Сравнительная грамматика родственных языков имеет своей задачей восстановление звукового и грамматического развития языков данной семьи или группы в дописьменную эпоху их существования, установление связей и взаимоотношений между ними, кратко выражающееся в их классификации, и объяснение фонетических и грамматических, а в связи с этим отчасти и лексических, фактов данных языков эпохи древних письменных памятников на основе предшествующей восстановленной их истории. Дальнейшее развитие каждого отдельного языка данной семьи или группы обычно исследуется уже более или менее изолированно, и язык переходит из ведения сравнительной грамматики в ведение грамматики исторической в узком смысле слова.
Действительно, для простой констатации фактов языка, достаточно известного по письменным памятникам, привлечение материала родственных языков не является абсолютно необходимым: в этом случае оно играет подсобную роль (для уточнения звуковых значений букв, для уяснения значений слов, грамматических форм и оборотов и т. п.). Также и процесс исторического развития какого-либо письменного языка может быть в основном прослежен по памятникам одного этого языка, поскольку каждая последующая ступень его развития определенным образом зависит от предыдущих и некоторые закономерности его развития могут быть установлены путем сравнения соответствующих фактов данного языка, относящихся к различным эпохам его существования.
Тем не менее сравнительному изучению языков одной группы (или семьи) на исторических этапах их развития (т. е. в эпоху письменных памятников) следовало бы уделить больше внимания, чем это обычно делается. В этой связи необходимо напомнить часто цитировавшееся высказывание Энгельса, в «Анти-Дюринге»1, о значении сравнительно-исторического изучения языка. Здесь важно особо подчеркнуть то, что Энгельс указывает на невозможность «оставлять без внимания» не только «омертвевшие формы» самого данного языка и не только мертвые (т. е. древние), но и живые родственные языки. В самом деле, хотя история данного языка со времени появления его письменных памятников и может быть в основном прослежена путем изучения этих памятников, все же историческое его развитие будет далеко недостаточно понято, если оно не будет освещено сравнительным изучением других, близких к нему, языков на соответствующих этапах их истории. Такое сравнительное изучение необходимо для выявления как характерных особенностей, приобретенных каждым отдельным языком в дальнейшем его развитии, уже после появления древнейших его памятников, так и черт, общих нескольким языкам,184 появившихся в этих языках в позднюю эпоху письменности, когда более древние связи были уже порваны и каждый из них развивался в достаточной мере независимо от другого. Сопоставление таких общих черт с характерными особенностями отдельных языков, приобретших эти общие черты, несомненно является одной из важнейших предпосылок для определения подлинных внутренних законов развития языка и для действительно научного, марксистского их понимания. Ведь «…язык и законы его развития можно понять лишь в том случае, если он изучается в неразрывной связи с историей общества, с историей народа, которому принадлежит изучаемый язык и который является творцом и носителем этого языка» (Сталин)2. Те общие черты, которые независимо от взаимодействия, от взаимовлияния данных языков появились в каждом из них, должны, по-видимому, в основном определяться тем общим, что имелось в конкретных исторических условиях развития этих языков, и вместе с тем находиться во внутренней закономерной связи с тем общим, что имелось в самом составе и строе этих языков в более раннюю эпоху их развития; и, напротив, вновь развившиеся, ранее не существовавшие специфические особенности каждого отдельного языка будут, очевидно, так или иначе отражать особенности конкретных исторических условий развития именно этого отдельного языка и вместе с тем находиться и во внутренней закономерной связи с ранее существовавшими его особенностями, унаследованными от предшествующих эпох его истории.
Ниже, в виде предварительного опыта сравнительнограмматического изучения нескольких родственных языков в письменнолитературную эпоху их развития, дается краткое сравнительное описание некоторых важнейших черт грамматической системы имени в четырех германских языках: двух западногерманских — английском и (верхне-)немецком — и двух скандинавских — исландском и шведском.
История грамматических форм имени в этих языках во многих отношениях очень поучительна. Известные общие черты развития различным образом переплетаются в каждом из них с индивидуальными его особенностями, причем собственно грамматические моменты выступают в различных взаимоотношениях с моментами фонетическими, в частности — с явлениями редукции гласных в конечных безударных слогах. Как известно, так называемыми «последователями нового учения» Н. Я. Марра, а также и некоторыми другими лингвистами, испытавшими значительное влияние или давление с их стороны, взаимоотношение между этой редукцией и развитием грамматического (морфологического) строя трактовалось по определенной априорной схеме (не являющейся, кстати сказать, их собственным изобретением): «сдвиги» в мышлении, отсюда — утрата известными грамматическими формами «семантической ценности», развитие «от синтеза к анализу», отсюда — редукция конечных слогов, грамматически оформлявших слова. Эта схема полностью пренебрегает внутренними закономерностями звукового строя языка, грубо недооценивает роль звуковой его материи и являет пример того злоупотребления семантикой, о котором говорит И. В. Сталин3. Между тем эта схема настойчиво и догматически проводилась, и всякая ее критика на основе анализа фактов рассматривалась «последователями» Н. Я. Марра как посягательство на основные положения советского языкознания. Целью данной работы как раз и является анализ некоторых относящихся к этому вопросу фактов — анализ, без которого нельзя и подойти к решению этого важного для исторической грамматики вопроса. Само собой разумеется,185 что в пределах такой небольшой работы нельзя сколько-нибудь полно охватить весь фактический материал, но думается, что анализ и того ограниченного материала, который в ней рассматривается, может принести известную пользу.
История грамматических форм слов в германских языках теснейшим образом связана с судьбой гласных в слабых конечных слогах, т. е. в основном с историей редукции этих гласных. Вопрос о взаимоотношении между редукцией гласных и изменением морфологической системы языка, как уже было сказано выше, является одной из важных проблем исторической грамматики (в частности — исторической морфологии) германских языков.
Хотя многие детали в истории безударного вокализма германских языков и остаются до сих пор неясными, но все же в целом процесс редукции слабых гласных конечных слогов в различных германских языках описан достаточно полно для того, чтобы можно было сделать кое-какие обобщения. При этом особенно важно обратить внимание на следующее:
1. Редукция безударных гласных, как известно, наблюдается во всех германских языках уже в эпоху древнейших памятников этих языков, причем наиболее ранние ее явления в общем, по-видимому, одинаковы в различных известных нам языках: ср. отпадение старых конечных -e и -a (г. nam, сев. рун. -nam; г. was, сев. рун. was; г. dagis, сев. рун. -dagas, -gisalas); исчезновение кратких гласных в конечном слоге многосложных слов (дат. ед. ч. г. hanin, gumin, сев. рун. witadahalaiban; — г. bairan, сев. рун. *beran, являющееся единственно возможной предшествующей стадией для литературного дск. bera; также да. дат. ед. hanan — без палатальной перегласовки i-умлаута) и с безударным a (å), — да. beran — с a (å) — предполагают очень древнее отпадение гласного в третьем слоге).
Однако уже очень рано имеются и более или менее существенные различия, которые делаются особенно заметными при сопоставлении (приблизительно) синхронических фактов: ср. г. dags, gasts, haurn, stain, tawida, giba || сев. рун. dagaʀ, gastiʀ, horna, staina, tawido, gibu (1 л. ед. ч.). Отсюда видно, что редукция безударных гласных в ряде случаев проявилась в большей мере в готском, чем в языке одновременных северных рунических надписей, причем в отношении отдельных гласных в известных условиях она сопровождалась и различными качественными изменениями (*-ō > г. -a, но сев. рун. -u, как в г. giba, но сев. рун. gibu). Есть все основания полагать, что редукция гласных в западногерманских языках первоначально шла приблизительно по тому же пути и примерно с той же скоростью, что и в языках скандинавских.
2. Существенные расхождения между западногерманскими и скандинавскими языками в отношении редукции гласных, можно полагать, проявляются во второй половине первого тысячелетия н. э. Они состоят в основном в следующем:
а) в языках западногерманских безударные i и u краткие (старые краткие, а также в известных случаях из старых полугласных j и w и из старых долгих ī и ō, равно как и i из дифтонга ei) фонетически закономерно отпадают в конце слова или выпадают внутри слова (в открытых слогах) только после долгого ударного слога (или соответствующего сочетания слогов), тогда как в языках скандинавских редукция гласных идет дальше и те же гласные исчезают в безударном положении и после краткого ударного слога, если их исчезновению не препятствовали известные особые условия: ср. да. mere,186 двн. meri, но дисл. marr; да. erede, fremede, двн. zelita, retita, но дисл. setta (сев. рун. satido); да., двн. sunu, но дисл. sunr, sonr; да., двн. heri, но дисл. herr; да. gearu, двн. garo, но дисл. gǫrr; да. gifu, но дисл. giǫf, и т. п.;
б) в западногерманских языках в безударных слогах, ставших закрытыми вследствие отпадения старых конечных e и a (å) или вследствие раннего исчезновения кратких гласных в конечных слогах многосложных слов, старые краткие гласные обычно сохраняются (даже и после долгого ударного слога), тогда как в скандинавских языках те же гласные в том же самом положении исчезли (как после долгого, так и после краткого ударного слога), если только они не находились перед сонорными согласными (m, n или старым r, но не перед r < z; примеры же с l неизвестны): ср. да. dæges, двн. tages, но дисл. dags; да. bireþ4, двн. birit, но дисл. berr; да. stānes, двн. steines, но дисл. steins; да. wierðeþ, двн. wirdit, но дисл. verðr; да. прич. II dēmed, но дисл. dœmðr.
3. Еще большее расхождение между скандинавскими и западногерманскими языками в отношении безударных гласных наблюдается с XI в., когда в западногерманских языках (английском и немецком) осуществляется нейтрализация этих гласных (i, a, o, u, e), в общем чуждая языкам скандинавским (если не считать более позднего древнедатского), где продолжают различаться i (e), a и u (o) — в исландском, шведском и норвежском (лансмоле) до настоящего времени: изменения в системе безударных гласных после XI в. в этих языках незначительны и в основном сводятся к частичным сдвигам артикуляции, не приводящим, в подавляющем большинстве случаев, к смешению гласных, различившихся в древнескандинавских диалектах. Ср. двн. bintit > свн. bintet, bindet; да. bindan > са. binden; двн. bintan > свн. binten, binden; да. sunu > са. sune, sone; двн. bintu > свн. binte, binde; но дисл. frœði > нисл. fræði; дшв., дисл. rīki > ншв. rike, нисл. ríki; дшв., дисл. binda > ншв., нисл. binda; дшв. tungur > ншв. tungor; дисл. tungur (-or) > нисл. tungur и т. п.
Таким образом, не только в эпоху, хронологически совпадающую со среднеанглийским и средневерхненемецким, скандинавские языки в отношении редукции гласных остаются в общем на этапе, характерном для древнего периода развития германских языков, в частности — западногерманских, но и в новое время скандинавские языки (за исключением датского и основанного на нем норвежского риксмола) сохраняют в безударных слогах в значительной мере вокализм древнего периода. История безударного вокализма в скандинавских языках (за указанным исключением) в сущности не знает этапа, соответствующего среднеанглийскому и средневерхненемецкому по своему содержанию. Скандинавские языки XII–XIII — XIV вв., современные среднеанглийскому и средневерхненемецкому, принято называть древнескандинавскими (древнеисландским, древнешведским и т. д.), и, действительно, по всему своему характеру скандинавские языки этой эпохи ближе стоят к английскому и верхненемецкому древнего периода, чем к этим же языкам на стадии их развития в XII–XIV вв. Но и так называемый среднескандинавский период (среднеисландский, среднешведский и т. д.), т. е. период развития скандинавских языков с конца XIV до начала XVI в., не имеет, в соответствии с изложенным выше, того отличия от древнескандинавского, каким характеризуются (наряду с другими особенностями) среднеанглийский и средневерхненемецкий сравнительно с древнеанглийским и древневерхненемецким.187
4. Среднеанглийский и средневерхненемецкий имеют много сходного и в частности, как известно, характеризуются упомянутой выше редукцией древних безударных гласных, выразившейся в их нейтрализации. Со временем, однако, они расходятся друг с другом в истории этих гласных: к исходу среднеанглийского периода редуцированные гласные в большинстве случаев исчезают (они сохраняются, большей частью в виде [i], лишь между двумя одинаковыми или близкими друг к другу согласными, — если не считать некоторых особых случаев); в развитии же немецкого языка исчезновение редуцированных безударных гласных представляет собой лишь диалектное (южное) явление и не делается характерным для нововерхненемецкого языка в целом, который, по крайней мере в значительной своей части, остается, таким образом, в отношении безударных гласных на стадии средневерхненемецкого и среднеанглийского. В связи со всем этим в новоанглийском литературном языке безударные гласные в общем не играют никакой существенной морфологической роли, тогда как в нововерхненемецком литературном языке безударные гласные сохраняют большое значение как элементы морфологической структуры: ср. на. пр. вр. loved, hated, прич. II loved, hated и нвн. пр. вр. befragte, begleitete, прич. пр. вр. befragt, begleitet и т. п.
А. Род. В исландском и немецком старая система трех грамматических родов (м., ж., с.) в общем сохраняется полностью. Род проявляется в этих языках как в согласовании, так и в соотношении слов: ср. нисл. steinninn, svartur steinn: hann (м.); — bókin, svört bók: hún (ж.); — borðið, svart borð: það (с.); — нвн. der Stein, ein schwarzer Stein: er (м.); — die Bank, eine schwarze Bank: sie (ж.); — das Buch, ein schwarzes Buch: es (с.).
В английском языке старая система трех грамматических родов совершенно разрушена. От этой системы осталось только различение трех родов в ед. ч. личного местоимения 3-го лица: he (м.), she (ж.), it (с.). Таким образом, согласование в роде отсутствует, имеется только соотнесение: на. a boy: he (м.); — a girl: she (ж.); — a book: it (с.). При этом отнесение существительного к тому или другому или третьему роду определяется прежде всего семантикой: существительные, обозначающие людей и высших животных — мужского или женского рода соответственно полу; существительные, обозначающие неодушевленные предметы или (особенно низших) животных без учета пола — среднего рода; кроме того, в отдельных случаях факультативное отнесение к мужскому или женскому роду — независимо от рода слова в древнеанглийском (персонификация, выражение эмоционального отношения, известная культурно-историческая традиция и т. п.); ср. the sun: it, he; the moon: it, she; a horse: it, he; a hare: it, she, he; a ship: it, she и т. п. Слово man также и в общем своем значении „человек“ относится к мужскому роду соотнесением с he.
Шведский язык в отношении рода занимает в известном смысле промежуточное положение между исландским и немецким, с одной стороны, и английским с другой. Основное грамматически выраженное деление — на две категории: 1) средний род и 2) несредний род (несредний, или „тот или другой“: utrum — в противоположность neutrum). Это деление проявляется как в соотнесении, так и в согласовании (и во флексии самих существительных). Ср. ншв. ед. ч. ett bord, ett stort bord, det stora bordet: det; мн. ч. bord, stora bord, de stora borden: — средний род; — ед. ч. en stol, en stor stol, den stora stolen: den;188 мн. ч. stolar, stora stolar, de stora stolarna: — несредний род. Таким образом, это деление на два грамматических рода не менее четко выражается, чем деление на три рода в исландском и немецком. Но деление на мужской и женский род внутри несреднего (грамматического) рода в общем соответствует тому, что мы находим в английском: оно отражает различие пола (sexus) и в основном выражается в соотнесении с местоимениями han (м.) и hon (ж.). Ср. шв. en gosse, en liten gosse, den lilla gossen: han (м.); — en flicka, en liten flicka, den lilla flickan: hon (ж.). Лишь отчасти и более или менее факультативно это деление находит выражение в согласовании: -e в слабой форме прилагательного при мужском роде, -a в той же форме прилагательного при женском роде; ср. den lille gossen (при возможном den lilla5) и den lilla flickan (только den lilla). Архаичным является употребление определенного артикля -ne (вм. -na) при существительном мужского рода (ср. gossarne вм. gossarna и т. п.). Соотнесение с han и hon существительных, обозначающих неодушевленные предметы и т. п., возможно, но необязательно, что также сближает шведский с английским (ср. kärlek: han; sol: hon). Однако, в отличие от английского, употребление han и hon (по крайней мере, по-видимому, как общее правило) в таких случаях еще связано с прежним грамматическим (м. или ж.) родом слова (ср. дшв. kærleker м., sōl ж.; последнее — в противоположность англ. sun: he при да. sunne ж.). Наиболее ясно связь со старым женским родом выражается в факультативном употреблении hon соотносительно с различными существительными, оканчивающимися на -a и представляющими собой в большом числе случаев прежние n-основы женского рода (duva: hon).
Следует отметить, что слово människa „человек“ регулярно соотносится с hon, в противоположность английскому man: he (но man „мужчина“, конечно: han). Таким образом, несмотря на многие общие черты с английским в отношении употребления han и hon, следует все же отметить, что такого освобождения от грамматического рода, как в семантически соответствующих английских he и she, в этих шведских местоимениях еще не наблюдается. Это, естественно, теснейшим образом связано с тем, что в шведском вообще грамматический род не изжит и его частичное отмирание (т. е. исчезновение грамматического различия между мужским и женским родами) находится еще на одном из первых своих этапов, тогда как в английском языке исчезновение старого грамматического рода относится еще к среднеанглийскому периоду.
Б. Число. Во всех сопоставляемых здесь языках (исландском, шведском, английском, немецком) различаются два числа: единственное и множественное. Ср. нисл. steinn — steinar; ншв. sten — stenar; на. stone — stones; нвн. Stein — Steine. Правда, в исландском сохранились формы двойственного числа личных местоимений 1-го и 2-го лиц — við и þið (из дисл. vit и þit), но теперь эти формы имеют значение уже не двойственного, а множественного числа, и отличаются по употреблению от старых форм множественного — vér и þér (из vēr и þēr) — лишь в стилистическом отношении (þér, кроме того, употребляется в значении вежливого „вы“).
С точки зрения грамматического выражения различия между единственным и множественным числами — исландский, шведский и немецкий языки очень близки друг к другу, английский же стоит особняком. Близость первых трех языков друг к другу в этом отношении основана на сохранении данными языками архаичных черт.189
В исландском, шведском и немецком число выражается как в существительных и местоимениях, так и в прилагательных, а кроме того, и в артикле; с другой стороны, оно выражается в этих языках очень многообразно. Ср. нисл. stór steinn, sá steinn, hinn stóri steinn, stóri steinninn — stórir steinar, þeir steinar, hinir stóru steinar, stóru steinarnir; það borð, stóra borðið — þau borð, stóru borðin; á því borði, á borðinu — á þeim borðum, á borðunum и т. п.; ншв. en stor sten, den stenen — stora stenar, de stenarna; det bordet, detta bord, bordet — de borden, dessa bord, borden; нвн. ein großer Stein, der große Stein — große Steine, die großen Steine и т. п. Далее: нисл. steinn — steinar; bók — bækur; land — lönd; maður — menn(ir); fjörður — firðir; ншв. sten — stenar; duva — duvor; son — söner; rike — riken; нвн. Stein — Steine; Gast — Gäste; Buch—Bücher; Taube — Tauben и т. п. Наконец, обращает на себя внимание нередкое совпадение форм ед. и мн. чисел у существительных в этих языках, что несомненно находится в связи с различением ед. и мн. чисел в определенном артикле и в прилагательных: ср. нисл. borð — borð (им., вин.); ншв. bord — bord (общ.); нвн. Messer — Messer и т. п.α
В английском языке число выражается регулярно лишь в существительных; кроме того — в некоторых местоимениях и отчасти в неопределенном артикле (a, an — нуль). Вместе с тем выражение числа в существительных очень единообразно: господствует отношение „нуль (ед.) — [z] (мн.; с фонетически обусловленными вариантами [s] и [iz])“; иные отношения между формами ед. и мн. чисел представляют собой исключение. Также и отсутствие различия между формами ед. и мн. чисел в существительных встречается очень редко. Правда, в основном типе существительных („нуль — [z/s/iz]“) форма „притяжательного падежа“ обычно звучит одинаково в единственном и во множественном (ср. fish’s — fishes’, father’s — fathers’, но wife’s — wives’ и др.). Однако, так как „притяжательный падеж“ вообще употребляется редко, то на практике различие между ед. и мн. числами в существительных обыкновенно бывает выражено (в форме „общего падежа“). В прилагательных же и в ряде местоимений, а также в определенном артикле, число никогда не выражается. Ср. на. a stone, that stone — stones, those stones; a big stone, the big stone, what stone — big stones, the big stones, what stones и т. п.
В. Падеж (падежные формы). В то время как в выражении числа шведский примыкает к исландскому и немецкому, а в классификации существительных по родам занимает промежуточное положение между исландским и немецким, с одной стороны, и английским, с другой, в отношении падежной системы он образует одну группу с английским, четко противостоящую другой группе, в которую входят исландский и немецкий.
В исландском и немецком сохраняются четыре падежа: именительный, винительный, дательный и родительный. Таким образом, исландский язык на протяжении литературной эпохи не утратил ни одного падежа (в древнеисландском те же четыре падежа), а в немецком исчез только один падеж из известных в письменном древневерхненемецком (творительный). При этом нужно заметить, что четыре падежа как в исландском, так и в немецком различаются во всей системе имени: в существительном, в местоимении, в прилагательном, отчасти и в числительном, а также в артикле. Ср. табл. на стр. 191.
Совпадение форм отдельных падежей нередко наблюдается в обоих языках, но особенно часто в немецком: ср. И., В. ед. Stein, а также факультативно и Д. ед. Stein (наряду с Steine); В. Д. Р. Bären, И. В. Д. Р. Gabe и т. п. Это совпадение большей частью связано с фонетической редукцией окончаний, в ряде случаев с той их редукцией, которая произошла лишь в литературную эпоху (при развитии от190
Ед. ч. | нисл. | нвн. | |||
И. | steinn | Stein | Bär | ||
В. | stein | « | Bären | ||
Д. | steini | Stein(e) | « | ||
Р. | steins | Stein(e)s | « | ||
И. | ég | þessi (м.) | ich | dieser (м.) | |
В. | mig | þennan | mich | diesen | |
Д. | mér | þessum | mir | diesem | |
Р. | mín | þessa | meiner | dieses | |
И. | stór | glaður (м.) | großer (м.) | ||
В. | stóran | glaðan | großen | ||
Д. | stórum | glöðum | großem | ||
Р. | stórs | glaðs | großes (-en) | ||
И. | einn (м.) | ein (ж.) | tveir (м.) | ein (м.) | zwei |
В. | « | eina | tvo | einen | « |
Д. | einum | einni | tveimur | einem | zweien |
Р. | eins | einnar | tveggja | eines | zweier |
И. | hinn | -(i)nn (м.) | hin (ж.) | der (м.) | |
В. | « | « | hina | den | |
Д. | hinum | -(i)num | hinni | dem | |
Р. | hins | -(i)ns | hinnar | des |
древневерхненемецкого к средневерхненемецкому): ср. нвн. В. Д. Р. ед. Bären из двн. В. ед. berun, Д. Р. ед. berin (-en); нвн. И. В. Д. Р. ед. Lehre из двн. И. В. Р. lēra, Д. lēru; нвн. И. В. Р. мн. Steine из двн. И. В. steina, Р. мн. steino. В исландском совпадение реже — отчасти потому, что подобная редукция в нем отсутствует; отчасти благодаря сохранению конечного -r (= дисл. -r из *-z) или того согласного, который возник после ассимиляции ř (из *z) с предшествующим согласным; отчасти вследствие некоторых иных особенностей в развитии безударных слогов еще в дописьменную эпоху; отчасти же в связи с различными перегласовками корневого гласного, результаты которых сохранились от древнеисландского до современного. Ср. нисл. Д. ед. borði (из дисл. borði) и Р. мн. borða (из дисл. borða): нисл. И. ед. dagur, steinn (из дисл. dagr, steinn из *dagř, *stainř и т. д.) и В. ед. dag, stein (из дисл. dag, stein); нисл. Д. мн. fálkum и В. Р. мн. fálka, Д. мн. Kínverjum и В. Р. мн. Kínverja; нисл. В. мн. syni (также Д. ед. syni) и Р. мн. sona (где, кроме различия в корневом гласном, вызванного перегласовкой, существенно и различие безударных гласных, не редуцированных в -e, в противоположность нвн. В. Р. мн. Söhne). Случаев грамматического (аналогического) выравнения окончаний различных падежей, т. е. случаев грамматической перестройки в направлении к уничтожению падежных различий, не только в исландском, но и в немецком сравнительно немного. В последнем важнейшими случаями такого выравнения являются устранение -n в косвенных падежах n-основ женского рода (ср. И. В. Д. Р. Zunge вместо свн. И. zunge, В. Д. Р. zungen) и устранение -e (отчасти лишь факультативное) в Д. ед. существительных мужского и среднего родов (Adler, Stein/Steine).
Совсем иная падежная система в английском и шведском. Прежде всего нужно отметить, что для обоих языков характерно различие падежных систем для разных категорий слов, в частности — для разных частей речи.191
Существительные — как в английском языке, так и в шведском — сохраняют лишь два падежа: «общий» и «притяжательный». В обоих языках притяжательный падеж имеет унифицированное окончание, восходящее к окончанию родит. ед. прежних a-основ: в английском [-z/-s/-ɪz], в шведском -s. Общий падеж противопоставляется притяжательному отсутствием этого окончания (о мн. ч. в англ. см. стр. 190 и ниже): ср. общий падеж на. day, fish; ншв. dag, fisk; притяжательный падеж на. day’s, fish’s; ншв. dags, fisks. Основное различие между обоими языками состоит в том, что в английском, вследствие наличия окончания [-z/-s/-ɪz] в общем падеже мн. ч. подавляющего большинства существительных, притяжательный падеж мн. ч. обычно совпадает с общим, тогда как в шведском, поскольку -s никогда не является в нем окончанием общего падежа мн. ч., притяжательный падеж мн. ч. регулярно отличается от общего падежа того же числа: ср. общий падеж на. fishes, ншв. fiskar — притяжательный падеж на. fishes’, ншв. fiskars. Однако формы типа fishes’ (т. е. [fɪʃɪz] в той же функции, что и форма fish’s [fɪʃɪz] ед. ч., не могут пониматься как формы общего падежа мн. ч., лишь функционирующие в качестве падежа притяжательного: такому пониманию препятствует наличие противопоставления общего падежа мн. ч. men притяжательному падежу мн. ч. men’s и т. п. Противопоставление типа men — men’s, вполне тождественное с противопоставлением типа fish — fish’s, man — man’s в ед. ч., показывает, что окончание [-z/-s/-ɪz] в формах типа fishes’ является показателем притяжательного падежа; вместе с тем противопоставление типа man’s — men’s свидетельствует о том, что окончание [-z/-s/-ɪz] в формах типа fishes’ одновременно служит показателем и мн. ч. (т. е. что эти формы не могут быть по существу, с точки зрения всей системы форм, приравнены к соответствующим формам притяжательного падежа ед. ч. типа fish’s). Таким образом, окончание [-z/-s/-ɪz] в формах типа fishes’ одновременно представляет собой и окончание притяжательного падежа, совпадающее с окончанием этого падежа в ед. ч. типа fish’s, и окончание мн. ч., совпадающее с окончанием этого числа в общем падеже типа fishes. Эта двойственность, между прочим, довольно хорошо отражена в графике -s’.
В шведском языке, в отличие от английского, окончание притяжательного падежа -s регулярно и четко выделяется как признак этого падежа независимо от числа: ср. ншв. ед. ч. fisk, gosse, flicka, rike — fisks, gosses, flickas, rikes; мн. ч. fiskars, gossars, flickors, rikens. То же в формах с определенным артиклем: ед. ч. fisken, gossen, flickan, riket — fiskens, gossens, flickans, rikets; мн. ч. fiskarnas, gossarnas, flickornas, rikenas.
Таким образом, в шведском окончание притяжательного падежа в существительных явно приобрело характер агглютинативного элемента (подобно окончанию -s в медиопассиве и русскому -ся/сь): по своей роли в строении языка это -s притяжательного падежа уже совершенно не похоже на старую флексию, хотя никакому фонетическому изменению оно не подвергалось. Окончание притяжательного падежа [-z/-s/-ɪz] в английском также приближается в известном смысле к агглютинативному элементу. Но с другой стороны, ввиду значительной легкости образования так называемого группового притяжательного падежа типа «somebody else’s book», «the man I saw yesterday’s brother» и т. п., это английское окончание близко к предлогу, или, вернее, к послелогу. В то же самое время, однако, слияние этого окончания с окончанием общего падежа мн. ч. у большинства существительных нарушает четкость и ясность роли этого окончания в грамматической системе английского языка и приводит к колебаниям в речевой практике (ср., в частности, раннеанглийское употребление конструкции «именительный/общий падеж + притяжательное местоимение»192 как эквивалента родительного/притяжательного падежа)6. Возможно, что отмеченные нечеткость и неясность сыграли известную роль в ограничении употребления притяжательного падежа в английском. Хотя здесь же следует обратить внимание на то, что и в шведском, где роль притяжательного -s ничем не затемняется, конструкция с предлогом av, соответствующая английской с предлогом of, имеет значительное распространение в качестве эквивалента притяжательного падежа.
Некоторые местоимения как в английском, так и в шведском имеют ту же систему падежей (общий — притяжательный), что и существительные, хотя эти местоимения вообще и не совпадают друг с другом в обоих языках: ср. общий падеж на. one, somebody, ншв. vilka, vem — притяжательный падеж на. one’s, somebody’s, ншв. vilkas, vems (к последнему до известной степени близко английское who, whose, если считать форму объектного падежа whom исчезающей из языка).
Специфическим для местоимений в обоих языках является, однако, наличие двух разных падежей — именительного и объектного — на месте единого общего падежа существительных: ср. именительный падеж на. I, we, he, they, ншв. jag, vi, han, de — объектный падеж на. me, us, him, them, ншв. mig, oss, honom, dem (dom). Но наряду с общими чертами здесь имеются и существенные различия между английским и шведским. Так, в английском в качестве объектного падежа регулярно фигурирует старый дательный (в известных местоимениях уже с древнеанглийского периода): ср. me, thee, him, her; us (?), them, книжно-литературное whom. В шведском также встречается старый дательный: ср. ншв. honom, henne; oss (?), dem; но наряду с этим и старый винительный: ср. ншв. mig, dig из mik, þik), а также разговорные энклитические (суффигированные) формы -(e)n, -na (из han(n), hāna). Далее, противопоставление именительного и объектного падежей не всегда имеется в одних и тех же местоимениях в обоих языках: ср. на. who — whom (книжно-литературная форма), но ншв. vem — общий падеж; на. одна форма you (ye — только как стилистический вариант уже с начала новоанглийского), но ншв. ni — er. Наконец, в шведском наряду с формами именительного и объектного падежей у некоторых местоимений (личных 3-го лица) имеются формы, несомненно являющиеся формами притяжательного падежа (с универсальным для этого падежа элементом -s), и, таким образом, в этом языке необходимо считаться с наличием трех падежей у отдельных местоимений: ср. ншв. им. han, hon — объектн. honom, henne — притяжат. hans, hennes; близко к этому и соотношение между формами мн. ч. de — dem — deras (где, однако, наличие старого окончания род. мн. -ra в форме deras несколько нарушает четкость образования; также и между формами hans и hennes нет полного параллелизма в образовании). Формы притяжательного падежа hans, hennes и deras отчетливо отличаются от притяжательных местоимений min, din, vår, er, sin. В английском же формы с притяжательным значением my, thy, his, her, its, our, your, their (mine и т. п.) составляют одну категорию, которая не может быть определена с несомненностью как совокупность притяжательных падежей соответствующих личных местоимений; скорее, наоборот, эти формы должны рассматриваться как формы притяжательных местоимений. Таким образом, в английском языке нет оснований устанавливать трехпадежную систему хотя бы для части местоимений (скорее всего могла бы быть признана за форму притяжательного падежа форма its, но и в таком случае не получилось бы193 трех падежных форм, так как местоимение it не знает противопоставления именительного и объектного падежей; в ряду же на. who — whom — whose форма whose ни в коем случае не может рассматриваться как притяжательный падеж местоимения who — whom, так как whose в современном английском языке имеет функционально-семантический контакт не только с who — whom, но и с which: whose = of who(m) и of which; при этих условиях ряд he — him — his оказывается слишком изолированным для того, чтобы форма his могла быть признана притяжательным падежом местоимения he — him).
Часть местоимений и в английском, и в шведском в отношении склонения не отличается от прилагательных. В шведском, кроме того, есть местоимения, в основном совпадающие с прилагательными (по выражению рода и числа), но вместе с тем отличающиеся от последних наличием формы притяжательного падежа (которая у прилагательных, поскольку они не субстантивизируются, отсутствует): ср. ншв. несредний род vilken, средний род vilket, мн. ч. без различия рода vilka, притяжательный падеж мн. ч. vilkas (в ед. ч. особая притяжательная форма: vars); в английском этому местоимению соответствует неизменяемое which.
Прилагательные и в английском, и в шведском изменения по падежам не знают; ср. на. the young girl’s hat, ншв. den unga flickans hatt. Но в то время как в английском прилагательные вообще не подвергаются никаким изменениям, за исключением степеней сравнения, в шведском они согласуются с определяемыми ими существительными в роде и числе (см. выше о роде, стр. 188, и о числе, стр. 189).
Г. Сильное и слабое склонение прилагательных. В отношении различия этих двух склонений рассматриваемые языки распределяются следующим образом: I — а) исландский и шведский, б) немецкий; II — английский.
В исландском и шведском последовательно проводится установившееся еще в древний период их развития грамматико-семантическое различие между сильной и слабой формами прилагательных: сильная форма является неопределенной, слабая — определенной (соответственно эти формы и обозначаются в грамматиках данных языков: bestämd и obestämd по-шведски). Это значит, что сильная форма употребляется в тех случаях, когда существительное не индивидуализировано, не выделено особо; слабая же форма прилагательного сопровождает существительное в тех случаях, когда такая индивидуализация, особое выделение существительного (посредством определенного артикля, указательного или притяжательного местоимения или каким-либо иным образом) имеется налицо. Следовательно, употребление сильной формы как бы подчеркивает «неопределенность» (обобщенность) существительного, тогда как употребление слабой формы усиливает его «определенность» (индивидуализированность, выраженную кроме того и иначе). Естественно, что при такой семантике обеих форм прилагательного прилагательное, являющееся предикативным членом, обычно выступает в своей сильной форме.
Ср. сильные формы в нисл. ríkur maður «(некий) могущественный человек», stórt borð «(некий, один) большой стол»; ншв. en rik man, ett stort bord; нисл. maðurinn var ríkur, borðið er stórt; ншв. mannen var rik, bordet är stort; слабые формы в нисл. hinn ríki maður, hið stóra borð, minn gamli vinur; ншв. den rike mannen, det stora bordet, min gamla vän; также min broders gamla vän (т. e. при определении существительного притяжательным падежом).
В немецком языке различие между сильной и слабой формами прилагательных сохранилось подобно тому, как в исландском и шведском и вообще в скандинавских языках, но соответствующего функ194ционально-семантического распределения этих форм в нем не наблюдается. В немецком употребление обеих форм, как известно, определяется потребностями различения падежей (совместно с выражением числа и рода), т. е. потребностями склонения: когда при существительном имеются другие слова с достаточно четкими падежными формами, употребляется слабая форма прилагательного, сама по себе в отношении падежей мало дифференцированная; в случаях же отсутствия при существительном согласуемых слов, обладающих достаточно определенными падежными окончаниями, прилагательное употребляется в сильной форме, в которой падежи максимально отчетливо различаются. Эта очень характерная особенность немецкого языка, между прочим, ясно свидетельствует о том, что система (четырехпадежного) склонения в немецком, как таковая, т. е. как грамматическое явление, отличается значительной устойчивостью. То, что разрушено в ней, разрушено преимущественно в результате фонетической редукции окончаний, а не в результате ее грамматической перестройки в сторону упрощения (ср. сказанное выше о совпадении падежей).
Сопоставляя результаты редукции безударных гласных с современным состоянием грамматической системы имени в рассматриваемых здесь литературных германских языках — исландском, шведском, английском и немецком, — можно дать следующие краткие характеристики этих языков.
Исландский язык, как в отношении редукции, так и в отношении грамматической системы имени, в общем остался на том этапе своего развития, на каком мы узнаем его по памятникам так называемого древнеисландского периода. Происшедшие в нем отдельные изменения не привели к существенной перестройке старой системы, которая во всех своих основных чертах и во многих деталях сохраняется в нем поныне.
Шведский язык с точки зрения редукции гласных мало чем отличается от исландского, и так же, как и в этом последнем, в нем не произошло сколько-нибудь значительного разрушения безударных конечных слогов со времени древних рукописей7: такие формы, как fiskar, honom, henne, по своему фонетическому облику, в частности именно по характеру безударных слогов, в равной мере являются и ново-, и древнешведскими. Но, в отличие от исландского, мы наблюдаем в нем резкие сдвиги в морфологической системе: грамматический род хотя и не исчез, но существенно преобразован; изменение по падежам упрощено почти так же, как в английском, причем упрощению подверглись и самая схема склонения (сократилось число падежей), и конкретная морфология падежей (образование родительно-притяжательного падежа существительных полностью унифицировалось, вместе с чем суффикс этого падежа -s приобрел характер агглютинативного элемента: ср. fisk, fisken, fiskar, fiskarna — fisk-s, fisken-s, fiskar-s, fiskarna-s, в отличие от древней схемы: fisker, fiskrin, fiskar, fiskanir — fisks, fisksins, fiska, fiskana. Что касается рода, то следует особенно подчеркнуть, что в этой области выдвинулось противопоставление одушевленности (с обозначением различия по полу: han и hon) и неодушевленности (den, det), в обозначении которой различия между отдельными формами (-n, -en и др.: den; и -t, -et и др.: det) приобретают чисто формальный, внешний характер и сохраняются вопреки195 грамматической тенденции к осмыслению родовых различий (одушевленность и пол — неодушевленность) — по-видимому, только в силу, так сказать, сопротивления фонетического материала, т. е. в связи с тем, что различия между средним и несредним родами фонетически резко и устойчиво выражены. Особенно следует обратить внимание на то, что проникновение местоименного -t (с. р.) в систему прилагательных сильно укрепило позиции среднего рода, образовав значительное фонетическое препятствие к его смешению и слиянию с несредним (м. и ж.; ср. с. gott, stort, tungt, runt — нес. god, stor, tung, rund).
Английский язык выступает как прямая противоположность исландскому: в нем наблюдаются и максимальная редукция гласных, и наибольшее разрушение старой морфологической системы. Род утрачивает в нем свой грамматический характер, падежная система упрощается до крайних пределов, формы согласования прилагательных исчезают, утрачивается полностью и различие между сильной и слабой формами прилагательных. Фонетическая редукция, очевидно, способствует этой капитальной перестройке морфологии, однако новая система имени не может быть объяснена только как результат фонетического разрушения окончаний: в таких формах, как на. мн. ч. cares, words, sons, hands, men’s на месте да. cara, word, suna, handa, manna, отражается не фонетический процесс, а грамматическая перестройка. Эта перестройка в общем идет по тому же пути, что и в шведском языке, но она идет дальше, так как она происходит легче: она не вступает в такое противоречие с фонетикой безударных слогов, как в шведском; наоборот, во многих случаях она поддерживается их фонетической историей; так, например, упразднение согласования прилагательных с существительными в числе облегчается в английском фонетическим отпадением конечного безударного -e (gode > good) — и это упразднение осуществляется, тогда как в шведском стойкость безударного вокализма препятствует исчезновению такого согласования, хотя вообще тенденция к ликвидации согласования прилагательных с существительными проявляется и в нем, а именно в упразднении согласования в падеже (den stora fisken — den stora fiskens). Кроме того, нужно заметить, что и некоторые старые грамматические (морфологические) факты английского языка благоприятствовали осуществлению в нем позднейших грамматических тенденций, тогда как в шведском они препятствовали тем же тенденциям. Так, древнеанглийский язык не провел местоименного -t в средний род прилагательных, что содействовало смешению среднего рода с мужским в первую очередь, а затем и с женским, в конечном же результате — отмиранию грамматического рода вообще.
Немецкий язык в отношении редукции гласных приблизительно находится на той стадии, которую английский проходил в эпоху перехода от средне- к новоанглийскому, но морфологическая система имени в современном немецком (литературном) языке гораздо сложнее и архаичнее не только новоанглийской, но и среднеанглийской времен Чосера. Таким образом, можно сказать, что немецкая грамматическая система имени удерживает старые черты, несмотря на значительную редукцию безударных гласных в окончаниях. В общем самая схема остается старой и по своей архаичности не уступает исландской, но, ввиду редукции, эта схема выполняется не столь четко и центр тяжести в ней переносится с форм существительных на формы определяющих слов, в первую очередь — артиклей, из которых артикль определенный в известных случаях способен даже выступать не в своей собственной функции, а в роли падежного показателя (dem Karl). Что же касается самого существа системы, то основным отличием немецкой системы от исландской является то, что в немецком сильная и слабая формы прилагательных применяются совсем иначе, чем в196 исландском (и шведском): их употребление подчиняется потребностям склонения, о чем уже было достаточно сказано. Таким образом, в немецком языке в общем не выявляется тенденция к существенной перестройке склонения, равно как и к упразднению грамматического рода. Скорее, наоборот, получается такое впечатление, что в нем имеется тенденция к сохранению склонения как такового — вопреки тем разрушениям, которым оно подвергалось в связи с редукцией окончаний. В известном смысле можно сказать, что подобно тому, как английский представляет собой противоположность исландскому, немецкий язык противополагается шведскому: в то время как в шведском происходят крупные грамматические изменения несмотря на устойчивость его безударного вокализма, в немецком устойчивостью отличается как раз грамматическая схема — несмотря на редукцию безударных гласных.
* * *
Из всех сделанных наблюдений намечается следующий общий вывод: фонетическая редукция безударных гласных и грамматические изменения системы имени в германских языках в историческую эпоху их развития взаимодействуют между собой и могут способствовать друг другу (как в английском); но это по существу два разных, самостоятельных процесса, которые не вызываются один другим: они могут приходить в столкновение (как в шведском и немецком), причем редукция может происходить при тенденции к сохранению в общем прежней грамматической структуры (как в немецком) и, наоборот, существенное изменение этой структуры может в очень значительной мере осуществляться без редукции (как в шведском). В общем, реальное историческое развитие совершенно не соответствует той догматической схеме, которая упоминалась в начале этой работы.197
1 См. Соч., т. XIV, стр. 327. Соцэкгиз, изд. 5-е, 1931, стр. 306.
2 И. Сталин, Марксизм и вопросы языкознания, Госполитиздат, 1950, стр. 22.
3 Там же, стр. 39.
4 Классич. уэсс. birð и т. п. — без e (из i) — в результате более позднего выпадения, характерного именно для этой категории случаев.
5 В стокгольмском (разговорном) литературном языке всегда -a; ср. Bergman, Abriß d. schwedischen Gramm., 28.
6 Например, да. Nilus sēo ēa hire æwielme is nēh þǣm clife (Oros.); са. … the wyf of Bathe hire tale (Chaucer, Cant. Tales); на. … the House of Lords their proceedings… (XVII в.); примеры заимствованы из Wright, EHNEGr., § 303).
7 Здесь речь идет о литературном языке. Сказанное применимо к отдельным диалектам лишь с определенными оговорками.
α Здесь стоит отметить, что все указанные слова этимологически восходят к одной и той же прагерманской парадигме склонения: сильные существительные среднего рода с a-основой (для нвн. Messer это на первый взгляд неочевидно, поскольку слово прошло причудливую трансформацию, но оно явно восходит к засвидетельствованным двн. формам: meȥȥisahs, meȥȥeres, meȥȥirahs, maȥsahs ‘пищевой сакс’). У этой парадигмы формы им. и вин. падежей совпадают в рамках соответствующего числа, а поскольку после прагерманского периода произошло отпадение конечного безударного *-u, получилось так, что в уже на древнем этапе в разных германских языках у многих слов этой группы стали совпадать все четыре формы: им. ед., вин. ед., им. мн. и вин. мн. В связи с этим большую роль в различении форм ед. и мн. чисел стало играть наличие u-умлаута в древнеисландском, ср. формы им. и вин. падежей: дисл. land (ед.) — lǫnd (мн.), но дшв. land (ед.) — land (мн.) и двн. lant (ед.) — lant (мн.); дисл. и дшв. skip (ед.) — skip (мн.), двн. skif (ед.) — skif (мн.). Только в новоисландском языке, такая морфологическая картина никак не изменилась с древних времён: нисл. land (ед.) — lönd (мн.), но нвн. Land (ед.) — Länder/Lande (мн.) и, под его влиянием, нвш. land (ед. им.) — länder (мн. им.); нисл. skip (ед.) — skip (мн.) и ншв. skepp (ед. им.) — skepp (мн. им.), но нвн. Schiff (ед.) — Schiffe (мн.). Таким образом, можно утверждать, что помимо артиклей и прилагательных, некоторые германские языки (по крайней мере немецкий) всё-таки пытались переосмысливать такие унаследованные с древних времён неразличимые формы также и морфологическими средствами.
Источник: Известия Академии наук СССР. Отделение литературы и языка. — М.: Изд-во АН СССР, 1951. — Т. X. Вып. 2. — С. 184–197.
В данной электронной версии устранены замеченные опечатки, изменена орфография некоторых слов (в частности, нисл. é передавалась на устаревший манер как je, дисл. œ как ōe).
OCR и примечания: Speculatorius