы «чистый филолог-компаративист».

Сравнительно-историческое языкознание началось с того, что Якоб Гримм изучил северные языки и показал, как можно объяснить их отличия при помощи серии регулярных фонетических передвижений, известных с тех пор, как «законы Гримма». Достигнутые им результаты и использованные методы его последователи охотно развивали — и стали весьма уверенно «реконструировать» сначала недостающие слова и языки, но затем концепты, мифы и целые миры, созданные воображением. Иными словами, то же самое, что делал Толкин.

Вернёмся к дракону Смаугу. До Толкина его имя нигде не фиксировалось, хотя оно похоже на древнескандинавское слово, как «Торин» — все имена гномов (за одним исключением) происходят из «Песенной Эдды». Прилагательное «smēah», однако, существует в древнеанглийском, во фразе из заклинания: «with smēagan wyrme», «против (какого-то) змея». Но что означает это прилагательное? Слово «smēagan» существует в древнеанглийском языке в качестве глагола, означающего «продумать, добраться до сути или проникнуть». Неплохое слово для опасного «змея», притом куда-то проникающего змея. «Ormr» на древнескандинавском (по-английски «worm» [змей]) регулярно означает «дракон». Древнеанглийскому «smēah» регулярным соответствием в древнескандинавском стало бы «smaugr» — и так у нас получается Смауг, понятливый и вкрадчивый дракон. Кроме того, стоит отметить, что настоящее хоббитское имя Голлума — Смеагол, и Сэм Гэмджи переводит его довольно успешно как «Пролаза» [Slinker].

Вот таков был ход мысли Толкина и филологов до него. Беорн из Беовульфа и Бьярки, Смауг и Смеагол — из «smēagan». Похожим образом Толкин создал Курганных Призраков и Балрогов, орков, энтов и уозов, Темнолесье и само Средиземье. Даже с хоббитами, записи о которых на Старом Севере отсутствуют, он не остановился, пока не изобрёл для них древнее происхождение: всадники Рохана знают их как «holbytlan» — «строители нор», слово, ни разу не зафиксированное в древнеанглийском, но не невозможное и при этом (как свидетельствует первое предложение в «Хоббите») очень подходящее.

Величайшим из элементов старой северной мифологии, воссозданным Толкином, должны, однако, быть его эльфы — ylfe по-древнеанглийски, álfar по-древнескандинавски. Снорри Стурлусон немало поведал о них в своей «Прозаической Эдде», но смешивал три категории: «светлые альвы», «тёмные альвы» и «смуглые», или «чёрные альвы». Что ещё больше запутывает, под последними он явно понимал карликов. Одним из свидетельств мастерства Толкина является его решение, что эти категории не имеют ничего общего с цветом кожи. Вместо этого, его «светлые эльфы» — те, что видели свет Двух Древ в Валиноре, «тёмные эльфы» — те, кто отказался отправиться в путь, а один особый Тёмный Эльф (в «Сильмариллионе») — это Эол, вовсе не гном, но в своём угольно-чёрном доспехе может быть принят за такового невнимательными наблюдателями-людьми. Толкиновские эльфы — демонстративное противоядие против викторианских «фей» [fairies]: сильнее, яростнее, мудрее, опаснее. Современные упоминания их в «волшебной сказке» [fairy-tale], как подразумевал Толкин, исказились, утратив при этом их подлинный дух.

Толкиновские гномы также ничем не напоминают Румпельштильцхена [карлика из сказки братьев Гримм]. У них древнескандинавские имена и ведут себя они по-древнескандинавски. Говорят они кратко и эллиптически [пропуская легко подразумеваемые слова]. Они никогда не забывают и не прощают.

‘L’addio di Thorin’ (Прощание Торина), художник Дани Орицио (© Dany Orizio / Associazione Italiana Studi Tolkieniani)

Они особенно подвержены драконьей болезни, стремлению копить сокровища. И они стоят насмерть, как Торин Дубощит, его племянники Фили и Кили или Даин Железностоп, отбивавшийся топором над телом короля Бранда, «пока не пала тьма».19

Однако из всех толкиновских героев сложнее всего автору должно было придумать описанного в «Сильмариллионе» Турина, возможно, потому что он ведёт происхождение от иной северной традиции — от Финляндии и «Калевалы». Толкин размышлял об его истории ещё в 1914 г., когда переписывал «Историю Куллерво», основанную на частях 31–36 реконструированного Лённротом эпоса. Она перерабатывалась несколько раз, прежде чем появиться в виде главы 21 «Сильмариллиона», а окончательную форму приняла лишь в посмертной публикации «Дети Хурина» в 2007 г. Однако она всегда оставалась сказанием о злобе, предательстве, трагических злоключениях, кровосмешении и в конечном счёте самоубийстве. И всё же в руках Толкина она пытается объяснить ещё одну черту «северного духа», которая многих отталкивает: его фатализм.

«Произнесёт кто-нибудь слова роковые», — говорит персонаж в одной из древнескандинавских саг: кто-нибудь всегда скажет что-то не так и невовремя, и призовёт несчастье.20 Именно так, несомненно, происходит в «Сказании о Турине». Но означает ли это, что у нас нет свободной воли, что все решения принимаются Норнами, прядильщицами, которые прядут и обрезают нити судьбы? Разве не существует благосклонного Провидения? В своём «Сказании о Турине» Толкин аккуратно скрывает, что люди действительно произносят роковые слова, по неосторожности или со зла. Слова в их мысли, однако, вкладывает Мелькор — Сатана толкиновской мифологии и, как он сам заявляет, «Владыка судеб Арды».21 Мелькор, тем не менее, оказался бы бессилен, если бы его наущения не находили отклика, если бы люди выбрали не произносить «слова роковые».

Более того, в христианской вселенной существует сила, превосходящая судьбу, незнакомая Старому Северу, но не исключённая из Средиземья, хотя всего лишь подразумеваемая и проявляющаяся в намёках. Намёки эти часто появляются в мастерски подаваемых Толкином сценах смерти. Торин Дубощит говорит Бильбо: «Теперь я ухожу в чертоги ожидания, чтобы восседать рядом с моими праотцами, пока мир не обновится».22 Теоден произносит: «Я отправляюсь к своим праотцам, и даже в могучем их обществе не стану теперь я стыдиться».23 Эльфы также отправляются в Чертоги Ожидания. Какова судьба Арвен, избравшей человеческую долю, чтобы быть с Арагорном, когда он тоже уйдёт из жизни? Мы не знаем, но последние слова Арагорна ей в утешение таковы: «Мы не привязаны навеки к кругам этого мира, а за пределами их есть не только воспоминания».24 Так встретятся ли они вновь? Когда «мир будет исправлен», как говорит Том Бомбадил Курганному Призраку?25

Именно Арагорн служит окончательным воплощением толкиновской «северной эстетики», «благородного северного духа», смягчённого и «освящённого» намёками на божественное откровение за пределами Рагнарёка. Арагорн заявляет: «мой дом … на севере», и хоббиты с Всадниками говорят то же самое: «Далеко на севере наш дом» (Мерри), «Мой народ пришёл с севера» (Теоден). Тем временем, Арагорн провозглашает: «Я принадлежу и Гондору, и Северу».26 В итоге он объединяет старое Северное королевство, наследником которого является, с давно отделённым Южным. Точно так же он обладает восстановленным Сломанным Мечом, подобно Сигурду из северной легенды, но носит Эльфийский Камень, привезённый из Неувядающих Земель на далёком Западе.

Толкин всегда сохранял ощущение иной традиции, более древней, чем «северная», место которой — по ту сторону от Нуменора, о которой даже у старого Севера сохранились лишь неясные «намёки» [inklings], как в старых историях о Скильде и «Шиве». Когда умирающий Торин прощается с Бильбо, он называет его «дитя доброго Запада», а от более мудрого брата Боромира — Фарамира — веяло «духом Нуменора», то есть «Вестернесса» [«Западной Земли», от West — «Запад»].27 Для Толкина мрачный и бескомпромиссный северный дух, хотя и достойный восхищения, нуждался в даруемой Неувядаемыми Землями на Западе надежде, чтобы достичь истинного идеала.

Примечания