А. А. Сванидзе

139 Понимание свободы и законности в шведском обществе XV в.

(к трактовке восстания 1434–1436 гг.)

Среди разнообразных источников, позволяющих исследовать общественные взгляды и настроение средневековых шведов, особое место занимают материалы восстания 1434–1436 гг.1 По своему размаху это восстание было наиболее значительным в шведской истории, подлинно народной войной, в которой участвовали представители всех социальных слоев. Она послужила толчком и образцом для мятежей в Норвегии и Дании. Вождь восстания Энгельбрект — первый незнатный человек, который вписал свое имя на страницы шведской истории.

С 40-х годов XV в. и по сей день летописцы, поэты, историки страны неизменно обращаются к образу Энгельбректа, видя в нем выразителя свободолюбивых традиций своего народа, борца за свободу страны, подобного Жанне Д’Арк2.

Народная война 1434–1436 гг. не имела сколько-нибудь оформленной программы. Несомненно, однако, что в требованиях повстанцев, о которых сохранились свидетельства современников и ближайших потомков, должны были отразиться представления и идеи народа, его отдельных социальных групп.

Хроники, эпистолярные документы, политическая поэзия того времени единодушно свидетельствуют об освободительной направленности и широком характере шведского мятежа 1434–1436 гг. Предпосылки такого движения очевидпы, если вспомнить трудности, пережитые тогдашней Швецией, тот фон всеобщего недовольства, который породил народную войну и позволил объединить под освободительными знаменами разнородные группы шведского общества.

Это, во-первых, трудности аграрного кризиса3, особенно 140 углубившиеся после «черной смерти» середины XIV в. и далеко не изжитые в первой трети XV в. От них пострадали прежде всего самостоятельные налогообязанные крестьяне-бонды и мелкие феодалы. В среде землевладельческой знати кризис обострил борьбу за власть, за соучастие в государственных доходах.

Во-вторых, серьезные трудности того времени происходили из-за режима Кальмарской унии трех скандинавских государств (1397–1523)4, которая обернулась для Швеции и Норвегии диктатом более могущественной Дании, активно включившейся в борьбу за господство на Балтике. В этой борьбе Дания столкнулась с ганзейскими городами, позиции которых в Швеции были очень сильны.

Усиление налогового гнета как следствие великодержавных устремлений лидера унии вызвало глубокое недовольство налогоплательщиков, прежде всего союзных стран, не заинтересованных в принципах датской внешней политики5.

Ганзейцы, в свою очередь, применили испытанное оружие — торговую и военную блокаду. Блокада тяжело ударила по шведскому рынку, задела интересы всех связанных с ним групп населения: в городах, сельских поселениях, усадьбах и особенно на горно-металлургических промыслах, которые работали преимущественно на внешний рынок. Неслучайно именно в центре шведских промыслов Далекарлии (обл. Даларна) начался мятеж 1434–1436 гг.

Кальмарская уния задела и интересы значительной части дворянства. Редукция у магнатов коронных земель, проведенная королями унии, и одновременно раздача ленов датчанам, ограничение доступа дворянства к казенным доходам, усиление иноземцев в государственной администрации и подчинение внешней политики Швеции датскому курсу, наконец, традиционная борьба знати за власть — все это толкало многих феодалов к мятежу, побуждало лидировать в нем6.

Недовольство иноземным диктатом в условиях неизжитого аграрного кризиса стало стержнем общественной атмосферы, в которой созрело и протекало восстание. Освободительные настроения образовали в стране известное идейное единодушие, общность политической платформы, что ярко проявилось в восстании.

Было бы, однако, ошибкой на основании социальной гетерогенности движения и «вертикальной солидарности» на почве 141 антидатских настроений приписывать участникам восстания и соответственно разным группам шведского общества единомыслие, полное единство целей, средств и лозунгов. Сложившееся социальное единение отнюдь не означало социального и идейного единства.

Обратимся к наиболее ярким свидетельствам современников.

Немецкий купец Берндт Осенбрюгге, приехавший по делам в Стокгольм, в августе 1434 г. направил письмо в магистрат родного города Данцига — одного из ведущих торговых партнеров Швеции. Информируя, по обычаю того времени, своих коллег о делах в стране пребывания и коммерческих интересов, автор сообщает о вспыхнувшей в Швеции народной войне.

Здесь, пишет он, «есть человек по имени Энгельбрект Энгельбректссон, швед, родившийся в [обл.] Даларна, где добывают медь и железо. Он собрал 40 или 50 тыс. народу и, ежели бы захотел, мог собрать больше. Под его предводительством они сожгли и разграбили многие города, укрепления и поселения. Они пошли походом на Стокгольм, где расположились лагерем, подобно еретикам перед Данцигом… Их требования и желания заключаются в том, чтобы иметь короля в Швеции, и они хотят изгнать короля Эрика из трех государств, и они хотят сами быть господами. И они желают вернуть добрые обычаи, что действовали издревле, во времена святого короля Эрика, перед которым они благоговейно преклоняются. Тогда ведь не было никаких пошлин или обременительных налогов, подобных нынешним. Поэтому они хотят вернуть законность и те привилегии, которые действовали в прошедшие времена»7.

В этой информации о начальном этапе восстания все наполнено глубоким смыслом, все важно.

Называя расположение первичного очага мятежа, Осенбрюгге не случайно напоминает коллегам, что Даларна — центр горнорудного промысла: купцы Данцига участвовали в вывозе шведского металла, даларнский мятеж мог прямо задеть ганзейские интересы.

С самого начала восстание обрело очень авторитетного вождя. Его немецкое имя8 не должно вводить адресатов в заблуждение: Энгельбрект — швед и местный уроженец, он выражает интересы шведского народа.

Мятеж в Даларне, как следует из письма, собрал под свои знамена десятки тысяч повстанцев. В масштабах Швеции, население которой тогда вряд ли намного превышало 500 тыс. человек, это весьма значительная цифра. Помимо прочего, она свидетельствует о том, что в восстании с первого же его этапа приняли участие не только горняки, но самые широкие массы.

Действия повстанцев отличаются решительным, боевым характером. В военных операциях они используют опыт гуситов9. 142 Повстанцы требуют свободы, законности, справедливости. Чтобы осуществить эти идеалы, необходимо освободиться от чужеземного короля, освободиться от связанных с его режимом налогов и вообще быть себе господами.

Противопоставления, к которым прибегли в своих лозунгах повстанцы, более чем выразительны. Чужеземному королю противопоставляется король-швед, при котором страна снова станет независимой, современным порядкам — обычаи добрых старых времен. Датскому ставленнику на престоле унии Эрику Померанскому повстанцы, безусловно, предпочитают другого Эрика — шведского короля Эрика Святого.

Упоминание в данной связи времени и личности Эрика Святого не только интересно, но очень точно. Эрик Святой — шведский король, трагически погибший около 1160 г. и впоследствии канонизированный. Он стал одним из первых скандинавских святых, патроном Уппсальского удела (домена шведских королей) и столицы страны Стокгольма. Время короля Эрика Святого было по существу последним, когда бонды, составлявшие в средние века большинство шведского населения, не имели регулярных налоговых обязательств. Как раз в середине XII в. в стране начались гражданские войны, которые продлились столетие — до середины XIII в., отмеченной победой королей-централизаторов из рода ярла Биргера. Сепаратистски настроенная областная знать боролась тогда против усилившейся центральной власти под знаменами язычества и народных свобод. И бонды активнейшим образом участвовали в этой борьбе, поддерживали главу оппозиции — знатный уппсальский род Фолькунгов. Последним их сражением стала битва с королевскими войсками при Спарсетере в 1247 г. «Сигтунские анналы» замечают по этому поводу, что при Спарсетере «крестьяне общины Уппланда потеряли победу и свою свободу», на них возложены регулярные королевские налоги и подати10. Шведы XIII в., таким образом, расценивали обязанность бондов нести регулярное тягло как их несвободу.

Обращение повстанцев к временам и обычаям Эрика Святого свидетельствует о том, что их главную движущую силу составляли именно бонды.

Скандинавский термин «бонд» в древности означал свободнорожденного и полноправного члена родовой общины и племени, а затем свободного крестьянина (одальмена-аллодиста). После введения регулярных налогов бондом мог считаться лишь владелец наследственной земли, который «сам себя содержал» и нес (был в состоянии нести) государственное тягло-скатт. Налогообязанные крестьяне-скаттебонды составили основную группу внутри среднего, тяглового сословия — так называемые общины (meniga allmoge). Теперь лично-свободные и полноправные общинники-бонды уже не были «сами себе господами», но сохранили, однако, большое общественное влияние.

143 Все это делает понятыми лозунги повстанцев 1434–1436 гг., о которых пишет Осенбрюгге. Потомки тех, кто сражался против королевского войска при Спарсетере, через 200 лет снова выступают за экономическую и социальную независимость, против налогового бремени — теперь уже реального, утвердившегося и возросшего. Вопрос о государственном тягле остался основным для шведского трудового люда, чуть не половину которого составляло именно тягловое сословие.

Стремление освободиться от тяжелых государственных поборов было основной причиной выступлений бондов против иноземного государя на шведском престоле. Их национально-освободительные настроения на том этапе приняли форму наивного монархизма, веры в доброго, справедливого и законопослушного государя, каковым в противовес королям унии и в подражание Эрику Святому должен был стать король-швед.

Следующее по времени свидетельство об идеях и представлениях повстанцев можно обнаружить в политической поэзии того времени, прежде всего в висах епископа Томаса Стренгнесского (ум. в 1443 г.), члена Государственного совета Швеции — риксрода, состоявшего из епископов и глав ряда магнатских фамилий.

В дни, когда мятеж в Швеции уже разгорелся, епископ Томас находился по делам в Дании. Узнав о восстании, он направил шведским коллегам письмо, в котором сообщал (скорее всего, напоминал) о «богемских еретиках» — таборитах, которых сравнивал со шведскими повстанцами, предостерегая от недооценки последних.

Как известно, рикерод внял советам епископа Стренгнесского и фактически почти сразу же примкнул к восстанию, а вслед за ним и риксдаг (сословное собрание) 1435 г.11 Энгельбректа объявили «вождем государства», его и Эрика Куке ввели в риксрод (и поставили под свой контроль), облагодетельствовали ленными пожалованиями. Знатные господа заняли командные посты в крупнейших опорных пунктах, восстановили и заместили должности верховного судьи и маршала. Через риксрод господа стали регулировать движение, использовать его в интересах антидатски настроенной значительной части знати, затем подавили восстание и в заключение объявили себя преемниками вольнолюбивого Энгельбректа (точно так же, как в середине XIII в. короли-централизаторы Биргерссоны объявили себя наследниками своих побежденных врагов Фолькунгов).

Теперь главным претендентом на роль прямого наследника Энгельбректа в борьбе за свободы стал Карл Кнутссон из рода Бунде, который во время восстания получил пост маршала. Именно он выдал охранную грамоту знатному убийце Маттису Бенгтссону, майской ночью 1436 г. предательски зарубившему вождя повстанцев. Маршал Карл прямо участвовал и в подавлении восстания. Фактический правитель государства, потом регент (1438–1441), 144 затем первый после полувекового перерыва король-швед (1448–1470, с перерывами), Карл Кнутссон, идя к власти, демагогически использовал популярные в народе идеи и популярное имя Энгельбректа.

Первым же свидетельством этого стали висы епископа Томаса Стренгнесского: «Энгельбрект и Карл Кнутсон», «Свобода», «Верность». Эти политические песни несут свободолюбивые мотивы, но трактовка в них понятий свободы и законности уже иная, нежели в представлениях среднего сословия.

Виса «Энгельбрект и Карл Кнутссон»12 начинается с представления вождя восстания как национального и именно народного героя. Он был «маленький человек (then litzla man), рожденный в Швеции»13, обладал достоинствами воина и патриота. Характеризуя обстановку в Швеции, епископ-поэт говорит исключительно о тяготах унии, невыносимых для народа, и нагнетает страсти: «Фараоны не так угнетали израильский народ, как чужеземцы Швецию». Эрик Померанский действовал незаконно, взимая и увеличивая налоги и пошлины, вывозя из страны золото, серебро, не соблюдая законы и права. И когда «маленький человек» Энгельбрект вступился за страждущую страну, на его стороне оказались не только замки, города, села и области, но и сам бог. «О благородный швед (О edhla swensk), — заключает Томас, — ты был готов подставить шею и отдать руку… за освобождение страны своих отцов»14. После смерти Энгельбректа (обстоятельств которой автор не касается) тем человеком, которому бог передал власть и который использовал ее для всеобщего блага, стал Карл Кнутссон.

В висе «Вольность»15 об Энгельбректе говорится уже как о святом, могила которого (в г. Эребру) — место поклонения, туда стекается множество пилигримов. Это понятно, так как Энгельбрект был борец за свободу, а «свобода — это самая превосходная вещь, какую только можно найти в окружающем мире»16.

Последняя из трех названных вис епископа Томаса в чудесных звонких стихах прославляет верность долгу, отечеству17.

Очевидно, что член аристократического риксрода епископ Томас, обращаясь к мотивам восстания, целиком опустил те аспекты понимания свободы и законности, которые были выработаны угнетенными группами населения, прежде всего сильной крестьянской верхушкой, и были пронизаны антагонизмом к феодальному 145 государству. В его висах нет речи о том, что свобода и законность несовместимы с тяжелым государственным тяглом и произвольными поборами, или о том, что бондам лучше быть «самим себе господами». Его патриотические висы всячески акцентируют иной, общий для шведов аспект свободы и законности: это независимость государства, реализуемая через освобождение от неправедного иноземного короля в ходе народной борьбы. Ведь именно народ более всего страдал из-за несвободы, от налогов и беззаконий, вину за которые целиком несет чужеземец — король унии. Энгельбрект, воплотивший в своей личности и деятельности наиболее светлые черты борца за свободу, за что широко почитаем и после смерти, — швед, человек из народа. А Карл Кнутссон заменил в Швеции этого вождя-освободителя, продолжив его дело. Карл Кнутссон любезен богу и народу — такова отчетливая направленность вис епископа Томаса.

В 50-е годы XV в. человек, близкий к кругам епископа Томаса и риксрода, создал рифмованную «Хронику Карла»18. В ней описываются события политической жизни Швеции от предыстории унии до первого года правления короля Карла — 1389–1452 гг. В «Хронику Карла» вошла по существу отдельная «Хроника Энгельбректа», где подробно рассказывается о ходе и обстоятельствах восстания. «Хроника Энгельбректа» была, видимо, создана раньше, но затем переработана в угоду королю Карлу.

«Хроника Энгельбректа» прямо отводит центральную роль в народной войне бондам, описывает их лишения, происшедшие из-за растущих позоров, которые управители-фогды взимали по велению королей унии. Дошло до того, что в местностях, где ранее проживало 100 бондов, осталось едва ли не 20. Мудрено ли, что бонды яростно выступали против фогдов.

Общая агитационная задача «Хроники Карла» та же, что и у политической поэзии времени, когда маршал Карл шел к шведскому престолу: закрепляется легенда, будто риксрод и Карл Кнутссон наследуют и продолжают дело Энгельбректа, опираясь на бондов и исходя из их интересов.

И лишь несколько десятилетий спустя первый шведский историк, декан Уппсальского собора Эрикус Олаи (ум. в 1486 г.) в своей латинской «Истории Готского королевства»19 разрушил эту легенду, прямо упрекнув Карла Кнутссона в покровительстве убийцам Энгельбректа, по существу в пособничестве убийству народного героя. Образ вождя восстания в хронике уже полностью идеализирован: он предстает как милосердный, чуждый 146 разбою носитель мира, борец за угодные богу свободы, законности и добро.

Хроника Эрикуса Олаи создавалась в период, когда регенты из дома Стуре (1471–1520) начали свою длительную борьбу против Кальмарской унии, В этой борьбе регенты (а позднее — в первой трети XVI в. — первый король независимой Швеции Густав I Ваза) опирались на налогообязанное сословие. Образ и деятельность Энгельбректа были отделены от образа и деятельности Карла Кнутссона, сохранив свое значение как знамя освободительной борьбы.

Итак, литературные, исторические и эпистолярные документы, созданные современниками восстания 1434–1436 гг. и их ближайшими потомками, показывают, что в понимании свободы и законности шведами того времени существовали как минимум две позиции. Обе они имели монархическую окраску, связывая освобождение народа и верность законам с личностью короля.

Одна позиция, широкая, способная объединить все слои народа, основывалась на национально-освободительных идеях, выражалась в лозунге борьбы за короля-шведа, она успешно применялась знатью в соперничестве из-за власти, престола.

Другая позиция, выработанная мощной в Скандинавии средой средних слоев, отражавшая интересы в первую очередь налогообязанного сословия, особенно бондов, также сопрягала свободу и законность с королем-шведом, но, однако, лишь с таким, который бы правил по обычаям времен Эрика Святого. Здесь речь шла уже об уничтожении государственного тягла, т. е. о ликвидации сложившейся феодальной государственной системы.

Можно предположить, что свои особые требования имели и низы, но в произведениях того времени они не прозвучали.

Очевидно также, что феодальная верхушка применяла различные средства — от демагогии, искусной агитации, подлаживания к народу и лести ему до прямого насилия, чтобы заглушить голос широких масс, направить их идеи в более общее русло и в конечном счете подчинить их интересам магнатов.

Примечания