А помнишь бесконечную вереницу
межмолочных дней в середине зимы,

мальгу полузимья,
вымоченный в воде соленый картофель,
навес над колодцем,
простую песню потока,
лодки в сараях
и лодки под мешковиной,
овец на отмели
и застывшие ноги,
и вечера, долгие как вечность,
ждем не дождемся, когда же погода позволит
выйти в море, когда из котелка запахнет свежьем.

А помнишь,
под вечер, в сумерках?
Стоя на отмели рядом с приемной матерью,
ты со страхом смотрела на обледенелые
сходни,
в даль фьорда, на небо, — вы ждали, когда из-за

мыса появится
лодка,
но лодка так и не появилась.

И сумерки превратились во мрак,
наполненный ревом шторма,
вы молча пошли домой;
выплакавшись в подушку,
ты сиротливо уснула в огромной кровати.

А помнишь,
какая радость — среди ночи проснуться
оттого, что мозолистая ладонь
прикоснулась к твоему лбу,
а мягкой тыльной стороной руки
тебя гладят по щеке.

Вернулся приемный отец!
Поцеловал тебя, а ты обняла его за шею.
В его мокрых соленых усах еще сидел холодок.

А наутро на камнях у дома
голубела зубатка,
и солнце дробилось на серебряной чешуе
пикши,
и радостно было в бедном доме.

Og manstu hin löngu,
mjólkurlausu miðsvetrardægur,
útmánaðatrosið,
bútung, sem afvatnast í skjólu,
brunnhús
og bununnar einfalda söng,
báta í nausti
og breitt yfir striga,
kindur í fjöru,
og kalda fætur,
og kvöldin löng eins og eilífðin sjálf,
oft var þá með óþreyju beðið
eftir gæftum
og nýju í soðið.

Og manstu
eitt kvöld undir rökkur.
Þú stóðst í fjöru með fóstru þinni.
Þið horfðuð með ugg á frosna hlunna,
út á fjörðinn,
til himins, —
þið áttuð von á litlum báti fyrir eyrarodda,
en hann kom ekki.

Og manstu
gleði þína á miðri nóttu,
er þú vaknaðir við, að á koll þinn
var lagður vinnuharður lófi
og um vanga þinn
strokið mjúku og hlýju handarbaki.
Fóstri þinn var kominn
— og kyssti þig, er þú lagðir hendur um háls hans.
Og það var enn kul í sjóvotu yfirskegginu.

Og næsta morgun var blár steinbítur
á héluðum hlaðvarpasteini,
og sól sindraði í silfri ýsuhreisturs, —
og hamingja í húsi fátæks manns.