Парень и девушка

На востоке Исландии лежит обширный и красивый округ, называемый …; там и произошла история, которая будет здесь описана. Округ этот густонаселен, хотя во времена Халля с Побережья1 хуторов в нем было больше, а теперь развалины видны во многих местах, где, как говорят саги, стояли просторные жилища знатных людей. Увиденное противоречит сагам, однако мы не знаем, что послужило тому причиной. Те, кто пишет либо писал о богатствах и потребностях страны, так и не пришли к согласию по этому вопросу; одни полагают, что красивые поместья пришли в упадок из-за бездеятельности жителей, и утверждают, что страна столь же «прекрасна и привольна»2, как и в прежние века, когда там обустроились норвежцы, и что до сих пор вполне можно селиться там, где никто не живет. Есть и другие, кто винит дрейфующие льды и нехватку древесины в том, что страна теперь более редко населена, чем в десятом или одиннадцатом веке; они говорят, что в те времена никаких льдов не было, а страну от горных вершин до морских побережий покрывал лес, и строительной древесины повсюду хватало. Вполне возможно, что в определенной степени верно и то и другое; однако здесь об этом судить ни к чему, так как тема у этой книжицы иная.

В этом округе, о котором мы упомянули, есть большая и широкая долина, называемая …далюр. От этой долины отходят две долины поменьше, которые мы называем Фагридалюром3. Восточный Фагридалюр весь зарос кустарником и травой; земли там хорошие, однако зимы довольно суровы. Долина эта — прямая как стрела; окружающие ее горы невысоки; их склоны летом покрываются сочной зеленью, а скальных выходов почти нет; тут и там вниз по уступам ветвятся ручейки и ущелья. Посреди долины протекает питаемая ледником полноводная река, спокойная, хоть и не слишком широкая. Тот, кто встанет у вершины долины в утренний час ясным летним днем на восходе солнца, когда тени отступают перед солнечным сиянием, и взглянет вдоль нее, не сможет сдержать слов: «Прекрасна ты, долина родины моей, и здесь хочу я упокоиться».

В Восточном Фагридалюре находятся шесть хуторов. Те, что лежат в самой ее глубине, называются Индридахоудль и Сигридартунга и стоят они друг напротив друга по обе стороны реки. Между людьми с этих хуторов общения было мало: у каждого был свой церковный приход и каждый принадлежал к своему хреппу4. Реку в долине мало где можно пересечь верхом, и бродов в ней немного; зимой в морозы она обычно замерзает, однако поездок между хуторами от этого не прибавлялось, так как друзьями бонды5 не были; каждый заботился о своем и общался с людьми из своего хреппа. Впрочем, ссор между бондами не водилось; река столь ясно и четко прочерчивала границы между их землями, что там просто не могло возникнуть раздоров из-за потрав или покосов, которые часто становятся камнем преткновения между соседями в Исландии. Судьба распорядилась так, что бонд из Индридахоудля возглавлял свой хрепп, а в Сигридартунге тоже жил хреппский староста. Но сколь бы хороши ни были ведущие дела люди, много может произойти в хреппских делах такого, что кому-то из них придется не по душе. Давно уже говорится, что управление делами бедноты разобщает старост хреппов, а не объединяет; так вышло и здесь. Долгие годы эти старосты мирно и спокойно расходились друг с другом на путях жизни и управления хреппами, покуда не попался им на этой дороге булыжник в лице бедной и оборванной старухи. Никто толком не знал, где она появилась на свет, да и сама она точно не помнила, что ей про это рассказывали. Стали изучать записи — а именно, церковные книги в Сигридартунгском и Индридахоудльском хреппах, — и тут дело начало совсем запутываться. В церковной книге Индридахоудльского хреппа нашли имя, и первая буква в нем была похожа на начальную букву в имени старухи, но в остальном имя, написанное чернилами из толокнянки, давно выцвело. Хоудльским бондам показалось сомнительной затеей брать старуху на иждивение общины на основании такой неразборчивой рукописи. В церковной же книге тунгского хреппа была столетняя лакуна, и тамошние жители сказали, что, судя по этой книге, она с тем же успехом может не принадлежать и к их общине. Разрешить спор надлежало сислюмадюру6, и старосты ему написали. Сислюмадюр с ответом не спешил, но и так оставлять дело было нельзя, вот староста из Сигридартунги и принимает решение перевезти старуху при содействии своих земляков в Индридахоудльский хрепп. Тамошний староста отзывается быстро, собирает людей и тотчас же отправляет ее обратно в Сигридартунгу. Завидев едущих, на хуторе в Сигридартунге заперлись, и староста велел, чтобы никто и думать не смел открывать. Старуха была оставлена во дворе, однако хутор открыли, только когда хоудльцы уже давно уехали. Это случилось посреди рождественского поста, и для старого человека погода была довольно холодная, так что старуха уже начинала замерзать, когда к ней вышли. Староста Бьярдни сказал, что надо бы влить в нее глоток теплого молока, прежде чем везти ее обратно.

— Везите меня, куда хотите, скоты, — сказала старуха, — и да простит Господь короля, что сидит сейчас и пьет кофе и бреннивин7, и не знает, что здесь творится.

С этими хреппскими старостами вышло не так, как с Иродом и Пилатом в былые времена, они не сделались друзьями в тот же день, когда старуху возили от одного к другому, и после этих препирательств так и не примирились. Разумеется, они часто виделись на людских собраниях и приподнимали друг перед другом шляпы, но делалось это не по причине дружбы, а из уважения к должности. Иногда они писали друг другу о тех или иных вещах, касавшихся управления общинами, и часто разговаривали, называя друг друга через слово синьором, но происходило это не столько из дружелюбия, сколько из-за того, что каждый думал про себя: «Если он не синьор, то могут засомневаться и в том, синьор ли я или нет».

Жены старост общались мало, хотя и нередко расспрашивали друг о друге гостей и прохожих. Это проистекало не из участия или благожелательности, а из глубоко запрятанной гордыни; ни одна не желала в чем-либо уступить другой, так как по положению в обществе они были равны. Оба этих хреппских старосты были людьми зажиточными. Староста Йоун владел Индридахоудлем, а вот Сигридартунга была королевским поместьем; там староста Бьярдни держал все свое хозяйство; земель у него не имелось, но зато было много движимого имущества. У Йоуна из Хоудля был один сын по имени Индриди. Ему было десять зим, когда произошла эта история. Индриди рано похорошел собой и окреп, и считался самым сильным среди своих ровесников, ведь мать кормила его отнюдь не объедками. Никогда не водилось в Хоудле такой нехватки молока, чтобы Индриди не получал горшок свежего парного молока на завтрак, обед и ужин, и это придало крепости его костям. Был он деятелен и усерден во всех делах, кроме изучения катехизиса, хотя и в этой задаче преуспел настолько, что хорошо знал его весь, кроме шестой главы, которая для многих оказывается трудной. Наибольшей радостью и удовольствием для Индриди всегда было вырезать что-нибудь из дерева, и почти так же нравилось ему сторожить овец своего отца. Он был зорок и проворен, присмотр за овцами удавался ему лучше, чем остальным, и часто, когда какой-нибудь из них недоставало, он находил ее, когда другие уже оставляли поиски. У него была одна, коричневая с белой грудью и животом, которую подарили ему «на зубок»8, и это животное оказалось чрезвычайно удачным подарком. Каждую весну она приносила по два ягненка, и говорили, что Индриди станет богатым. Каждую осень Индриди продавал ягнят за деньги, которые его мать сберегала для него. Теперь Ботна9 уже так постарела и ослабла, что не могла больше гулять со стадом или тучнеть на подножном корму, даже в разгар лета, но Индриди решил, что умрет она от старости; поэтому ее держали в бадстове10 и давали молоко в пустышке, как ребенку, а на склон у двора выводили, когда погода была хорошей и теплой.

У Бьярдни из Сигридартунги было трое детей. Старшую звали Рагнхейдюр, ее выдали за бонда из той же общины. Был у них также сын по имени Ормюр; его Бьярдни усадил за учение, и лето он проводил со своим отцом, а зимой занимался у учителя. Мать очень его любила и хотела, чтобы он стал священником. Не успел Ормюр продвинуться в латыни достаточно далеко, чтобы уметь без ошибок связать два слова вместе, как мать принялась подсчитывать взносы на ягнячий корм и церковные десятины в лучших из известных ей приходов и сравнивать их между собой, чтобы понять, о каком из них нужно будет ходатайствовать ее Ормюру. Младшую дочь Сигридартунгской четы звали Сигридюр; таково было имя матери бонда, и он очень ее любил, а вот от матери она получала любви не столь много. Перед матерью она расплачивалась за все то, что получила от отца: и за имя, и за то, что выглядела как бабушка по отцу. Ингвельдюр часто говорила себе, глядя на ребенка: «Уж не воплощение ли этой карги, моей свекрови, вижу я перед собой?»

Теперь нужно рассказать о том, что этим летом Индриди из Хоудля было отведено по утрам выгонять овец, а днем — сторожить их. Хоудльское пастбище лежит дальше по долине, а общинные выгоны — у самой ее вершины. Дойных овец держали у Грайнюхьядли, и здесь-то и сидел с ними Индриди. Ни разу не случалось ему недосчитаться овцы, однако куда труднее было ему просыпаться по утрам столь рано, как это было необходимо, и поначалу отцу случалось несколько бесцеремонно его будить. Потом приходит пора сенокоса, овцы ведут себя спокойнее, а Индриди привыкает вставать достаточно рано.

Как-то утром, когда только начинали косить тун11, в Сигридартунге случилось так, что выпала хорошая роса12. Бонд Бьярдни приходит домой с сенокоса и видит, что его сын Ормюр все еще спит, а был уже десятый час. Тогда он говорит своей жене Ингвельдюр:

— Не торопится Ормюр вылезать из постели, и, похоже, раньше завтрака ты его будить не собираешься. Да он так или иначе ничем другим не занимается, только ест. Ему уже исполнилось шестнадцать зим, а он не умеет и косой взмахнуть. Многие сказали бы, что он уже достаточно взрослый, чтобы покосить какую-нибудь кочку, ведь все остальные хоть чем-то да заняты.

— Ну и что! Он, бедняжка, любит вздремнуть по утрам, да и занятие наметил себе иное, нежели ходить на тун вместе с мужичьем с косовищем наперевес.

— Ты погоди! Пастором он еще не стал, и, по-моему, не все, кого обучают, делаются священниками.

— Если бы я знала, что мой Ормюр не станет священником, — говорит Ингвельдюр, — то не стала бы уговаривать тебя отдать его учиться. Однако, надеюсь, милостивый Господь услышит мои молитвы и позволит ему стать священником и обзавестись каким-нибудь неплохим приходом где-нибудь здесь, поблизости от нас. По-твоему, ему так уж надо изнурять себя косьбой?

— Придется, если потребуется, и нет для него никакого стыда или ущерба в том, чтобы уметь выполнить работу. И это уже не в первый раз, что ты его выгораживаешь.

— Она еще ребенок, совсем малютка, и нечего многого от нее ожидать.

— Днем-то уж девчонка могла бы посидеть с овцами. Мне в ее возрасте приходилось это делать, а Гвюдрун мне и на хуторе нужна.

Супруги еще некоторое время пререкались, но кончилось все тем, что Ормюр пошел вместе с отцом на тун, и ему было выделено несколько кочек, чтобы попробовать свои силы. А маленькой Сигридюр пришлось впервые отправиться за стадом по овечьим тропинкам, весьма удрученной, с горшочком с обедом в руке. Ей тогда шел девятый год, и для своего возраста она была довольно мала. Перед тем, как она отправилась в дорогу, мать шепнула ей:

— Ох и всыплю я тебе, девчурка, если явишься вечером домой слишком рано или потеряешь хоть одну овцу.

Работницу Гвюдрун послали с ней, чтобы показать, где ей нужно было пасти овец.

— Не реви, девочка моя, — сказала Гвюдрун. — Не надо бояться эльфов в долине, ничего они тебе не сделают.

Эти слова утешения привели лишь к тому, что напомнили Сигридюр все слышанные ею сказки об Аульфхоудле и Дрёйгахваммюре13 — это были названия двух урочищ в долине. Вскоре овец погнали по тропе, а придя туда, где расстилались зеленые террасы, они принялись разбредаться по холмикам и впадинам и щипать усыпанную цветами траву.

— Вот здесь, Сигга, ты и должна держать овец, — говорит Гвюдрун. — Смотри, чтобы они не ушли за гребень, а по склонам пускай себе бродят. Не сгоняй их в кучу, тогда пропадет удой. Когда тень упадет вон на ту ложбину, придет пора тебе их сзывать, и смотри, чтобы ни одна не осталась во впадинах. Приглядывай за большой Бильдой14, она любит забраться в овраг, и уже дважды так со мной поступала, дрянь такая; пришлось гоняться за нею по горе. Любби15 на овец особо не спускай, с него станется их цапнуть, и удачи тебе!

— Ох, не уходи вот так сразу, Гюнна, — проговорила маленькая Сигридюр чуть не плача. — Я же умру от страха и скуки.

— Давай-ка без хныканья, девочка моя, — сказала Гвюдрун, вырвалась и побежала со всех ног, тотчас же скрывшись из виду.

Грудь Сигридюр наполнилась такими горькими рыданиями, что ей казалось, она вот-вот лопнет. Слезы катились по маленьким щечкам, в глазах потемнело, а ноги не могли удержать вес тела. Она опустилась там же, где стояла, легла ничком наземь и заревела в голос. В конце концов она так утомилась от плача, что тут же уснула, и ей приснилось, что к ней подходит человек в белых одеждах. Он коснулся ее век и промолвил: «Иисус Христос утешает хороших детей, когда они плачут». При этих словах она проснулась, первым же делом потрогала щеку рукой и обнаружила, что она не влажная, но чуть саднит и ужасно горячая, а еще у нее немного побаливала голова. Дышалось ей полегче, и сердце уже не колотилось от рыданий, хотя в синих глазках еще блестели слезы. Если бы кто-нибудь пришел в ложбинку, где сидела Сигридюр, и заглянул в ее глаза, то сказал бы себе: «Как же так вышло, что благословенное солнце, светившее здесь весь день, не сумело высушить жемчужины росы в этих двух синих фиалках, самых красивых на этом склоне?» Страх и ужас, охватившие маленькую Сигридюр перед тем, как она уснула, теперь по большей части исчезли или утратили способность на нее влиять, потому что теперь она размышляла о том, что ей приснилось. Потом она снова уселась на косогоре и принялась читать молитвы, повторяя их снова и снова, и ей показалось, что они приносят ей некое утешение. Так продолжалось некоторое время, и тут вдруг ей послышалось, будто на другой стороне долины залаяли собаки. Она поднялась на ноги, поднялась на возвышавшийся у косогора холм и осмотрелась. В долине было тихо и пусто, солнце в небесах уже клонилось к закату, а вечерние тени начали сползать по западному склону и почти добрались до ложбины. Тут Сигридюр поняла, что проспала на удивление долго, и ей пришло на ум сказанное ей Гвюдрун: что ей нужно начинать собирать овец, когда тень опустится на ложбину. И пока она над этим размышляла, взгляд ее обратился за реку, к одной лощине на том берегу. Там высился посреди лощины холм, а на вершине холма стоял серый камень, и Сигридюр показалось, что из него появился одетый в черное мальчик и во мгновение ока скрылся в лощине. Ее сердце заколотилось в груди от страха, но в тот же миг она слышит, как на той стороне долины созывают овец столь громко, что эхо разносятся по обоим ее склонам. Ее пес Любби весь день пролежал на косогоре неподалеку от Сигридюр, положив голову на лапы, но, заслышав отдающиеся от утесов крики, он вскочил, встряхнулся, навострил ухо и вдруг так припустил, что тут же скрылся из виду. Овечки спустились с травянистых склонов и все сбились в одно стадо у самого подножия склона. Сигридюр поскорее их пересчитала, и недостач не оказалось. Пока Сигридюр считала, тень сползла в ложбину, и она погнала овец домой, приведя их на хутор ко времени, когда по вечерам обычно доили. Ни одна овца не пропала. Все сочли, что первый день присмотра за овцами прошел для маленькой Сигридюр удачно.

На следующий день, когда Сигридюр нужно было сидеть с овцами, она пустилась в путь уже не столь печальная, как в первый. Однако по пути в долину она никак не могла перестать думать о живущих там эльфах и о черном мальчике, которого видела накануне. Придя на косогор, где она была за день до этого, она уселась, сложила руки и принялась читать молитвы, а помолившись так некоторое время, бросает взгляд за реку. Тут она видит, как к противоположному берегу реки сбегало плотное стадо овец, а за стадом этим шел маленький мальчик, того же роста, как и тот, которого она видела вчера. Только одет мальчик был иначе: на нем были белые штаны и черная кофта, а на голове — полосатая шапочка. Какое-то время Сигридюр таращилась на него, а потом сказала себе: «Этот мальчик не может быть эльфийским ребенком, это, должно быть, какой-то пастушонок». От косогора, где сидела Сигридюр, до реки было совсем недалеко. Река в этом месте была неширока и текла меж двух чуть выступавших над берегами скал. Сигридюр подошла к скале по свою сторону реки и остановилась там. Овцы неспешно брели прочь от мальчика, пощипывая траву, а он шел за ними следом. Оказавшись напротив того места, где стояла у реки Сигридюр, он смотрит в ее сторону и видит девочку невысокого роста. Тут он останавливается, уставившись на нее, а потом подбегает к реке, окликает Сигридюр и спрашивает, как ее зовут.

— Меня зовут Индриди из Хоудля, и я тоже сторожу овец, как и ты.

— Да нет, не особо, если погода хорошая. А где твоя хижина?

— Да, вон там, в лощине. Я там сижу весь день и что-нибудь мастерю. Она такая большая, что мы могли бы оба стоять в ней в полный рост. Плохо только, что ты не можешь перебраться ко мне, а так мы бы поиграли вместе, потому что я вижу, что ты такая же маленькая, как и я… Или тебе не бывает днем скучно, раз у тебя и хижины-то нет?

— Да, ужас как скучно, — говорит Сигридюр. — А еще я боюсь эльфов, которые вроде как живут здесь, в долине.

— Нет тут никаких эльфов, по-моему, — сказал Индриди. — Или ты кого-то из них видела?

— Да, вчера я видела безобразного черного мальчика, который выскочил вон из того серого камня в лощине.

— Никакой это не серый камень! Это моя хижина, там, на холме, старушка, и это, скорее всего, меня ты видела. Но мне надо идти и отогнать овец чуть подальше, а потом я вернусь, потому что с тобой весело разговаривать.

Такой была первая беседа Индриди и Сигридюр, но после этого они виделись и разговаривали у реки каждый день и в скором времени сделались хорошими товарищами. По утрам, пригнав овец на пастбище, они подходили к скалам, каждый по свою сторону реки, здоровались и рассказывали друг другу новости. Днем, когда погода была хорошая, они сидели и переговаривались через реку, рассказывая друг другу сказки и состязаясь в стихах16, и обоим было хорошо вместе. Сигридюр плакала, если Индриди случалось прийти с овцами в долину позже обычного, но прыгала от радости, завидев его. Так же было и с Индриди, которому казался скучным и долгим каждый час, проведенный без Сигридюр.

Так прошло лето, и Сигридюр так понравилось сторожить овец, что она нигде больше не хотела быть кроме долины и каждое утро предвкушала, как пойдет туда. Однажды осенью отец сказал ей, что сторожить овец больше не нужно, потому что теперь их будут доить не более одного раза в день. Эти новости огорчили Сигридюр, но она попросила отца позволить ей сбегать днем в долину, чтобы забрать кое-какие мелочи, которые она оставила в своей хижине, и попрощаться со своим другом Индриди, и отец ей это разрешил. Сигридюр по своему обыкновению спустилась к реке, подошла к скале и собиралась дожидаться Индриди там, однако в тот же самый день перестали сторожить овец и в Хоудле, и Индриди не пришел. Сигридюр ждала долго, но в конце концов ей пришлось возвращаться ни с чем и проститься с долиной. Она была почти столь же опечалена, как и когда в первый раз шла туда сторожить овец.

Зимой Сигридюр и Индриди не встречались, а на следующее лето Сигридюр сторожить овец не отправляли, хотя намерение такое и было. Все так неудачно сложилось, что по весне у нее разболелась правая нога: она вся распухла, и на ней сделался нарыв, который долго не заживал. С этим недугом она пролежала большую часть лета. Индриди из Хоудля овец тем летом тоже не сторожил: его считали ловким и способным к любой работе, и его отец решил, что будет больше пользы оставить его дома сгребать сено, чем отправлять смотреть за овцами, для каковой работы подыскали девушку, от труда которой видели меньше проку. Тем не менее, Индриди, как и раньше, выгонял стадо по утрам. Так прошло лето и наступила пора рьеттира17. Общинное пастбище, как уже упоминалось, лежало ближе к вершине долины Фагридалюр; там у хоудльцев и тунгцев имелся большой загон, и жители обоих хреппов должны были выделять людей для сбора овец. У старосты Йоуна было много ялового скота, и на поиски он отрядил троих человек, одним из которых был его сын Индриди. Погода стояла в самый раз для поездок по горам. Пришло много народу со всего округа, так как рьеттир считался в тех местах наилучшим поводом собраться вместе. Люди привезли с собой припасы и палатки, потому что дня поисков редко хватало для того, чтобы разобрать своих овец. К трем часам пополудни большинство из занимавшихся поисками уже пришли; овцы разбрелись по долине, а люди развязали свои котомки, уселись и стали перекусывать и дожидаться тех, кто еще не явился. Подходит вечер, и все уже в сборе, не хватает лишь Индриди, сына старосты. Люди решили, что он заблудился, и начали уже поговаривать о том, чтобы идти его искать. Но тут из-за северного гребня слышится собачий лай, а вскоре показывается и овечья отара; это явился Индриди с большим стадом. Ему выпало обыскивать одну долину, которая ответвляется от вершины Фагридалюра, но овец он там не нашел. Ему показалось постыдным возвращаться ни с чем и явиться к загонам без овец, и тогда он выбрался из долины и шел по горам на запад, пока не достиг большого озера. Там он обнаружил много овец и двинулся с ними обратно, проносив насквозь и носки, и башмаки18. День уже клонился к вечеру, и собирать овец в загоны не стали, а решили дожидаться в палатках утра. Наутро погода выдалась ясная, люди встали рано и принялись сгонять овец; к тому времени подошло еще много народу из округа. Приехала и Сигридюр из Тунги вместе со своей матерью, и наблюдала, как овец растаскивали по загонам, или играла с другими маленькими девочками. Индриди расхаживал туда-сюда, как и другие мальчишки, и в какой-то момент забрел туда, где играли девочки. Он тут же замечает Сигридюр и узнает ее. Взгляд Сигридюр в тот же миг падает на Индриди, и, также как и он, она его узнает. Они тут же мчатся друг к другу, встречаются на полпути и обмениваются поцелуями. Индриди заводит беседу первым и говорит:

— Я тебя узнаю, девочка. Ты из Тунги, тебя зовут Сигга, и ты мне ужасно нравишься.

— Ты мне тоже ужасно нравишься, Индриди. Я тебя по прошлому году помню, только вот уже давно тебя не видела.

Эта краткая беседа была наполнена такими теплотой и искренностью, какие присущи лишь детям. Было сразу видно, что души их еще чисты и невинны, и далеко зашел бы по пути разложения тот, кто, увидев этих детей, не произнес бы в мыслях: «О, если бы только мне снова в душе сделаться ребенком, тогда не пришлось бы мне скрывать свои помыслы от других».

— Позволь мне, — говорит он, — показать тебя моей матери, потому что я часто ей рассказывал о тебе и о том, как ты мне нравишься.

Потом они оба пошли к Ингибьёрг, и та осыпала Сигридюр поцелуями, сказала, что она — красивое дитя и велела Индриди обращаться с ней хорошо.

В это время собравшиеся у загона молодые мужчины, решили устроить там на лугу состязания по бондской глиме19, и участвовать должны были все начавшие подрастать ребята, в том числе Индриди и Ормюр из Тунги. Потом всю компанию разделили на две группы, в одной из которых были жители тунгского хреппа, а в другой — хоудльцы. В каждой группе выбрали себе «бонда», построились и уговорились, как им действовать. Первыми должны были бороться самые слабосильные, а последними — самые отборные борцы и сами «бонды». Была размечена площадка, и началась борьба, а женщины и другие мужчины постарше, которые не были заняты растаскиванием овец, сидели вокруг и наблюдали, и всем было очень весело. Тунгцам поначалу приходилось туже. Тогда вышел Ормюр из Тунги, а против него — парень из команды хоудльцев, которого звали Бьярдни. После непродолжительной борьбы Ормюр подцепил коленом бедро Бьярдни, приподнял его и бросил на лужайку. Потом Ормюр поборол еще двух хоудльцев. Тогда поднялся человек из команды Индридахоудля, которого звали Торгримюр, по прозвищу Тролль. Он был мужчина высокорослый и могучий. Он в гневе хватает Ормюра, и тут стало видно, кто сильнее. Он крутанул Ормюра вокруг себя как веретено, но тот был гибок и крепко держался на ногах, поэтому не упал. Так продолжалось некоторое время, и Торгримюр начинает уставать. Ормюр это чувствует и бросается в ожесточенную атаку, но Торгримюр стоял твердо, как вросшая в землю скала, и Ормюр не может применить ни единого приема. Наконец Торгримюру начинает надоедать эта возня, он выпускает Ормюра и хочет перехватить его вокруг туловища, но Ормюр оказывается быстрее, подныривает под него и бросает через бедро на лужайку. Люди из тунгской общины поднимают громкий крик, и каждый хвалит силу и смелость Ормюра. После этого Ормюр выходит на лужайку и говорит:

— Большого героя мы здесь повергли. Так кого теперь выставите, хоудльцы?

— Он невелик и не слишком силен, — сказали хоудльцы. — Следующим пойдет маленький Индриди из Хоудля, и тебе будет нетрудно его повалить.

Индриди вышел, и они с Ормюром схватились. Тягаться с Ормюром в силе Индриди не мог, но он был столь подвижен, что Ормюру никак не удавалось сбить его с ног, да и он стал быстро уставать, так как и до этого уже запыхался. У края площадки для борьбы была кочка; захваченные борьбой, они оказались там, и Ормюр не заметил кочку, а Индриди перескочил через нее спиной вперед и в тот же миг дергает Ормюра на себя, тот спотыкается и падает на одно колено. Тут хоудльцы подняли хохот и сказали, что немного было надо для того, чтобы свалить силача. Ормюр счел это большим позором и хотел наброситься на Индриди снова, но хоудльцы сказали, что эта схватка окончена. После этого люди выходили согласно оговоренному порядку, и в конце остались лишь сами «бонды». Боролись они долго и напряженно, но кончилось тем, что оба повалились одновременно. Все сочли это отличным развлечением, только Ингвельдюр из Тунги сильно досадовала, что Ормюр уступил Индриди.

— Как же ты позволил этому негоднику себя повалить, — говорит она, — и почему ему не отомстил?

Ормюр сказал, что не к лицу ему подолгу злиться из-за такого.

— Я-то уж к вечеру этого еще не забуду, — сказала Ингвельдюр. — Ведь мне от этого стыд не меньший, чем тебе самому, потому что выглядит так, будто я тебе ни разу и поесть-то не отжалела.

В этот раз мать с сыном больше об этом не говорили.

Пока парни боролись, бонды продолжали растаскивать овец, и вот пришел черед забирать людям с ближайших хуторов, которые всегда шли последними, а те, кто жил дальше всего, забирали первыми. Был у загона человек по имени Аусбьёрдн, с такой хорошей памятью, что узнавал каждую овцу, если хоть раз видел ее прежде. Он знал также, какая метка была у каждого крестьянина20 в двух ближайших сислах. Обычно он стоял в воротах загона, осматривал каждую подтаскиваемую овцу и говорил, чья она, и ни один человек не оспаривал его суждение, а если и случалось когда какое-либо разногласие между людьми касательно меток, то рассудить спор звали его, так как знали, что мнение Аусбьёрдна никогда не расходится с каталогами овечьих меток. Когда с глимой было покончено, люди принялись с усердием растаскивать овец дальше.

— Не знаю я, кому принадлежит эта овца, — сказал Аусбьёрдн, ощупывая ухо одной двухгодовалой овечки. — Позовите-ка тунгского старосту. Все зависит от того, был ли тут «бити»21, только похоже, ребята, тут на ухе шрам. А ты что скажешь, Йоун из Лайкьямоута? Верхняя метка — тунгского старосты, «бладстифт» спереди на обоих и «фьёдюр» сзади на левом, а вот если сзади на правом — «бити», то это овца Йоуна из Гиля. А животина-то ценная, кому бы она ни принадлежала. Так где же староста?

— Не знаю. Если на ней моя метка, значит, моя, а иначе – нет.

— Тут кое-какие сомнения. Вот «бладстифты» и «фьёдюр», смотрите сами! А здесь как все равно на ухе была какая-то метка, скорее всего «бити», но сделана она плохо, и тогда это овца Йоуна из Гиля, потому что, как вы помните, метка у вас одинаковая, только он поменял ее на «бити», когда приехал сюда.

— Не осмелюсь ничего утверждать, Аусбьёрдн. Лучше позвать еще кого-нибудь, чтобы рассудить этот вопрос. Приведите пастуха Гвюдмюндюра и самого Йоуна из Гиля, потому что не хочу я присваивать себе ничего из того, что мне не принадлежит.

Пошли за Гвюдмюндюром и Йоуном, и Гвюдмюндюр явился первым.

— Узнаешь эту двухлетку, Гвендюр? — спросил Аусбьёрдн. — Это старосты?

Гвюдмюндюр осмотрел двухлетку со всех сторон, а потом заявил, что не может сказать точно.

— Эх, да что это за пастух такой, дьявол его разбери, если не узнает овец своего хозяина, — сказал Аусбьёрдн. — Я все же больше склоняюсь к тому, что она его. Кажется, я эту овцу уже видел, когда зимой подъезжал к овчарням в Тунге, но ручаться не возьмусь, наверное. Нет, ручаться не возьмусь, да потом еще этот шрам на ухе.

В это время подошел Йоун из Гиля, осмотрел метку и говорит:

— По-моему, не должно быть никаких сомнений. Метка на ней моя, и овца эта — моя.

— Не слишком-то она четкая, метка твоя. Другое дело, если ты узнаешь овцу и готов поручиться, что она твоя, — сказал Аусбьёрдн.

— Как бы там ни было, — сказал Йоун, — метка-то на ней моя. У меня не так много овец, чтобы я позволял псам тащить у меня то, что принадлежит мне.

— Как по мне, больше похоже на то, что вовсе она тебе не принадлежит.

В этот самый момент туда, где они спорили из-за этой двухлетки, прибежала маленькая Сигридюр из Тунги и еще на бегу закричала:

— Это и есть твоя Кодла? — воскликнул Аусбьёрдн.

— Да, Аусбьёрдн, она у маминой Хниблы23 родилась, которая у них вожаком. А что сталось с зеленым шнурком, который был у нее на ухе?

— Ага, слыхал, дружище Йоун? — сказал Аусбьёрдн. — Это Кодла малышки Сигридюр. По-твоему, ребенок врет? Вот ей через ухо что-то продели, а потом вырвали, и все снова заросло, потому там на ухе и шрам. А я ведь чувствовал, что узнаю эту морду, хоть и не мог понять, откуда. Но теперь-то я вижу, что она из Хниблиного потомства.

— Вот и всегда с тобой так, дружище Аусбьёрдн! — сказал Йоун. — Льешь воду на мельницу тем, кто, как тебе кажется, может тебе налить или сунуть кусок. Только на этот раз тебе меня не обобрать, потому как овца — по всем Божьим законам моя, как это можно увидеть по ушам.

— Врешь, — воскликнул Аусбьёрдн, разозлившись из-за того, что Йоун сказал, будто он пристрастен.

— Чего? Я вру? — взревел Йоун и ударил Аусбьёрдна в нос, так что потекла кровь. Тут Аусбьёрдн отпустил двухлетку и хочет кинуться на Йоуна, но староста Бьярдни схватил его и удержал, а двое других держали Йоуна и помешали ему бить Аусбьёрдна дальше. Тому пришлось не по нраву, что ему не дали броситься на Йоуна, и он стал со слезами просить старосту позволить ему немного поколотить мерзавца:

— Потому как не привык я, чтобы мне давали в нос ни за что ни про что. Зачем сразу морду бить, пускай даже я и назвал его вруном. Врун он и есть, и не такое уж это сильное ругательство.

Бьярдни сделал вид, что не расслышал, и попытался любыми способами установить между ними мир. В конце концов ему это удалось, они поцеловались и попросили друг у друга прощения, а двухлетку он велел отвести к овцам Йоуна из Гиля, сказав, что уже достаточно зла из-за нее вышло, и нечего ей больше становиться предметом для споров. Когда маленькая Сигридюр увидела, что Кодлу уводят прочь, и услышала, что она достанется Йоуну из Гиля, то не смогла сдержать плача, потому что так любила эту овцу и так ждала поскорее увидеть ее вернувшейся с гор. Она уселась у стены загона и стала плакать. Маленький Индриди из Хоудля стоял неподалеку и видел, что Сигридюр заплакала. «Ох, не могу видеть, как малышка Сигга плачет», — сказал он себе и подошел к ней.

— Что с тобой, Сигга? Ты так мне дорога, что у меня слезы на глаза наворачиваются, когда я вижу, как ты плачешь, — сказал он, похлопывая Сигридюр по плечу. — Скажи мне, что с тобой?

— Ох, я так расстроилась, что у меня не будет больше моей Кодлы. Она такая красивая, а отец вот позволил этому гаду, Йоуну из Гиля, ее у меня забрать. Это была моя единственная овца, и это так приятно — владеть овцой.

— И все же не плачь из-за этого, дорогая Сигга, — сказал Индриди. — У меня тут в загоне есть два ягненка, и ты можешь взять любого, какого захочешь. Мама сказала, что одного можно отдать тебе. Иди же, посмотри на них.

Сигридюр очень этому обрадовалась, и Индриди повел ее к ягнятам. Это были две миленьких овечки, и Индриди предложил Сигридюр выбрать себе любую, какую она хочет. Сигридюр рассказала о подарке своему отцу, а тот сказал, что Индриди поступил хорошо и велел Сигридюр отблагодарить его поцелуем.

— А тебе, Индриди, зимой надо как-нибудь приехать в Тунгу повидать малышку Сиггу, ведь может статься, что молодежь лучше поладит между собой, чем ваши отцы, и я вам в этом препятствовать не стану.

Больше в этот раз ничего важного не произошло. А зимой случились сильные морозы и ледостав, и река Фагюрау между хуторами замерзла, а Индриди как-то в воскресенье вспомнилось, что сказал ему Бьярдни из Тунги, и он просит своих родителей позволить ему сходить в Тунгу навестить Сиггу. Те согласились, но велят ему вернуться к вечеру. Индриди пришел в Тунгу, и Бьярдни тепло его встретил, также как и Сигридюр, а вот Ингвельдюр особой радости не выказала. Был там и Ормюр Бьярднасон, получивший разрешение от учителя навестить на выходных своих родителей. Они с Индриди быстро сделались хорошими друзьями, как будто ничего между ними не произошло. Весь день дети играли, лепили снеговиков или катались по льду. Под вечер они стали развлекаться состязанием в стихах, и оба мальчика были против Сигридюр, но все же уступили, так как Сигридюр знала все «Римы об Ульваре»24 от корки до корки и много чего еще. После того, как разожгли огонь в очаге и поели, Сигридюр спросила, не поиграть ли им в карты. Индриди с Ормюром это показалось хорошей идеей, Ингвельдюр карты тоже любила и стала четвертым игроком. И вот они уселись играть в «алкорт»25.

— Чур, мы с Индриди вместе, — сказала Сигридюр.

— Это картам решать, — отозвался Ормюр, который не горел желанием играть вместе со своей матерью, так как знал, что та не привыкла получать плохую карту.

— А у меня дама червей, так что мы с тобой вместе, Индриди, как я и хотела. А теперь тащи хорошую карту, потому что мы должны выиграть.

Вот они принялись играть, и у Сигридюр с Индриди дела идут удачнее: то «шквал», то «монах», один за другим.

— Давай-ка и мы разок «шквал» возьмем, Ормюр! — сказала Ингвельдюр, протягивая карты Индриди. — Плохо только, что Сигга на первой руке.

— Ну нет, не думаю, что в этот раз получится «шквал», — говорит Сигридюр, чрезвычайно довольная, как только берет карты, — потому что у меня четыре семерки за раз26.

— Четыре семерки за раз! Значит, надо снова сдавать27.

— Э нет, матушка, карт было только три, а четвертая ко мне попала из другой сдачи. У меня только девять на руке.

— Наверняка было четыре в одной сдаче. Игра недействительна.

Пришлось пойти на поводу у Ингвельдюр, и она стала сдавать заново.

— Так ничуть не хуже, — сказала Сигридюр вполголоса, и хочет наступить Индриди на ногу, что должно было означать двойку червей, однако вместо этого нечаянно наступила под столом на ногу своей матери.

— Эта игра не в счет, — заявила Ингвельдюр, посмотрев свои карты и увидев, что старшая у нее — девятка пик. — Ты подсказывала Индриди, а на ногу наступила мне, девчонка. А еще ты, по-моему, передергиваешь, вот мне карта и не идет.

— Станешь отрицать то, что я своими глазами вижу? Не хочу с тобой играть. Лучше уж перекинуться в «вора»28 и вздуть тебя.

Но Ингвельдюр теперь уже не хотела играть, так что из игры больше ничего не вышло. К тому же уже подходила пора ложиться, и Индриди решил идти домой. Староста Бьярдни велел одному из своих работников проводить Индриди до Хоудля, а его самого пригласил приходить еще, если будет время:

— Потому что предчувствие говорит мне, что ты станешь человеком удачливым, а твои визиты сюда мне приятны.

Маленькая Сигридюр попросила отца разрешить ей проводить Индриди через тун, и тот ей это позволил. Когда они дошли до края туна, Сигридюр говорит Индриди:

— Теперь мне нужно идти обратно, Индриди. В этот раз нельзя мне провожать тебя дальше, но отец сказал дать тебе вот это, так как знает, что из тебя выйдет хороший плотник. А вот эти стельки — от меня, я сама их связала. Ну, прощай, и удачи тебе! И поскорей приходи снова, если сможешь, потому что я так рада тебя видеть и никогда не смогу тебя забыть.

Индриди поцеловал Сигридюр в благодарность за подарки и был весьма им рад, особенно рубанку и пиле, которые передал ему Бьярдни.

Той зимой они с Сигридюр больше не виделись, но в ближайшие полгода он несколько раз приходил в Тунгу, и их с Сигридюр встречи всегда были радостными, а расставались они с неизменной теплотой.

И вот, подходит время Сигридюр конфирмоваться29. Отец обучил ее катехизису, письму и немного арифметике. Когда она конфирмовалась, священник счел ее самой одаренной в учебе из всех детей и хвалил ее способности и прилежание. В рукоделии у Сигридюр успехи были не столь велики. Мать поручала ей всякую работу по дому, как и другим служанкам. Она, конечно, научилась всей домашней работе, какая ей поручалась, и работе с шерстью, как это водится на селе, а вот научить ее вышивать или готовить мать так и не удосужилась, хотя сама хорошо умела и то, и другое. Староста Бьярдни часто напоминал жене, чтобы Сигридюр обучили шитью и готовке, но Ингвельдюр всегда говорила, что не рассчитывает, что Сигридюр станет столь знатной дамой, чтобы ей потребовалось заниматься подобным, и оставалась при своем мнении. Бьярдни это не пришлось по душе, но он оставил все как было.

У Бьярдни была сестра по имени Бьёрг. Она была весьма состоятельная вдова и жила в Скага-фьорде на хуторе, который зовется В…. Из детей у нее была только дочь, но она умерла еще ребенком. Однажды Бьёрг приехала с визитом к своему брату в Тунгу и остановилась там на несколько ночей. Это было под конец сенокосной поры, и Сигридюр, как правило, ходила со служанками на луг. По утрам она выходила рано, а домой по вечерам возвращалась поздно, и Бьёрг не видела ее в два первых дня, что она провела в Тунге, да ей ее и не представили. На третий день была хорошая погода, на лугу вязали снопы, Сигридюр возила сено на хутор, а Бьярдни на сеновале принимал его. Бьёрг сидела на каменной ограде и развлекалась беседой с братом, и когда Сигридюр подъезжает в первый раз, Бьёрг обращается к нему со словами:

— Милая у тебя девочка, Бьярдни. Как так вышло, что ты мне ее не показал?

— А я сразу в ней наши фамильные черты распознала. Покажись-ка, девочка! Щечки у тебя совсем как у покойной Стейнюнн, да и лоб тоже, а глаза — нашей блаженной памяти матушки.

— Ее и назвали в честь нее, — сказал Бьярдни.

— Вот я и вижу, что у нее имя нашей матушки, а сама она — твоя любимица, — сказала Бьёрг с усмешкой.

— Ну, по ней этого не видно. Из нее, бедняжки, никогда ничего путного не выйдет, пока она здесь. Не научилась даже тряпок себе пошить или каши в горшке сварить. Я часто подумывал, что неплохо бы ей переехать к тебе, дорогая сестрица.

Бьярдни понравилось, как все сложилось, и было решено, что Сигридюр тут же отправится на север вместе с Бьёрг. А вот Ингвельдюр радости не выказала и много плакала, когда они с дочерью расставались. Она заявила тогда, что Сигридюр всегда была ее любимицей и светом очей.

Сигридюр поехала в В… со своей тетей. У нее она прожила три зимы, и Бьёрг она тем больше нравилась, чем дольше они жили вместе. Та видела, что из Сигридюр выйдет замечательная хозяйка и со всем усердием учила ее рукоделию и всем прочим искусствам, какие приличествуют благородным дамам. Сигридюр все усваивала быстро и надежно, так как обладала и должными способностями и прилежанием, чтобы запоминать наставления своей тети. В конце концов дошло до того, что Бьёрг полюбила ее так же сильно, как если бы она была ее дочерью. Она уже по большей части забыла о смерти собственной дочери и считала утрату восполненной, если рядом была Сигридюр. Она завещала Сигридюр все свое имущество, как движимое, так и недвижимое, и сказала, что лишь смерть разлучит их. За те три года, что Сигридюр провела в Скага-фьорде, она ни разу не съездила навестить своих родителей, но у ее отца давно уже было заведено раз в год посещать сестру, и этого обычая он все еще придерживался. Между его визитами Сигридюр то и дело писала отцу, и матери тоже, однако в адресованных той письмах редко говорилось о чем-либо кроме погоды, состояния скота и прочих обыденных вещей, и, хотя они всегда были сердечными, любой внимательный человек мог заметить, что письма, которые она писала своему отцу, имели совсем иной оттенок, куда более теплый и искренний. Казалось, перед ним ей было проще раскрывать тайны своего сердца, чем перед другими. Одно из писем Сигридюр попало к нам в руки, и написано оно было более чем через полгода после того, как она уехала из Сигридартунги. Вот отрывок из него:

«Ты просишь меня, дорогой отец, откровенно рассказать о том, как мне живется и нравится ли мне здесь, на севере. Было бы исключительной неблагодарностью к Господу с моей стороны, если бы я стала отрицать, что у меня все хорошо. Тетя так ласкова со мной, как будто бы я — ее собственная дочь, и я часто думала, что не может на самом деле материнская любовь, то есть то теплое и сердечное чувство заботы, которое я не могу описать, зажечься где-либо еще кроме той груди, что вскормила ребенка. Как же тогда назвать мне ту любовь, что выказывает ко мне моя тетя? Иной я материнскую любовь не могу себе и представить, о чем сужу по моим собственным чувствам. Я люблю ее столь же горячо и по-детски искренне, как только могу. Долгим мне кажется каждый час, когда ее нет рядом. Мне хочется делать ей только приятное; все, что она мне поручает, становится мне легко, потому что для меня самая большая радость — когда мне удается сделать то, что она хочет. Короче говоря, я — как дитя, а как могу я им быть, если она не приходится мне матерью? Из того, что я тебе сейчас сказала, дорогой отец, ты можешь легко понять, что мне здесь хорошо, да к тому же и все посторонние ко мне добры и сердечны, так как знают, что тетя меня любит. Что до пейзажей, то все говорят, что здесь чрезвычайно красиво. Многое здесь похоже на Тунгу. Склоны над хутором столь же зелены. Реки столь же прекрасны, как зеркальная Фагюрау — во всяком случае, мне недостает слов, чтобы описать отличие, хотя я чувствую, что какое-то отличие есть. Есть что-то, чего не может различить глаз, и лишь грудь это чувствует. Но откуда это берется? Я не знаю. Потому ли это, что чувства мои изменились и уже не те, что были, когда я была моложе? Или есть какая-то скрытая и необъяснимая сила, что притягивает к тому месту, где человек впервые открыл глаза? Здесь один цветочный бутон кажется мне милее другого, один распадок и косогор другого краше. Как же получается, что ничего из этого никогда не станет мне столь же дорого, как косогор в Фагридалюре, где я выплакала столько слез? Хотя здесь слез в моих глазах никогда не бывает…»

Когда Сигридюр провела в Скага-фьорде в довольстве три зимы, ее тетя заболела, поначалу легко, но с каждым днем болезнь усугублялась, сопровождаемая обмороками и слабостью. Сигридюр дневала и ночевала возле тети, ухаживая за ней со всей теплотой и заботой. Она подозревала, как в итоге и получилось, что болезнь эта сведет ее в могилу, и потому все время ходила подавленная и молила Бога продлить жизнь тети. Однажды ночью Бьёрг было совсем плохо, и она чуть не всю ночь бредила, сомкнув глаза лишь под самое утро, когда на нее навалилась сонливость. Сигридюр, как обычно, сидела у ее постели, обливаясь слезами, поскольку уже видела, что недолго осталось ей ждать разлуки с тетей. Наконец ее сморил сон, она положила голову на подушку рядом с тетей и задремала. Проснулась она оттого, что кто-то нежно гладил ее по щеке. Это была ее тетя, которая уже очнулась и касалась рукой ее лица. Занимался ясный день, и первые солнечные лучи уже озарили весь дом. Бьёрг была в полном сознании и говорит Сигридюр:

— Ты спала, любимая моя. Я нечаянно тебя разбудила. Иди же ко мне и поцелуй меня.

— Это будет наш прощальный поцелуй, — сказала Бьёрг. — Будь счастлива всю свою жизнь. Постарайся быть доброй и богобоязненной, смиренной и искренней в мыслях, какая ты и есть сейчас. Будь послушной и покорной со своими родителями. А теперь помолись за меня, чтобы я могла спокойно умереть. Так приятно, что Господь шлет мне перед смертью лучи своего солнца.

Произнеся это, Бьёрг снова откинулась на думку и медленно провалилась в забытье, из которого к этой жизни она уже не пробудилась. Все, кто знал Бьёрг, очень оплакивали ее смерть, а Сигридюр больше всех. Тем не менее, она устроила ее похороны и справилась с этой задачей хорошо и мужественно. Потом остаток зимы она вела хозяйство на хуторе в В…, а весной сдала землю в аренду по советам и при помощи лучших из местных бондов.

После смерти тети Сигридюр стало неуютно там, на севере. Она написала отцу и попросила ее забрать, а потом вернулась в Тунгу; отец же взял заботы о ее имуществе на себя.

Пока Сигридюр была в Скага-фьорде, Индриди подрастал у своего отца в Хоудле. Он весьма многого добился как в книжных знаниях, так и в практических умениях, и мало кого считали в тех местах равным ему. При этом многие поговаривали, что у них с Сигридюр из Тунги немало общего, так как ее полагали наилучшей партией в округе. Сигридюр была прекраснее всех девушек: хорошо сложенная, среднего роста, крепкая и с узкой талией, изящными руками и небольшими ступнями, красивыми глазами и волосами роскошнее, чем у кого-либо, светлыми и столь длинными, что они доходили до талии. Была она красноречивее любой женщины, голосом обладала чистым, звучным и непринужденным. Это была мудрая и порядочная женщина.

Когда Сигридюр провела в Тунге одну зиму после смерти тети, ее отца свалила болезнь, отправившая его в могилу. Сигридюр очень оплакивала отца, но переносила свою печаль хорошо. Ее мать Ингвельдюр осталась жить в Сигридартунге после смерти мужа, наняв человека заниматься хутором, и заявила, что не хочет бросать хозяйство прежде, чем ее сын Ормюр женится. В этом году он поступил в школу в Бессастадире30, а лето проводил у матери. Ормюра считали дерзким и бесцеремонным, хотя и всегда готовым помочь. Они с сестрой были очень привязаны друг к другу.

Индриди и Сигридюр несколько раз виделись в этот период, и люди утверждали, что они друг другу очень нравились. Так подтвердилась в этот раз поговорка о том, что людская молва врет редко. Индриди и Сигридюр были в том возрасте, когда мужчина и женщина, которые знакомы между собой, видятся и нравятся друг другу, с трудом способны ограничиваться одной только дружбой. Те дружба и теплота, что испытывали они друг к другу, когда были детьми, теперь приняли в их сердцах другое направление и обернулись горячей и искренней любовью, которую они друг к другу питали. Но, хотя может показаться, будто не нужно особой смелости, чтобы завести об этом речь с кем-то, кого давно знаешь так же хорошо, как себя самого, многие из тех, кто пережил этот опыт, говорят, что не всегда первые слова любви с легкостью срываются с губ тех, кто любит. Так вышло и с Индриди: хоть он время от времени и виделся с Сигридюр, однако все постоянно складывалось столь неудачно, что они с ней почти никогда не оставались наедине. Тем не менее, люди обратили внимание, что Индриди зачастил с визитами туда, где, как он знал, можно было встретить Сигридюр, а тем временем захаживал в Тунгу, хотя иных поводов, кроме как повидать Сигридюр, у него особо не было. Как-то раз он, как и обычно, пришел туда, а там как раз были другие гости. Ингвельдюр распорядилась отвести гостей в парадную комнату и согреть им кофе, а своей дочери Сигридюр велела сидеть там и беседовать с ними, так как самой ей нужно было о многом похлопотать по дому. У Ингвельдюр была привычка приглядывать за Индриди и Сигридюр и следить, чтобы они не слишком много разговаривали, но поскольку в комнате были и другие люди, ее не тревожило, что Сигридюр беседовала с Индриди наравне с остальными гостями. И вот, вышло так, что они с Индриди остались в комнате одни. Сигридюр все время поддерживала беседу с гостями, но когда те ушли, она замолкла и опустила взгляд. У Индриди также отнялся язык, и оба они так и сидели друг напротив друга за небольшим столом, стоявшим в комнате. Так, в молчании, прошло немного времени, и тут вдруг Сигридюр поднимает глаза, смотрит на Индриди и в тот же самый миг краснеет до ушей. Такие взгляды девушек молодые люди обычно хорошо понимают, и Индриди был бы полным болваном, если бы не догадался, что за мысль посетила Сигридюр.

— Помнишь, Сигридюр, — говорит он, — когда мы были маленькими, как славно мы дружили и как хорошо было нам вместе?

— Да, я всегда буду это помнить, дорогой Индриди, — сказала Сигридюр, как-то ненароком сжав руку Индриди. Однако в тот самый миг, как последнее слово сорвалось с ее губ, дверь распахнулась, и она не успела отдернуть руку, прежде чем в комнату вошла ее мать. Ингвельдюр почуяла, о чем они с Индриди беседуют, и потому взбеленилась, так что на этом разговор Сигридюр с Индриди в этот раз и закончился. Потом Индриди едет домой и начинает размышлять над ответом Сигридюр и над всем случившимся, и ему кажется, что Сигридюр не станет возражать, если он попросит ее руки. Он тотчас сообщает родителям о своем намерении посвататься к Сигридюр. Те восприняли это хорошо, но сочли вполне вероятным, что Ингвельдюр будет против. Решили, что Ингибьёрг, мать Индриди, поднимет этот вопрос перед ними с дочерью, как только с ними встретится, а пока об этом лучше помалкивать.

Как-то осенью в усадьбе сигридартунгского священника должны были играть свадьбу: преподобный Тоумас выдавал за викария свою дочь. На этот праздник пригласили мать с дочерью из Тунги, а также супружескую чету из Хоудля вместе с Индриди. Мать с сыном из Хоудля отправились на пир, а староста Йоун был болен и не поехал. Мать с дочерью из Тунги также собирались ехать, но в то утро на хуторе недосчитались лошадей. Их разыскивали до полудня, но нашелся только старый и норовистый коняшка, которого звали Нидхёгг31, никогда не покидавший туна. На нем должен был ехать сопровождающий, если бы нашлось что-нибудь для матери с дочерью, но поскольку им не хотелось оставаться дома, раз они уже собрались, то решили послать на ближайший за Сигридартунгой хутор и попросить лошадь там. С верховыми лошадьми там оказалось негусто, но двух они все-таки получили. Одна была серая в яблоках кобыла — на ней должна была ехать Сигридюр, — однако на нее никогда не клали седла, и она тут же принялась вертеться по двору и брыкаться, как только Сигридюр уселась верхом. Так продолжалось долго, и та была вынуждена снова спешиться и попытаться вывести ее на дорогу под уздцы. Однако, какие бы уловки против кобылы ни применяли, получалось все то же самое: стоило Сигридюр забраться в седло, как Грауна32 начинала брыкаться и отбегала назад на то же расстояние, на какое ее перед тем провели вперед. Подходит полдень, а Сигридюр с Грауной добираются только до середины туна. Там Сигридюр спешивается, и из ее поездки ничего не выходит; Ингвельдюр же едет на пир, где собралось много народу и все уже готовились идти в церковь. Ингвельдюр отвели на чердак, к женщинам, где уже была Ингибьёрг из Хоудля, тепло поприветствовавшая ее. Большинство женщин были в исландских нарядах. На Ингвельдюр был исландский жакетный костюм, а на голове — приколотая спереди булавками косынка. На Ингибьёрг из Хоудля был не слишком высокий кроукфальдюр33, который, тем не менее, очень ей шел.

Тут невеста начинает облачаться в свой головной убор и говорит Ингибьёрг:

— Хочу попросить вас, Ингибьёрг, надеть его мне на голову; я вижу, вы в этом смыслите. Буду рада, если на моей голове он будет сегодня смотреться так же хорошо, как на вашей, потому что ваш фальдюр и красив и аккуратен. Уж лучше видеть великолепные кроукфальдюры, чем эти чертовы косынки, которые годятся только для ветхих старух.

Когда дочь священника говорила это, она не заметила, что Ингвельдюр находилась поблизости и была в косынке. Но получилось так, будто всем пришла в голову одна и та же мысль, и все тут же посмотрели на Ингвельдюр, и ей не нужно было объяснять, что послужило этому причиной. Она покраснела до ушей, но от ответа воздержалась. Ингибьёрг стала помогать невесте нарядиться, а Ингвельдюр уселась на кушетку рядом с какой-то женщиной, которую звали Гроуа. Ингвельдюр и Гроуа были подругами. Гроуа жила на хуторе, который называется Лейти. Ее мужа звали Хадлюром, и о нем упоминали редко, потому что Гроуа считалась там и хозяином, и хозяйкой. Жили супруги небогато, однако Гроуа была женщина хваткая и часто захаживала к соседям. Она также была умна и столь сведуща во всем, что знала наверняка, сколько и чего едят на завтрак, обед и ужин на всех хуторах в округе. Тайн она никогда не доверяла более чем одному человеку за раз, а в речах своих была столь осторожна, что никогда не называла источник. У нее постоянно была наготове присказка, когда она сообщала о чем-либо: «Мне это сказал надежный человек, но ты на меня не ссылайся, дорогая!» Она всегда умела так выбирать слова, с кем бы она ни разговаривала, что каждой казалось, будто у Гроуа нет на свете подруги лучше нее, и что доверяет она лишь ей одной. Нужда, часто делающая друзьями тех, кто иначе ими не стали бы, сдружила Гроуа и Ингвельдюр, и одна не могла обходиться без другой. Ингвельдюр была так устроена, что никогда не чувствовала себя в своей тарелке, если время от времени не получала новостей о том, как живется людям на других хуторах. Гроуа, в свою очередь, нуждалась в ком-то, кто заботился бы о ее носе, так как иначе это было бы для нее весьма затратно, а Ингвельдюр всегда готова была угостить ее табачным листом, скруткой или пластинкой нюхательного табака, если новости были интересные. Вскоре Гроуа и Ингвельдюр принялись переговариваться, и делали это шепотом, потому что ушей в помещении было много. Ингвельдюр начинает шарить у себя под передником, вытаскивает скрутку нюхательного табака и тайком сует ее Гроуа. Тут у той развязывается язык, и шепот становится жарче.

— Спасибо вам за доброту, — говорит Гроуа, — и за угощение для моих ноздрей. Тут уж как обычно, вы не преминете об этом позаботиться.

— Не стоит благодарности, Гроуа. Была бы я дома, так дала бы что-нибудь посолиднее. Я этот кусочек с собой на всякий случай прихватила, так как думала, что вполне могу тебя здесь встретить. Но что же ты больше совсем не заходишь?

— Ох, и не спрашивайте, дорогая моя. Никак не могу от ребеночка отойти, он у меня такой неугомонный, безобразник-то мой младшенький, что и отвернуться нельзя, не то что с хутора отойти, а ведь мне так хотелось зайти, скажу уж по правде, потому как где еще найдешь такой достойный дом как в Тунге? Столько всего не хватает. Не могу сказать, чтобы за лето масло в глаза видела. Все ушло на то, чтобы наскрести на аренду, но и шут с ним, лишь бы было, что в нос сунуть — а об этом уж вы позаботились, милая моя, как от вас того и следовало ожидать.

— Тут намного меньше, чем я бы хотела, Гроуа. Но вот о чем я хотела спросить: ты никогда не заходишь в Хоудль?

— О нет, дорогая моя, туда я не хожу. Зачем туда и ходить-то? Сквалыга Ингибьёрг коту молочка не нальет, а собаке кости не кинет. Великое у меня отвращение ко всему этому сброду, ничего не могу с этим поделать. Да еще красавчик этот, дылда проклятый — прости, Господи, что ругаюсь — мальчишка этот ихний, Индриди!

— Ну а чего тут еще ожидать, матушка! — сказала Ингвельдюр.

— Что правда, то правда. Уж не знаю, откуда ему было хороших качеств набраться; голубка пока еще из вороньего яйца не вылуплялась. Потому я и говорю, что не поверила бы, если бы мне сказали, будто вы отдали Сигридюр в эти лапы, хотя кое-кто на это и намекает.

— Не думаю я, Гроуа, что до этого дойдет, если будет на то моя воля. Никогда у меня к этим хоудльцам душа не лежала, и никогда не будет.

— Да, это уж наверняка, я всегда так говорила.

Тут Гроуа взглянула на Ингибьёрг, которая как раз поправляла фальдюр на голове у дочери священника, и говорит:

— Помилуй Вальгердюр Бог, что позволяет этой отвратительной старухе себя лапать. Могла бы и вас попросить себе головной убор поправить.

— Я в этом не столь искусна, матушка, как та, кого она для этого выбрала, — сказала Ингвельдюр, шмыгнув носом.

— Ох, ну как вы можете так говорить, дорогая моя!

— Во всяком случае, так ей, должно быть, кажется, или ты не слышала, как она меня только что срамила?

— О да, увы, так неприятно было такое слышать. Но дело не в этом, просто она девчонка бойкая, хоть и дочка священника. А знаете, почему она не хотела, чтобы вы ей фальдюр надевали?

— Да вот, сдается мне, побоялась она, что вы заметите то, чего замечать не следует, хотя это видно всякому разумному человеку. Вы ведь слыхали, что говорят?

— Тогда я могу вам рассказать кое-что про нее и этого вот священника.

— И потому-то они и не стали ждать со свадьбой до весны, как было раньше уговорено.

Как раз в этот момент кто-то поднимается к ним и говорит, что священник пошел в церковь и ждет брачующихся. На чердаке поднимается суматоха, и женщины в толкучке пытаются поскорей спуститься вниз. Беседа Гроуа и Ингвельдюр на этом прервалась, а когда они спускались с чердака, Гроуа шепчет Ингвельдюр:

— Я вам потом расскажу все, что слышала и что надежная девушка из этого дома мне рассказала, только не хочу, чтобы вы на меня ссылались, дорогая!

После этого все идут в церковь, где не происходит ничего существенного, и молодых венчают. Выйдя из церкви, люди сели за столы, а места были распределены таким образом, что Ингибьёрг из Хоудля сидела рядом с преподобным Тоумасом, а по другую сторону от нее — Ингвельдюр из Тунги. Многие заметили, как покраснела Ингвельдюр, когда ее подвели к ее месту, и отнесли это на тот счет, что она полагала себя вполне достойной места, доставшегося Ингибьёрг. Догадки эти были не так уж далеки от истины. Ингвельдюр весь день была очень молчалива, и хотя пир выдался на славу, а на столе было жаркое и другие угощения, она к ним едва притронулась. Как говорится, свинья грязь найдет; так же выходит и с тщеславными людьми. Преподобный Тоумас был на этом празднестве весел и болтлив, со многими разговаривал и старался каждого развлечь, в особенности женщин. Однако то ли нарочно, то ли по случайности, но все время получалось, что он называл Ингибьёрг из Хоудля «мадам», когда к ней обращался, а всякий раз, беседуя с Ингвельдюр, говорил просто «Ингвельдюр, милочка». Той казалось, что не годится лишать ее того, чего она заслуживала и что даровал ей Господь, и для нее было хуже, чем если бы ее отхлестали по обеим щекам, когда священник разговаривал с ней, а когда он обращался к Ингибьёрг, она становилась бледной как покойник.

Когда люди встали из-за столов, Ингвельдюр засобиралась в дорогу скорее, чем можно было ожидать, и многие решили, что ей нездоровится. Тут Индриди обращается к матери.

— Хотел бы я, — говорит он, — чтобы ты, матушка, вспомнила о своем обещании поднять вопрос о моем сватовстве. Лучшего случая уже не представится.

— Иначе смотрю я на это, сынок, — сказала Ингибьёрг. — По-моему, Ингвельдюр сегодня по какой-то причине не в духе. Однако я могу попытаться, если хочешь.

Она выжидает случая, чтобы перемолвиться с Ингвельдюр, прежде чем та уедет, и в какой-то момент получилось так, что они остались на чердаке вдвоем. Тут Ингибьёрг подходит к ней, тепло приветствует ее и говорит:

— Мне хотелось бы перемолвиться с вами парой слов, пока вы не уехали. Меня об этом попросили, и, думаю, будет весьма важно, что вы ответите.

— Для меня это честь, а для вас — снисходительность, дорогая мадам, если вы хотите поговорить со мной. Изложите же мне свое дело, — отозвалась Ингвельдюр, ухмыляясь. По этому ответу Ингибьёрг уже начала подозревать, как все обернется, и замолчала, но раз уж все зашло так далеко, и назад ничего было не воротить, она начинает говорить снова:

— Дело мое заключается в том, что мой сын Индриди попросил меня поговорить с вами и вашей дочерью о том, не сочтете ли вы неуместным, если он попросит руки вашей дочери Сигридюр. Он говорит, что она — та женщина, которую он выбрал бы себе по ее происхождению и качествам из всех имеющихся здесь поблизости партий.

— Чего только не бывает на свете, — сказала Ингвельдюр. — Менее всего подозревала я, чтобы вы в Хоудле пожелали связаться с такими мелкими людишками из-за реки, как мы с дочерью. Очень хотела бы я понять, говорите вы это всерьез или нет.

— С нашей стороны обмана тут никакого нет, — сказала Ингибьёрг. — Многие сочли бы, что мой Индриди и ваша дочь Сигридюр вполне друг другу под стать.

— Вы и другие можете думать, как вам вздумается, подходят ли они друг другу. Однако с моей стороны, дорогая мадам, ответ на ваш вопрос себя ждать не заставит: на эту партию я никогда не соглашусь. Насчет желаний Сигридюр я не знаю, но могу предположить, что в настоящий момент она станет смотреть в другую сторону, если уж соберется замуж.

Потом Ингвельдюр стремительно удалилась. Ее намерения насчет возвращения домой поменялись, и остаток дня она пребывала в самом веселом расположении духа.

Ингибьёрг сообщает Индриди об этих результатах, и они очень его огорчают, а более всего — то, что, как ему представляется из слов Ингвельдюр, его догадки о желаниях Сигридюр оказались пустыми домыслами. По окончании празднества мать с сыном едут домой, и Индриди так расстроился, что ему уже почти ни до чего нет дела. Ингвельдюр также едет вечером домой с пира и весьма весела. Сигридюр она о беседе с Ингибьёрг не рассказывает.

Вскоре после этого по общине проходит слух о том, что Индриди из Хоудля посватался к девушке с запада округа, и, хотя она была дочкой бонда помельче, успеха не добился, а теперь чуть ли не выжил из ума. Никто толком не мог понять, откуда взялись эти новости, но те, кто зашел в расследованиях наиболее далеко, утверждали, что надежный человек сообщил их Гроуа из Лейти. Ингвельдюр требовала у каждого, кто заходил в Тунгу, рассказывать эту историю, допытываясь до мельчайших подробностей, и не обходилось без того, чтобы она временами потешалась над этим, особенно когда Сигридюр была рядом. Сигридюр обыкновенно не подавала виду, что это ее касается. Так проходит зима и следующая весна; мрачное настроение не покидает Индриди, и в эти месяцы в Сигридартунге он не показывался.

Теперь нужно рассказать о других людях. Был человек по имени Баурдюр, он жил в Бурфедле34 в половине дня пути35 от Сигридартунги, в другом хреппе. Баурдюр имел немало рогатого скота и овец, земли его также были обширны и хороши, однако любовью в народе он не пользовался. У него был один сын, которого звали Брандюром; он был женат и владел хутором Брандсстадир. Отец не слишком его жаловал, так как Брандюр больше походил на свою мать, чем на отцовских родичей. Раньше у Баурдюра была жена по имени Гвюдрун, родом из области Тингейяр. Ко времени этой истории она лишь несколько зим как умерла, и поговаривали, что в могилу она сошла, почти окончательно пресытившись жизнью. Характером супруги друг на друга не походили; она была щедра, а он скуп, хотя обычно тих и не склонен к громким ссорам. По соседству проживало множество бедняков, которые весной часто захаживали в Бурфедль, и Гвюдрун всегда охотно угощала чем-нибудь тех, кто был голоден, поскольку пищи хватало. Баурдюр был не слишком доволен этими актами благотворительности, хотя и редко отбирал у бедняков то, что давала им Гвюдрун. Однако, не желая допустить, чтобы из хозяйства утекло подобным образом чересчур много добра, он не позволял жене распоряжаться слишком многим. Он сам отвешивал работникам и масло, и пищу и тщательно подсчитывал каждый предназначенный в варку кусочек всякий раз, когда рубили мясо. Над бадьями со скиром Гвюдрун имела безраздельную власть, однако с маслом дела обстояли совсем иначе, так как его она должна была каждый раз после пахтанья отдавать мужу без остатка. А поскольку Баурдюр отлично помнил, сколько овец и коров у него было, и доподлинно знал, сколько молока давало каждое дойное животное в хозяйстве и сколько масла получается из каждой четверти36 молока, Гвюдрун редко удавалось много отрезать от куска, чтобы Баурдюр этого не заметил. Ключами распоряжалась она, хотя был один ключ, с которым он не расставался ни днем ни ночью. Это был ключ от амбарного чердака, и те, кто знал, что там хранилось, ничуть не удивлялись тому, что Гвюдрун туда не допускалась: там, в стоявшем в конце чердака громадном сундуке, размещались застарелые пласты нутряного сала и покрытые серыми пятнами мешки с маслом. У одной стены стоял огромный чан с зерном, а вдоль другой шел тройной ряд бочек с рубленым мясом и солеными овечьими животами; из них сочились обильные ручейки рассола, растекавшиеся по полу чердака и в конце концов исчезавшие под горой рыбы у входа. Вдоль всего помещения тянулись жерди, увешанные затвердевшим копченым мясом; там были туши валухов и овец, и никто не смог бы выпрямиться в полный рост из-за свисавших сверху ребер. Мясо, которое только предстояло закоптить, как и положено, хранилось на кухне, и ни разу не случалось розовоперстой богине утра подняться с ложа Тифона, чтобы бонд Баурдюр обстоятельно его не осмотрел, и не бывало такого, чтобы «утренняя звезда канула в морскую пучину», а он не насладился зрелищем этих жирных бараньих туш, не пересчитал и не ощупал их, прежде чем пойти спать. Не будем подробно описывать все то, что хранилось на этом чердаке, ибо немногим посчастливилось хотя бы подняться по лестнице, да и то лишь после того, как Баурдюру показывали новую специю37 или старую крону, с которыми он жаждал свести знакомство. На нижнем этаже амбара хранилось немало ценных вещей, хотя здесь они и не перечисляются, однако большинство из них были несъедобны. Впрочем, был один предмет, о котором нужно упомянуть: большая и объемистая бадья, полная рулетов и квашеных бараньих голов, кровяной колбасы и прочих яств, плававших в жиже из простокваши. Вовсе не потому, что Баурдюр ценил содержимое бадьи меньше многого другого, хранившегося на чердаке, избрал он для нее столь недостойное место, а из-за того, что была она слишком велика размером, чтобы целиком пролезть в чердачный люк, да и непригодна уже для переноски и перемещения по причине отсутствия обручей и ветхости. Поэтому и стояла она у лестницы на чердак, до середины вкопанная в землю и обложенная застарелым коровьим навозом. На балке над бадьей имелось два крюка, с одного из которых свисала толстая связка роговых пряжек, а на другом висели седло и уздечка Гвюдмюндюра Хёдлюсона38. Гвюдмюндюр был воспитанником Баурдюра, и его Баурдюр любил больше всех, ведь характером он был столь похож на него, что и сын не мог бы больше походить на отца. Люди поговаривали, что яблоко от яблони недалеко падает, однако об их родстве никто ничего толком не знал, кроме того, что матерью парня была работница Баурдюра по имени Хадла. Хадла оказалась столь неудачлива, когда ей нужно было указать отца Гвюдмюндюра, что так и не смогла подыскать для него более подходящего папаши как в общине, так и за ее пределами, чем один бедняга-работник, утонувший более чем за девять месяцев до рождения мальчика. Потому Баурдюр исключительно по доброте душевной взял сироту к себе и взрастил по собственному образу и подобию, и все говорили, что он поступил хорошо, так как легко мог бы усадить его на иждивение общины. С каждым годом Баурдюр одарял этого мальчика все большей и большей любовью, завещав ему после себя сорок сотен земли39, а вдобавок имел обыкновение говорить, что его Гвюдмюндюр будет собирать блох в его постели, когда он умрет. Немногие из посторонних понимали смысл этого выражения, однако близкие знакомые полагали, что Баурдюр имел в виду некий сундучок, зарытый в изголовье его постели, в котором содержалось некоторое количество кругляшей. На момент этой истории Гвюдмюндюр уже стал взрослым мужчиной. Незамужним девушкам в округе он красавцем не казался. Все знали, что он человек бережливый и, будучи любимцем богача Баурдюра из Бурфедля, должен был кое-что иметь за душой, а потому отцам дочерей на выданье приходилось хорошенько подумать, прежде чем его выпроводить, если он приезжал свататься к их дочерям. Впрочем, Гвюдмюндюр лучше разбирался в мясе и баранах, чем в женщинах и ухаживании, и полагали, что, если когда-нибудь он и возжелает какую-то из дочерей Евы, то не станет в этом вопросе смотреть на одну лишь красоту, да и на ум едва ли польстится. Сам он неплохо разбирался в скоте, а большего и не нужно для того, чтобы вести хозяйство и наживать добро, что являлось для него главной целью. Гвюдмюндюр когда-то выучился читать и мог бегло прочесть любую молитву, особенно если помнил что-либо из нее, заученное наизусть ранее, однако читать из «Книги Йоуна»40 ему доверяли редко. Его воспитатель распорядился научить его подписываться и сказал, что в хозяйстве часто бывает полезно уметь нацарапать собственное имя — например, когда продаешь или покупаешь землю. Однако в правописании Гвюдмюндюр силен не был и постоянно писал свое имя с маленькой буквы, также как и отчество, а «с» в «-сон» всегда писал прописное. Арифметике Гвюдмюндюр не обучался, но удивительно нашустрился считать рыб и четвертушки на гренландский манер, на пальцах ног и рук, и делал это чрезвычайно быстро.

Однажды, на следующее лето после того, как Индриди посватался к Сигридюр из Тунги, о чем уже было рассказано, Баурдюр забрел на чердак, открыл большой масляный сундук, уселся на полу, вытянув ноги, и принялся расставлять вокруг себя мешки с маслом. Ему показалось, что обертка на одном из кусков начала рваться, и он достал иголку с ниткой и стал зашивать прореху, напевая что-то себе под нос, как он обыкновенно делал, когда занимался маслом или деньгами. Через некоторое время он слышит, как кто-то заходит в амбар. Тут он вспоминает, что забыл запереть дверь за собой, и думает, что кто-то явился, желая заглянуть в бадью. Баурдюр резко вскакивает и кричит с чердака:

— А, это ты, Гвюдмюндюр! А я все не мог взять в толк, кто бы это мог быть. Не знал я, что вы, ребята, уже вернулись, вот и напугался маленько. Никогда нельзя чувствовать себя в безопасности среди этого чертова сброда, потому как, хоть все в этом доме и считаются порядочными людьми, а никто меня не убедит, что в бадью не залезали. Ты вот не помнишь, Гвюдмюндюр, сколько должно было остаться сычугов с весны?

— Их восемнадцать было, — сказал Гвюдмюндюр. — Да, восемнадцать.

— Да, мне так и помнилось. Ты их пересчитывал?

— Да, ты же велел мне их пересчитать, и, насколько я помню, их было восемнадцать. Да, вот как на духу, чтоб мне провалиться, восемнадцать их было.

— А сегодня там только шестнадцать. Вот и смотри, четыре пропало. Не сами же они из бадьи выскочили. Я это к тому говорю, что тут за всем глаз да глаз нужен, а не то по миру пустят. Теперь-то они могут воровать у меня сколько влезет; я же ничего не замечу, даже если они глаза у меня украдут; не тот я уже стал, чтобы за всем присматривать. Но почему бы тебе не подняться ко мне на минутку, Гвюдмюндюр, раз уж ты пришел? Хочу заглянуть в ближнюю из бочек с мясом: кажется, из нее вытек весь рассол, а с камнем мне не справиться.

— Конечно, воспитатель, сейчас иду, — сказал Гвюдмюндюр, поднялся и снял камень с бочки. — Где тебе управиться с этакой каменюкой, воспитатель!

— Просто я уже такой дряхлый и больной стал, что ноги мои никаких тяжестей не терпят… Да нет, вроде держит пока еще бочка-то… Я это к тому говорю, что не под силу мне больше по хозяйству ковыряться, Гвюдмюндюр! Я бы предпочел, чтобы все это перешло к тебе, а я бы приютился тут в хижине, оставил бы себе свой амбаришко, кое-каких овец на твоем сене да аренду с этих нескольких клочков земли. Я хочу, чтобы земля здесь перешла к тебе, но чтобы ничего здесь не сносить, это я тебе сразу говорю. Ты должен оставить все хижины здесь, как они есть — да они еще и вполне прочные, только двери немного просели, а в остальном хутор еще не один год простоит. Что ты на это скажешь? Хочешь попробовать хозяйством заняться?

— И тогда, я полагаю, тебе придется взять себе какую-нибудь бабу.

— Да уж, вести тут хозяйство с Гюддой я не возьмусь.

— За это я тебя не виню, Гвюдмюндюр. Я с ней совсем вымотался, и оставить ее хозяйкой тебе советовать не стану. В то же время я считаю, что тебе стоило бы подыскать себе какую-нибудь бабенку.

— Да, — отозвался Гвюдмюндюр, как следует протянув это «да». — Ох уж этот бабий народ! Эти женщины!

— С тех пор, как моя жена умерла, Гвюдмюндюр, я убедился в том, что жены все получше будут, чем эти бесстыдницы-экономки. Сказать по правде, уж на что моя покойная Гвюдрун была во многом дуреха, но она не гребла все у меня из рук, как эта чертовка Гюдда. Но я что хотел сказать: ты тут в общине ни на кого глаз не положил, на ком хотел бы жениться?

— Да нет, воспитатель, пока не положил. Да тут в общине ни у кого ничего и нет. А на кой черт брать тех, кому даже себе на тряпки не хватает?

— Это верно, это уже на крайний случай. Но тут на хуторе поблизости есть одна вполне состоятельная.

— А, она? Неужто у них в Тунге кой-чего есть? А не многовато ли там детей?

— Да и шут с ним. Не думаю я, что с этого кабана можно много сала срезать — с тунгского-то хозяйства. Да и земель у покойного Бьярдни не было. В то же время говорят, ей три или четыре участка от тетки досталось.

— Да? Ну так это другое дело! — воскликнул Гвюдмюндюр, потирая ладони.

— Потому мне и пришло в голову, что для тебя это был бы не такой уж плохой вариант, и, если взяться с умом, то может получиться хорошее подспорье вместе с тем немногим, что есть у тебя самого, пускай там и мало. У тебя ведь будет та часть, что я тебе завещал, да еще, думаю, сколько-то денег.

— У меня? Денег? Нет, денег у меня нет, я вообще без гроша в кармане.

— Ну, в это уж я не поверю, хоть ты ни за что этого и не признаешь. Как же так получается, что ты никогда не показываешь мне свои деньги, Гвендюр?

— Да нет их у меня! А мне почему никогда нельзя посмотреть на твои деньги, воспитатель?

— Это другое дело. У меня денег никогда не водилось. Ты бы их увидел, если бы они были. На одну корову хватит — вот и все, что есть.

— Да, и тут же все уходят. Сислюмадюру пришлось уплатить почти три специи, еще четыре ригсорта41 священнику ушли, потому как этим людям только и подавай, что масло, шерсть да деньги, а маслице с шерстью мне отдавать не хотелось. Но если какие-то деньги после меня и останутся, когда я умру, то знай: сколь бы мало их ни было, их должен получить ты, потому как я заранее знаю, что Брандюр их профукает. Ну так как ты смотришь на то, о чем мы говорили? Не стоит ли тебе попробовать завладеть этими клочками земли, что принадлежат Сигридюр?

— Можно попробовать выведать, что они с матерью скажут. Я попытаюсь сползать туда с тобой, если хочешь.

На этом они оставили беседу, а на следующий день в Бурфедль пригнали лошадей. Их верховые лошади были не слишком представительны, с пораненными спинами и тощими боками, так как на их откорм в Бурфедле средств не выделяли, да и использовали чаще для перевозки грузов, нежели для поездок. Щеголями Баурдюр с Гвюдмюндюром не были, однако вытащили лучшие одежки, какие у них имелись. Гвюдмюндюр был в синем пиджачном костюме из заморского сукна. Этот костюм первоначально был куплен у иностранцев и не слишком Гвюдмюндюру шел: он был высокорослый, а пиджак шили на человека средних размеров, и в плечах он оказался широк, а отвороты спереди слишком свисали. Ноги у Гвюдмюндюра были длиннее, чем у кого-либо, а брюки коротки и не сходились с пиджаком на талии, так что становилась видна желтая рубашка, благодаря чему Гвюдмюндюр на вид больше всего походил на полосатого стафилина. Сорочка была хорошего качества, но как-то во время поездки в торговое местечко все так неудачно сложилось, что, когда Гвюдмюндюр грузил мешки, несколько пуговиц с одного из лацканов отвалились, а поскольку таких, как на сорочке, достать было негде, Гвюдмюндюр восполнил недостачу другими пуговицами различных сортов. Те, кто не любил франтовства и разнообразия в одежде, вероятнее всего заметили бы, что пуговицы на сорочке Гвюдмюндюра были неодинаковые. Были у Гвюдмюндюра и сапоги, причем сапоги непромокаемые. Их он в свое время забрал в счет уплаты долга у датского моряка и так и не смог продать снова. Теперь они пригодились, потому что когда еще и надевать такую вещь, раз уж она завалялась дома? Вот Гвюдмюндюр и обулся в сапоги, но поскольку одна нога выглядела для него точно так же, как и другая, он натянул на правую ногу тот сапог, который люди более привычные к подобной обуви надели бы на левую. Возились они долго, так как были непривычны к такому щегольству, но к полудню жених показался во дворе с кнутом и шляпой в руках; шляпа была красивая, а на тулье значилось: «Эйнар Хакоунарсон42, водонепроницаемая». В тот самый момент, когда они с Баурдюром садились в седла, во двор выходит Рёйдка-доярка43, прикрывает ладонью глаза, таращится на Гвюдмюндюра, а потом шепчет пастушке Гюнне:

— Никак Гвюдмюндюр вырядился. Куда это он собрался, дорогая?

— Мне-то почем знать, матушка? Но похоже на то, что он едет свататься к девушке.

— Чур меня! — воскликнула Рёйдка, расплескав из ведра, которое держала. — Видать, совсем уж безрыбье пошло, коль Гвендюр свататься собрался.

Баурдюр с воспитанником прибыли в Сигридартунгу под конец дня и стучатся в двери. Получилось как в висе: «вышел тут невежа толстый»44 и принялся оглядываться. Баурдюр с Гвюдмюндюром приветствуют его поцелуями, тот спрашивает, что слышно, а они отвечают, что новостей у них немного.

— Да, у Господа, ведь он умер, — отозвался работник. — Я зовусь здесь управляющим, и касательно всего, что находится за пределами дома, вы все равно как с самой Ингвельдюр разговариваете, когда говорите со мной. А вообще меня звать Аурдни, я долго служил у преподобного Торви, не знаю уж, известно ли вам это. А вы никак Баурдюр из Бурфедля?

— Ну, я вас почти что и признал, хотя давно уж вас не видел. Я от вас в том году масло привозил, только потом недовес обнаружился, когда я домой приехал.

— Не слышал я ни про какой недовес. А мадам дома? Был бы благодарен за возможность с ней побеседовать.

Тут Аурдни зашел в дом, и вскоре появилась Ингвельдюр и отвела посетителей в гостиную. Гостиная размещалась в отдельной пристройке налево от входных дверей. В ней было три столбовых пролета45, и выглядела она весьма неплохо для деревенского дома. В торце, выходившем на двор хутора, имелось два застекленных окошка, а прямо под ними стоял маленький зеленый столик со стульями по обе стороны. В первом пролете, у дверей, располагалась гостевая кровать с парчовым покрывалом. С другой стороны напротив кровати стоял выкрашенный красной краской сундук с монограммой Ингвельдюр на передней стенке; в этом сундуке хранилась ее одежда, а рядом стоял другой сундук, чуть поменьше, но поновее — он принадлежал Сигридюр. Ингвельдюр усадила Баурдюра за стол и принялась расспрашивать его о новостях, а Гвюдмюндюр уселся на сундук Сигридюр и тихонько сидел там, положив шляпу на колени и держа ее обеими руками за поля. Немного времени спустя в гостиную вошла светловолосая девушка в шапочке с черной кисточкой46, синей юбке, полосатом текстильном переднике и синей кофте, довольно облегающей. Это была Сигридюр Бьярднадоуттир. Она прошла по комнате скромно, но уверенно и вручила матери кофейник, который несла в руке, а гости поднялись ей навстречу и поприветствовали ее поцелуями. Ингвельдюр взяла кофейник, протерла донце краем передника, подула в носик, поставила его на стол и принялась разливать кофе. Сначала она налила Баурдюру, а потом знаком велела Сигридюр передать кофе Гвюдмюндюру, сидевшему на сундуке. Сигридюр отнесла Гвюдмюндюру чашку в одной руке, а сахарницу в другой. Гвюдмюндюр хватает одной рукой один из самых крупных кусков в сахарнице, другой берет чашку с кофе, а Сигридюр заставляет стоять рядом с блюдцем, так как он был не настолько искушен в подобных вещах, чтобы знать, что блюдце нужно брать вместе с чашкой. Сигридюр с улыбкой отнесла блюдце обратно на стол. Гвюдмюндюр грыз сжатый в руке сахар, одновременно прихлебывая кофе, а остаток запихнул себе в карман жилета. Когда Гвюдмюндюр заканчивал пить кофе, Ингвельдюр обращается к Баурдюру и говорит:

— Дальше этого не поедем, дорогая мадам. Я проезжал тут с моим Гвюдмюндюром просто забавы ради, а еще мне хотелось как-нибудь перемолвиться с вами несколькими словами.

— Надеюсь, вы останетесь у меня на ночь, Баурдюр, ведь вы не так уж часто сюда приезжаете.

— Это вы верно говорите, дорогая моя, как правило, без нужды я поездок не устраиваю. Тем не менее, думаю, поплетусь я вечером домой, когда с делом будет покончено, а обговорить его я хотел бы где-нибудь наедине, если это можно устроить.

— Тогда попрошу пройти со мной в бадстову. А ты, Сигридюр, надеюсь, не дашь Гвюдмюндюру заскучать в твоем обществе.

Они с Баурдюром вышли из комнаты, а Сигридюр осталась, ожидая, что Гвюдмюндюр заведет разговор на какую-нибудь интересную тему. Однако Гвюдмюндюру ничего не приходило в голову; он так и сидел молча на сундуке, ударяя пятками по его стенке и время от времени глуповато посматривая на Сигридюр. Той было мало радости сидеть вот так, будто немая, и смотреть на Гвюдмюндюра, и ей не оставалось ничего иного, как заговорить с ним первой. Она знала, что пустяковое начало часто может приводить к долгой и увлекательной беседе, если собеседник умеет ее поддержать. Поэтому она говорит напрямик:

— Спасибо большое! — отозвался Гвюдмюндюр. — Нет, новостей у меня нет — разве что, в Хамаре украли баранью корейку, не знаю уж, слыхали ли вы об этом.

— Да, кажется, мы на днях об этом слышали. Известно ли, кто мог это сделать?

— О нет, — сказал Гвюдмюндюр и замолчал. Сигридюр видела, что беседа не клеится, да она и не казалась ей такой уж занимательной, чтобы продолжать поддерживать в ней жизнь. Некоторое время она молчит, а потом говорит:

— Прошлой весной у вас в приходе появился новый священник. Он вам нравится?

— Я думаю, он безобидный и незлобивый старикашка, и уж вернее всего то, что он не пьет, как прежняя скотина, что пропил себе все мозги и всю удачу.

— Это хорошо. Должно быть, с хозяйством он управится получше, чем говорили про предыдущего.

— Да, полагаю, можно и так сказать. Он не такой пропойца. Да оно и неудивительно, если ему найдется, что жрать, притом, сколько масла он хапает. Бог ты мой, на этом можно было бы неплохо наживаться. Но этих священников как все равно какое-то проклятье преследует, сколько бы им ни перепадало, и в конечном счете я не думаю, чтобы он много откладывал, хотя ему какого только добра не несут. Я-то уверен, что сделался бы богачом, будь у меня каждый год такой доход.

— Ну, нельзя ожидать, чтобы все обладали такой практичностью и бережливостью, как вы, бурфедльцы.

— Нельзя сказать, чтобы я был так уж бережлив. Я постоянно жру, причем скорее много, чем мало. Однако верно и то, что мой воспитатель — человек бережливый. Вот честное слово, иногда он неделями подряд никакой жирной пищи в рот не берет, и не потому, что не может себе этого позволить.

— Предположу, что это происходит потому, — сказала Сигридюр, едва заметно улыбаясь, — что он хочет превратить ее в деньги. Но я вот что хотела спросить: каков он, по-вашему, как проповедник, этот ваш священник?

— Да я и не знаю. Я слыхал, некоторые его хвалят, хотя, стыдно признаться, я и в церкви-то был всего один раз с тех пор, как он приехал, да и то послушал только последнюю часть проповеди, потому что так уж вышло, что я все это время разговаривал у церкви с человеком, которому был кое-что должен по мелочи.

— По-моему, вполне неплохо. Вроде, малость похоже на Струмовы «Назидания»47.

Дальнейшего развития беседа Гвюдмюндюра с Сигридюр в этот раз не получила, так как Ингвельдюр и Баурдюр как раз вернулись в гостиную. Но, хотя разговор их оказался недолгим, Сигридюр получила некоторое представление о познаниях Гвюдмюндюра и его характере.

Вскоре после этого Баурдюр собирается домой, а Ингвельдюр говорит ему на прощание:

— Что ж, Баурдюр, на этом пока и остановимся. Ну а если все сложится, как я хочу, то я тут же дам вам с Гвюдмюндюром знать.

Разговор Баурдюра с Ингвельдюр окончился тем, что она пообещала выдать свою дочь Сигридюр за Гвюдмюндюра, если та не откажется от этой партии наотрез. Баурдюр с Гвюдмюндюром едут домой, и проходит несколько дней, а Ингвельдюр все не заводит об этом речь с Сигридюр, однако в обращении с ней все время необычайно ласкова и через слово называет ее своей любимой, и Сигридюр это нравится. Казалось, в этот период Ингвельдюр вела некую борьбу с собой на предмет того, стоит ли склонять свою дочь выйти за Гвюдмюндюра или же нарушить обещание, которое она дала им с Баурдюром. Ей все не удавалось заставить себя заговорить об этом с Сигридюр, но как-то утром она собирается с духом и обращается к Сигридюр самым ласковым тоном:

— Не стану отрицать, милая моя, что отношения между нами до сих пор были прохладнее, чем должны бы. Может быть, моей вины в этом не меньше, чем твоей, но отчасти виновата и ты. Знай же, что я люблю тебя ничуть не меньше, чем других моих детей. Всех вас вскормила одна и та же грудь, и потому на самом деле все вы мне одинаково дороги. Однако нет ничего странного в том, что я теплее отношусь к тому ребенку, который проявляет ко мне больше любви и теплоты и готов все делать по-моему. Вот, я впервые рассказала тебе, что у меня на сердце, и надеюсь, что в дальнейшем все между нами наладится. Но ты должна подчиняться моим желаниям, это — твой долг.

Сигридюр показалось, что эти слова ее матери исходили от сердца, и она была рада им до слез. Она бросилась к матери на шею и промолвила:

— Хорошо, любимая моя матушка, я постараюсь во всем следовать вашим желаниям. Меня печалит, если я чем-то вас обидела, и простите меня за это!

— Вот и ладно, моя хорошая, — сказала Ингвельдюр и поцеловала Сигридюр. — Теперь ты увидишь, какой хорошей матерью я тебе стану. Но, полагаю, недолго уже мне осталось держать вас, моих деток, при себе. Так всегда получается с нами, бедными родителями: только мы поставим вас на ноги и пора уже нам обрести в вас наибольшую радость и опору, как вы выходите в мир и покидаете нас. Так будет и с тобой. Ты теперь, полагаю, выйдешь замуж, когда подвернется хорошая партия, и грех было бы мне до такой степени заботиться о себе, чтобы строить препоны уготованному для тебя Господом, — и тут Ингвельдюр начинает всхлипывать.

— Этого вам бояться не надо, матушка, — сказала Сигридюр. — Думаю, я вряд ли выйду замуж так уж скоро.

— А почему же нет, любимая моя? Такова твоя судьба, и мой покойный муж, который приснился мне ночью, указал, что ждать уже осталось недолго, и лишь тот попросит твоей руки, кому не так-то просто будет отказать. И кто же это, по-твоему?

— Я пока об этом особо не думала, матушка, — сказала Сигридюр и покраснела.

— Вот помяни мое слово, мужем твоим станет Гвюдмюндюр из Бурфедля, если будет на то воля Божья, и никто иной.

— Ох, не думаю, матушка! Надеюсь, он ко мне свататься не станет.

— А ведь они на днях сюда как раз по этому делу и приезжали.

— Что до меня, то я дала им свое разрешение и пообещала поговорить об этом с тобой, так как была уверена, что ты будешь благодарить Господа за то, что тебе достался такой подающий надежды и богатый муж.

Сигридюр от таких новостей притихла. Они с матерью пустились в долгую беседу на эту тему, и Сигридюр отчетливо ощутила, что, сколь бы сдержанно она ни высказывалась, они с матерью, казалось, все время расходились во мнениях. Она указывала на то, что мужчина он невзрачный, а Ингвельдюр заявляла, что от красоты проку никакого нет, да и отца Сигридюр особой красотой природа не наделила, а в округе он, тем не менее, слыл человеком достойным; в пользу Гвюдмюндюра же говорило то, что он был человек хозяйственный, спокойный и зажиточный, а его воспитатель все так для него устроит, что ему достанется большая часть из всего имеющегося в Бурфедле. Сигридюр в Гвюдмюндюре не нравилось также то, какой он невежественный, но у Ингвельдюр и на это имелся ответ; она говорила, что книжные знания в тарелку не положишь, когда придет время вести хозяйство. На этом мать с дочерью пока что разошлись, но Ингвельдюр чуть ли не каждый день заводила речь о Гвюдмюндюре, хотя вела себя с Сигридюр как можно спокойнее во всех вопросах. Сигридюр ни за что не желала выходить за Гвюдмюндюра и считала, что не сможет забыть Индриди. Временами она была уверена, что интересна ему и что он часто показывал это своим поведением, хоть говорил и немного, но в особенности она убеждалась в этом по его словам, сказанным им, когда они были в комнате вместе. В другие моменты она думала, что все это — лишь плод ее воображения и что мысли эти возникли лишь потому, что она хотела, чтобы так было. Она не могла понять, как получилось, что Индриди посватался к девушке где-то в другом месте, как о том поговаривали, если он когда-либо был заинтересован в ней самой. Странным казалось ей и то, что Индриди не приходил и не виделся с ней всю зиму, и не являлся туда, где бывала она, как он делал прежде. С другой стороны она понимала, что ее матери очень не понравится, если она не последует ее совету и не выйдет за Гвюдмюндюра. Из-за всего этого она зачастую бывала очень грустна и плакала, оставшись в одиночестве, но старалась, чтобы никто больше этого не видел, так как поговорить ей было не с кем и некому поверить свои печали. Однажды ночью она, как обычно, долго не могла уснуть из-за пустых размышлений о своем положении и горько плакала. Но вскоре после полуночи она, наконец, задремала, и ей приснилось, будто она стоит во дворе. Рядом с ней была и ее мать, державшая в руке какую-то старую шапочку, как ей казалось, больше похожую на ламбхусхетту48, и она хотела надеть ее на голову Сигридюр. Но в этот момент ей показалось, что туда подходит ее тетя Бьёрг и говорит: «Не знаю я, что ты задумала, дорогая Ингвельдюр, напяливая эту чертову шапчонку ребенку на голову!» — и шлепнула по шапке, так что та упала в стоявшую неподалеку бадью со скиром. Потом она достала красивый фальдюр, и Сигридюр понимала во сне, что она хочет надеть его ей на голову, но в этот момент она проснулась. Сигридюр была весьма рада этому сну и истолковала его так, как ей того больше всего хотелось: что Гвюдмюндюр был ламбхусхеттой, а Индриди — фальдюром, и лишь одного, по ее мнению, недоставало в этом сне: что ее тетя не успела надеть фальдюр ей на голову. Она некоторое время размышляла об этом и больше уже заснуть не смогла. Наконец она решила выбраться из постели, одеться и подняться в чердачное помещение над входом. Уже достаточно рассвело, чтобы можно было писать. Она взяла перо и чернила, написала письмо и уже сложила его и надписала адрес, прежде чем в доме кто-либо встал. Письмо это было адресовано Ингибьёрг, матери Индриди, и текст его был таков:

Я, конечно, знаю, что женщинам не положено первыми заговаривать с мужчинами о том, что касается любви или сватовства, и вполне вероятно, что это сообразуется с нашей натурой, ибо Господь наделил нас такими качествами, что нет нам для этого нужды в словах, а своими сдержанностью и воспитанностью мы способны открыть перед ними нашу душу такой, какова она есть. Однако, справедлив ли этот обычай сам по себе или нет, положение мое сейчас таково, что кажется мне, сердце мое не даст мне покоя, если я не открою кому-нибудь то, что живет в моей груди и каждый миг мучает меня, и будь я сейчас рядом с тем человеком, о котором не могу перестать думать, я бы и внимания не обратила, сочтут ли подобное правильным или неправильным, но сделала бы то, о чем молит меня невинное чувство в моем сердце, и поведала бы ему о том, что в этом сердце кроется, если он сам этого не видит. Но что-то — вероятно, моя неудачливость — мешает мне сейчас и уже давно мешала увидеть его, а кому же тогда мне и сказать о том, чего я не могу более скрывать? Я решилась рассказать об этом вам, потому что вы — женщина, также как и я, и потому должны обладать душой, которая способна, по крайней мере, понять и вообразить себе, какие чувства могут таиться в сердце женщины, угнетаемой горем и сомневающейся, являются ли ее драгоценнейшие мысли пустой фантазией и вздором или нет. Вы должны обладать чутким сердцем, и если поймете, что мысли мои — не более чем мечты, которые никогда не сбудутся, безнадежные пожелания, то сжалитесь надо мной и, по крайней мере, не выложите то, что доверено вам по секрету, всему свету на смех. Секрет же, который я собираюсь вам доверить, заключается вот в чем: мне хотелось бы знать, есть ли какая-либо доля правды в том, что я давно уже себе воображала — что ваш сын И… обращал свои взоры в мою сторону. Если это так, то вы сделаете своему сыну приятное и окажете мне настоящее благодеяние, все разведав и тайно сообщив мне об этом как можно скорее. Если же это лишь плод моего воображения, вызванный тем, что дети всегда просят то, чего желают, будьте так добры, пробудите меня от этих невинных надежд, которым я предаюсь, ибо тогда мне будет проще исполнить тот долг, которого, как я знаю, требует от меня послушание моей матери. Простите мне мою дерзость, и да пребудет с вами благословение навеки! Этого желает вам ваша любящая

Письмо это было написано с чрезвычайной поспешностью и, как можно заметить, в большей степени под влиянием чувств, нежели обстоятельных размышлений, как и свойственно женщинам. Там и сям были поставлены кляксы; так часто бывает в таких письмах, поскольку рука не всегда бывает одинаково тверда, когда взволновано сердце. Такие кляксы называют «каплями любви» и не считают их за изъян.

Но теперь оставалось самое важное: незаметно доставить письмо Ингибьёрг. С этим у Сигридюр возникли огромные сложности, так как у нее не было на хуторе надежного человека, которому она посмела бы это доверить. В тот же самый день в Тунгу пришла Гроуа из Лейти. Ингвельдюр как раз прилегла вздремнуть, когда явилась Гроуа, и та не захотела ее будить, но принялась разговаривать с Сигридюр. Сигридюр была молчаливее обычного; вскоре Гроуа это замечает и ласково обращается к ней:

— О нет, Гроуа, — говорит Сигридюр, — совсем наоборот.

— Мне и спрашивать ни к чему, что-то тебя гнетет, потому что обычно ты не такая молчаливая. Меня не удивит, если ты расстроилась из-за этих проклятых сплетен, которые пересказывают тут в округе как нечто достоверное. Тебе ведь наверняка доводилось их слышать.

— А, так ты, стало быть, не слыхала, дорогая моя, что о тебе говорят?

— И не спрашивай, я едва в состоянии про это говорить. Всего лишь то, что ты будто бы путаешься с этим чертом, Гвендюром из Бурфедля.

— Ай, да скорее всего под этим не больше оснований, чем под многим другим, что они болтают. Но, слава Богу, это все неправда, такой хороший кусок, да собаке в пасть, чуть было не сказала я. Я уж и поклялась себе, что на пир к тебе не приду, милая моя, если выйдешь за этого неряху. Ну и умеет же этот проклятый сброд лгать — прости, Господи, что ругаюсь — вот истинно говорю, без всяких оснований. Об этом по всей округе толкуют, а я все возражаю и говорю, что нечего эти сплетни разносить, потому как быстрее я этого Гвендюра проглочу, чем Сигридюр за него выйдет.

— Вполне может статься, что так и будет, — сказала Сигридюр со вздохом. — Эта партия считается для меня достаточно хорошей.

— Ох, чего и удивляться, что тебя, милый мой птенчик, воротит уже от мысли об этом, не то что…

— Тем не менее, Гроуа, речь об этом заходила, и бывает на свете вранье и более беспочвенное.

— Ох, меня, кажется, сейчас стошнит, милая моя, вот не сойти мне с этого места. И на кой ему жена, увальню-то этому? Что до меня, то я бы лучше с бревном спать стала, чем с этим Гвендюром.

Сигридюр промолчала, хотя и не смогла сдержать улыбки, а Гроуа продолжала молоть языком:

— Как я понимаю, Ингвельдюр сразу дала ему хороший и надлежащий ответ?

— Вот не знаю, — сказала Сигридюр, — таким ли уж бредом это ей представляется. Он весьма зажиточен.

— Ну и что, дорогая моя! Какой жене с того прок, если ей даже собаке косточку бросить не дозволено? Или, может, он в этом, как и в остальном, окажется непохож на Баурдюра? И чем же заведовала там, в Бурфедле, покойная бедняжка Гвюдрун? Она была вынуждена красть, если хотела дать кусок голодному, а из несъедобного в ее распоряжении было с гулькин нос, разве что вокруг пальца обкрутить и хватило бы. Поверить не могу, что Ингвельдюр настолько слепа, чтобы отдать свое дитя в эти руки. Такого никогда не случилось бы, если бы твой отец, покойный Бьярдни, благослови его светлую душу, был жив.

— Это здесь по многим вещам видно — хотя и не стоит мне говорить про старушку Ингвельдюр ничего кроме хорошего — с тех пор, как он скончался, добрая душа.

Это Гроуа произнесла, чуть не плача и попутно вытирая глаза уголком передника. Сигридюр, которая всегда тосковала по отцу и тепло относилась ко всем, кто хорошо о нем отзывался, подошла, погладила Гроуа по щеке и промолвила:

— Ничего не могу с собой поделать, у меня всегда глаза на мокром месте, когда вспоминаю об этом милейшем человеке. Но не бывать этому, пускай я и в юбке, чтобы дитя Бьярдни угодило в эти руки. Я уж возьмусь за твою матушку, чтобы не ввергала себя и своих детей в такое безобразие.

— Не думаю, Гроуа, что стоит тебе с ней об этом разговаривать. Однако ты можешь сделать для меня другой пустяк, если желаешь мне добра, — сказала Сигридюр и посмотрела Гроуа в глаза, будто пытаясь заглянуть к ней в душу, не увидев там, впрочем, ничего кроме одной лишь верности и искренности.

— Можешь на меня положиться, моя хорошая, потому как, даже если бы ты никогда меня не поддерживала, а ты это делала многократно, то тот, кто теперь лежит в могиле, заслуживает, чтобы я оказалась тебе не менее полезной, чем другие, в том немногом, на что я способна. Так в чем же дело, дорогая моя?

— Нужно незаметно отнести вот это письмецо в Хоудль и принести обратно ответ, а вот и монетка за это, — и Сигридюр протянула ей письмо и специю в придачу.

— За такую мелочь, да такая награда! Ты свою нетребовательность от кого-то из предков унаследовала, милая моя! Это слишком много, — воскликнула Гроуа и поцеловала Сигридюр весьма долгим поцелуем.

— Нет нужды говорить, чтобы ты никому здесь об этом не упоминала, Гроуа.

— Я? Да ни в жизнь! Только не малютка Гроуа, за это ты не бойся, дорогая моя! Я ведь не дура какая-нибудь, и то, что мне в руки попадет, уже никто из них не вытащит, хоть даже и сам король. Помалкивать о том, что мне доверили, я умею, хоть и болтлива. Я считаю, никого не должно касаться, если между вами с Индриди и происходит что-то безобидное. Он человек стоящий.

В этот момент вошла Ингвельдюр, и Гроуа поспешно запихнула письмо за пазуху и тотчас сменила тему, как будто бы они говорили о чем-то совершенно ином. Гроуа провела в Сигридартунге остаток дня, хотя и меньше, чем было у нее в привычке. Сигридюр казалось, что ей удалось хорошо все устроить с отправкой письма, но прошло много дней, а ответа от Ингибьёрг она так и не получила. Наконец, Гроуа снова пришла в Тунгу, и Сигридюр спросила ее, как все прошло с письмом. Гроуа заявила, что отправилась туда на следующий же день и передала его Ингибьёрг лично и наедине; та его прочла, расхохоталась и швырнула на полку в кладовке, как если бы ей не было до него никакого дела, и никакого ответа передать не попросила, хотя она ей об этом напоминала. Эти известия Гроуа изложила Сигридюр чуть не плача, и у Сигридюр не было никаких оснований сомневаться в том, что они были правдивы, хотя люди бесчестные, с которых сталось бы возводить на Гроуа поклепы, утверждали, будто много позднее она как-то обмолвилась своей хорошей знакомой, что, как только отправители писем за них уплатили, их уже не касается, что с этими письмами станется впоследствии.

После этого Сигридюр показалось, что угасла последняя надежда, и она все время ходила, совершенно подавленная горем, а ее мать не переставала расписывать ей, как желательно было бы выйти за Гвюдмюндюра. И как-то раз, когда Сигридюр молча сидела в гостиной, туда входит ее мать, с усмешкой похлопывает ее по щеке и говорит:

— Так что, не пора ли уже мне им написать и сообщить, что дело в шляпе? Тебе не начало еще казаться, любимая моя, как и мне, что от хорошего предложения трудно отказаться?

— Решайте сами, матушка, как вам поступить. Я знаю, вы не стали бы подталкивать меня ни к чему такому, что по вашему мнению не было бы для меня наилучшим. И, хоть я и не могу с этим примириться, но все же знаю, что мой долг — вас слушаться, — сказала Сигридюр, и несколько слезинок скатились при этом по ее щекам.

— Это только естественно, и я не могу тебя в этом упрекать, моя хорошая, — сказала Ингвельдюр и снова похлопала Сигридюр по щеке, — что поначалу ты испытываешь некоторые сомнения. Но могу тебя уверить, потом ты будешь благодарить Господа за то, что позволила мне решать.

Тут Сигридюр не смогла сдержать слез, но поскольку она не хотела, чтобы мать увидела ее плачущей, поднялась и вышла из комнаты, и больше они с матерью не разговаривали, однако Ингвельдюр восприняла слова Сигридюр как полное согласие и вскоре написала Баурдюру с воспитанником, рассказав о достигнутом. Тогда они приехали в Тунгу, и Ингвельдюр обручила свою дочь Сигридюр с Гвюдмюндюром. После этого Гвюдмюндюр несколько раз приезжал в Тунгу, но Сигридюр всегда была с ним немногословна, хотя Гвюдмюндюр не обратил на это внимания. Условились, что свадьба состоится по окончании рьеттира на хуторе, что зовется Хводль. Это был филиал церкви Сигридартунгского хреппа, и здание там было больше и просторнее, чем в Тунге. Затем в два воскресенья, одно за другим, последовало оглашение брака, а во второе воскресенье о нем было объявлено в двух церквях за раз. Люди сведущие в законах сообщили нам, что подобный образ действий неверен; в то же время, как мы слышали, толковые священники утверждали, что такое вполне допустимо, если имеется некая уважительная причина ускорить свадьбу, как вышло и в этот раз. Баранов, которых Баурдюр выбрал для празднества, привели с гор, и он поспешил их зарезать, чтобы они не сбросили слишком много жира, а священнику упомянул, что, если оглашение затянется, то ко времени празднества мясо может протухнуть. В день накануне празднества Баурдюр с воспитанником были всецело заняты подготовкой. В Хводле парадная комната находилась в передней части хутора; во всю ее длину там расставили столы со скамьями по обе стороны. Здесь должны были размещаться все важные люди. Новобрачным были отведены места в торце, и опознать их было легко по двум большим плюшевым подушкам, уложенным на скамью во главе стола. Рядом с невестой должны были сидеть приходской священник и его жена, а за ними — другие приезжие священники, хреппские старосты и прочие почтенные бонды. Рядом с женихом предстояло сидеть Ингвельдюр и другим гостям, в соответствии со степенью их родства и положением. Во дворе стоял большой амбар; его расчистили и завесили обе стены сукном. Там должны были сидеть прочие бонды помельче и спутники важных гостей. В амбаре поставили в два ряда столы, которые устроили из расставленных на всем его протяжении сундуков и пустых стофунтовых бочек, накрытых сверху гладкими досками и снятыми с петель дверями и застеленных скатертями или покрывалами. Это было помещение для простого народа. Яства и напитки должны были подносить в оба помещения, и различие состояло лишь в том, что скатерти и столовые приборы в комнате для знати были роскошнее, чем в комнате для простолюдинов. Готовить угощения наняли женщину из округи и определили служителей49, а за спиртные напитки взялся отвечать сам Баурдюр. Во вторник в двадцать третью неделю лета50 все было готово к празднику, который должен был состояться на следующий день. Баурдюр сидел у ручья и подливал деревянной ложкой воду в десятипоттюровую51 бочку, стоявшую рядом на берегу. Туда подходит Гвюдмюндюр и говорит:

— Да медок52 этот малость разбавляю. Что-то он густоват; думаю, поддельный!

— Вот как! А я-то наоборот думал, что ты его покрепче делаешь, воспитатель!

— О нет, думаю, сильно крепче он не станет, если я и подолью в бочонок несколько ложек. А так, в амбаре все готово. Думаешь, он вместит всех, кто завтра явится?

— Вот не знаю, такую толпу народа наприглашали. Не понимаю, к чему было созывать весь этот сброд.

— Этого я тоже не понимаю, но так хочет Ингвельдюр, и я позволяю ей самой решать, а потом пускай платит за все расходы. Я-то уж ей денег не дам, на это можешь рассчитывать.

— Да, не вижу, с чего бы вдруг. Почем ей поттюр бреннивина продаешь?

— Его я отдаю ей по той же цене, какую мог бы получить за него зимой53. Разве это несправедливо?

— Ну, его еще отмерить надо, хорошо, что напомнил. Полагаю, за поттюр не получится брать более четырех скиллингов, а здесь в бочке их должно быть штук десять… А теперь, думаю, тебе пора собираться домой. Ночевать тебе нужно там, чтобы завтра проводить всех сюда.

В день свадьбы выдалась прекрасная погода, и в Хводле встали рано. После девяти утра начали приезжать приглашенные. К хутору в Хводле вела отличная дорога, и молодежь пускала коней к усадьбе иноходью, а для остальных было большим развлечением наблюдать за скакунами.

— Вон священник на рыжем едет, да с ним еще двое, — сказал кто-то, стоявший во дворе. — Всегда-то у него лошади так красиво вышагивают.

Баурдюр стоял в дверях хутора и услышал это. Он подносит руку к глазам и говорит:

— О да, это точно он на своем Рыжем, — после чего поворачивается к дверям и громко зовет: — Хельга! Готовь малый кофейник, священника уже видать! А кто это там на светлой, по эту сторону загона?

— Это не может быть никто иной, кроме Торстейдна Поденщика, или Обжоры, как некоторые его называют. Да, похоже на него и Льоуску54 из Хлида.

— Да, его-то сюда не приглашали, — произнес Баурдюр вполголоса. — Только ему вечно случается проезжать там, где устраивают праздник. Полагаю, придется его пригласить, раз уж он все равно явился. Но как же молодые, ребята, их еще не видно?

Было уже ближе к полудню, чем к утру, когда будущие супруги въехали во двор. Гвюдмюндюр не желает заставлять себя ждать и соскакивает с седла, чтобы снять с лошади невесту, но подпруга была плохо затянута, а чепрак сбился набок, и одна нога Гвюдмюндюра застряла в стремени, а поскольку гибкостью он не отличался, то шмякнулся навзничь прямо в грязь, и одежда его несколько запачкалась. Кое-кто из стоявших во дворе подбежал к ним, чтобы помочь Сигридюр спешиться, а другие схватились за складные ножи и принялись соскабливать грязь с Гвюдмюндюровых брюк, и не исключено, что прочая молодежь посмеивалась над злоключением Гвюдмюндюра. Сигридюр прошла в гостиную, и все сочли, что не видели еще женщины краше лицом и бодрее на вид, чем Сигридюр, а многие принялись толковать между собой, какое это несчастье для столь замечательной женщины выйти за такого неуклюжего человека как Гвюдмюндюр. Сигридюр была в этот день немногословна, но никто не обратил на это внимания: день свадьбы — это день столь важный в жизни человека, что вполне можно ожидать на лице невесты известной серьезности. Все пошли в церковь, и перед венчанием был спет 309-ый псалом из «Новой книги», а когда дошли до последнего куплета, дьякон подводит молодых к скамье. После этого священник принимается читать венчальную проповедь, темой для которой он избрал «Исполнение хромает, хоть обет и хорош!» Собравшиеся не могли припомнить случая, чтобы святой дух когда-либо вещал устами своего слуги, священника Тоумаса, с таким жаром и убедительностью. Вся северная часть нефа заливалась слезами, на хорах же было сухо, также как и в южной части, хотя и там не у одного крепкого парня жарко забилось сердце. Сигридюр сидела, сложив руки, на скамье невесты и выглядела чрезвычайно бледной и озабоченной; Гвюдмюндюр же был совершенно спокоен и слез не лил, но то и дело видно было, как двигаются его губы и шевелятся пальцы. Те, кто был знаком с привычками Гвюдмюндюра, впоследствии предполагали, что ему в тот момент скорее пришло на ум пересчитать принадлежащие Сигридюр сотни земли и размер аренды, нежели обдумывать то, что священник говорил о христианском браке. По окончании проповеди священник, как и полагается, начинает задавать брачующимся установленные законом вопросы, записанные в руководстве. Гвюдмюндюр отвечал на все легко и смело, да правильный ответ дать было и несложно, поскольку правило заключается в том, чтобы все время отвечать «да» на все, о чем спрашивается. После этого священник поворачивается к невесте и говорит:

— Спрашиваю также и вас, уважаемая девица, йомфру55 Сигридюр Бьярднадоуттир, посоветовались ли вы с Господом на небесах, затем с вашим собственным сердцем и, наконец, с вашими близкими и друзьями о том, взять ли этого уважаемого молодого человека, господина Гвюдмюндюра Ханссона56, стоящего рядом с вами, в мужья?

На этот вопрос Сигридюр ответила положительно, хоть и довольно тихо.

Тогда священник спрашивает ее во второй раз, и Сигридюр опять ответила положительно.

— В третий раз спрашиваю я вас, уверены ли вы, что не приносили какому-либо ныне живущему мужчине брачного обета, который мог бы помешать этому супружеству?

— Нет, — говорит она, причем столь громко, что слышно было почти по всей церкви. Священник не привык к таким ответам и несколько опешил. Все были просто ошарашены. Дьякон был человек старый и совершил немало обрядов; он подумал про себя, как говорится в пословице: «На море всякое бывает, сказал тюлень, когда ему прострелили глаз; девушка явно оговорилась, но свою ошибку ей нужно исправить». Сидя неподалеку от Сигридюр, он подталкивает ее рукой и говорит:

Сигридюр молчала, словно воды в рот набрала, откинувшись на спинку скамьи для брачующихся. Тут священник снова приходит в себя и повторяет громко и отчетливо те же слова, что и прежде. Сигридюр молчала. Священник некоторое время пристально смотрит на нее, потом поворачивается к собравшимся и говорит:

— Прихожане слышали, что невеста, йомфру Сигридюр Бьярднадоуттир, ответила на вопросы церкви отрицательно. Ритуал не позволяет мне продолжать, друзья! Также может статься, что девушке внезапно стало плохо.

После этого священник выходит из церкви, а все собираются в толпу вокруг Сигридюр; она же мертвенно бледна и не произносит ни слова. Большинство сочло, что она лишилась речи, или рассудка, или и того и другого разом, и ее отводят в дом, где пытаются ей чем-то помочь. Гости поняли по всем признакам, что в этот день из празднества ничего не выйдет, и по ходу дня стали помаленьку разъезжаться. К вечеру Сигридюр добралась до Тунги, и тут люди обнаружили, что она отнюдь не онемела и не помешалась, но наотрез отказалась снова садиться на брачную скамью с Гвюдмюндюром. Известия об этом событии разносятся по всем округам, и люди восприняли их по-разному. Некоторые говорили, что к тому все и шло, и лучше поздно, чем никогда, однако больше было тех, кто порицал Сигридюр и считал весьма вероятным, что так вышло вовсе не случайно. Торстейдн Обжора никогда не высказывался по этому поводу, лишь причмокивал губами и говорил: «Кто же тогда слопал там все жаркое? У меня постоянно слюнки текут, когда о нем думаю». Многие подстрекали Баурдюра с Гвюдмюндюром возбудить против матери с дочерью дело и говорили, что с их стороны не обошлось без нарушения уговора. Однако дальше этого не пошло, и кончилось все тем, что мать с дочерью пообещали уплатить Гвюдмюндюру шесть овец с шерстью и ягнятами к переезжим дням57 вдобавок к стоимости пира, и те остались довольны достигнутым решением. В этот период Ингвельдюр не выказывала к Сигридюр особой любви, и стало понятно, что из Тунги той придется уехать. Хотя Сигридюр и переносила эти невзгоды со спокойствием, была она довольно печальна и немногословна. Так прошла зима.

В то же самое лето Ормюр Бьярднасон, брат Сигридюр, стал лучшим в младшем классе Бессастадирской школы58. Его место в столовой было в углу за Буркой59 вместе с учениками постарше, и сотрапезничал он с вожаками из старшеклассников, что являлось одной из наиболее важных привилегий Короля Скрелингов60, так как там еда была получше, а молоко не такое разбавленное, как на дальнем конце Бурки. В школе Ормюр всегда сидел за партой возле печи. Это место он выбрал себе сам, и причин тому было много, но главным образом — то, что оно было хорошо укреплено, и его было легче оборонять одному, нежели атаковать троим, а в стране скрелингов в те времена было отнюдь не мирно. Учителя Ормюру ничего не поручали, и управлять в своем королевстве ему было нечем, кроме как войсками, а он был весьма бесстрашен и закален в битвах. Как-то раз, вскоре после середины зимы, Ормюр сидел на своем месте и писал в тетради на латыни. Других парней в школе не было, так как они ушли на обед; Ормюр же есть не пошел, так как на столах был недруг Спарта61. Вообще-то не ходить на обед считалось дурным тоном, и большинство было достаточно податливо, чтобы являться в столовую и, по крайней мере, поразевать рот на фрикадельки, хоть и ничего толком не съесть. Некоторыми двигало не одно только благоприличие, но и то, что они либо хотели угодить всем, кто имел отношение к Спарте, либо полагали, что присматривавший за мальчишками учитель заметит их отсутствие и запишет к себе в блокнот, что они не явились на обед. Но Ормюру было мало дела до подобных предрассудков, и он думал про себя: «Бог с ними, пускай себе пишут, все уладится». У Ормюра всегда хватало хлопот, когда парни были в классе, и потому приходилось пользоваться моментами хоть какого-то спокойствия, чтобы сделать латынь, иначе у него ничего не будет готово, когда помощник учителя начнет собирать тетради. Но спокойствие продолжалось недолго; внезапно раздался шум и грохот, как когда гонят во весь опор по каменистому участку стадо буйных коней — это парни выбегали из столовой кто куда. В тот же момент дверь резко распахивается и в класс врывается бойкий парень, которого звали Вигфус Оддссон. У них с Ормюром имелись давние счеты, и в то самое утро Ормюр посреди урока попросился выйти, хотя никакой настоятельной нужды в этом у него не было. Вигфус сидел за большим столом у двери, и как раз когда Ормюр выходил, а учитель сказал Вигфусу: «Продолжай, seqvens62», Ормюр влепил Вигфусу такую пощечину, какой никому не доводилось слышать, и звон от нее стоял по всему классу. Ормюр выскочил из класса, а оплеуха была отвешена Вигфусу столь ловко, что немногие успели толком разглядеть, откуда она прилетела. Чтение давалось Вигфусу плохо, и он постоянно путался в переводе с латыни, так как нападение его взбесило, и он был вне себя. Вигфус об этом не забыл и говорит, входя в класс:

— Вот теперь я припомню тебе старую вражду и отплачу за утреннюю пощечину, — и в тот же миг хватает обеими руками старый «Клейфси»63 и запускает им в нос Ормюру, но промахивается, а «Клейфси» попадает в стоявшую на парте чернильницу и опрокидывает ее на тетрадь Ормюра. Не долго думая, Ормюр молниеносно перескакивает через парту, кидается на Вигфуса и хочет его подмять под себя. Схватка их была жестокой и долгой, но кончилось тем, что Вигфусу удается повалить Ормюра спиной на скамью, потом он хватает его обеими руками под коленки, стаскивает на пол и наваливается сверху. Тут Ормюр принимается вопить, призывая скрелингов помочь и оттащить от него негодяя, однако он был не столь популярен среди младшеклассников, чтобы кто-нибудь захотел оказать ему помощь. Впрочем, у старшеклассников он пользовался большей любовью, и так удачно сложилось, что один из них, которого звали Тоураринн, как раз подошел, когда они боролись.

— Плохо твое дело, дружище Ормюр! — говорит он. — Но поскольку ты почти что пообещал мне свою сестру Сигридюр, было бы не по-мужски тебе не помочь.

— Она за какого-то мужлана вышла на востоке, — выкрикнул кто-то из младшеклассников.

— Тогда надо свернуть ему шею, — сказал Тоураринн, хватая одной рукой Вигфуса и оттаскивая его от Ормюра. Это видят друзья Вигфуса и тут же вчетвером или впятером набрасываются на Тоураринна, а тот обороняется с величайшей отвагой. Это послужило причиной ожесточенного сражения, к которому присоединились как старшие, так и младшие ученики, и помогал там каждый кто кому, хотя старшие — по большей части Тоураринну, а младшие — Вигфусу. Битва получилась долгой и упорной, и много событий происходило одновременно, так что подробно рассказываться о бое не будет. Учебники летали как хлопья снега в густую метель, целыми или по частям. Одни схватили скамью и обрушивали ее на головы противников, другие запрыгнули на стол и сражались оттуда, и тогда некоторые взяли парту, развернули, забрались под нее и укрывались там от ударов, а большой жбан с сывороткой64 катался по полю битвы, и ручейки из него растекались по всему полу. Младшеклассники хотели перенести боевые действия в старший класс, и тогда четверо наиболее крепких из старшеклассников стали в дверях и не позволили им этого сделать. Инспектор школы находился в Спальне Амтманского Сынка65, когда к нему поступило известие о том, что вся школа дерется, сулившее большие неприятности. Он спешно созывает подмогу и разнимает дерущихся, и после его благоразумных увещеваний был установлен мир и достигнуто соглашение, что все ранения и порванная одежда будут списаны со счетов. Был там один новенький по имени Тоурир, парень рослый и сильный, сражавшийся на стороне младшеклассников и хорошо себя показавший. Старшеклассники не желали соглашаться на перемирие, пока он не получит какое-нибудь наказание: по их мнению не годилось, чтобы этот салага открыто проявлял враждебность к старым и почтенным ученикам. Младшеклассники сочли это несправедливым, но делать было нечего, и Ормюр вызвался привести кару в исполнение66. Вот Тоурира, дрожащего как осиновый лист, выводят на середину класса, а запевала хватает разодранный «Скривилиус»67, валявшийся на полу после битвы, и говорит:

— Псалом, как обычно, 101-ый: «Когда Израиль вышел из Египта»…

Но в тот момент, когда ученики собирались затянуть псалом, вбегает один из мальчиков и говорит, что снаружи стоит человек с письмом и хочет поскорее поговорить с Ормюром.

— Придется поручить тебе, дружище Тоураринн, подержать салаге голову вместо меня. Может оказаться, что это пришло письмо с востока, а посланец этот — от моей матери, и он может рассказать ей о том, как хорошо обстоят у меня дела с повседневной одеждой, — сказал Ормюр и выбежал, волоча за собой одну штанину, которая была почти оторвана ниже колена.

Ормюр сразу узнает человека. Из Сигридартунги прибыло два письма, и Ормюр усаживается в столовой и начинает их читать. Одно письмо было от матери, а другое — от сестры Сигридюр. К письму от матери прилагались две пары носков и новенькие суконные брюки, которые ему сейчас как раз могли пригодиться. Письмо Сигридюр было следующего содержания:

Пишу тебе эту записку в большой спешке, чтобы отправить с человеком, который едет из нашей округи в столицу, и суть его в том, чтобы попросить тебя подыскать мне где-нибудь там хорошее место, ибо так сложилось, что мне хочется поскорее отсюда уехать. А поскольку ты убеждал меня, как в Сюдюрланде весело, я вынуждена прибегнуть к этому выходу и надеюсь, что ты покажешь себя хорошим братом. С тех пор как умер наш отец, у меня не было никого, кому я могла бы доверять, кроме тебя, и хотя ты еще несколько ребячлив, я все же знаю, ты мне предан. Здесь столько всего случилось, с тех пор как ты уехал осенью, что и вообразить невозможно, однако я не собираюсь тебе об этом рассказывать, пока мы не встретимся, да и к тому же, полагаю, найдется достаточно других, кто распишет тебе все ходящие об этом слухи. Счастья тебе и здоровья!

желает тебе любящая сестра,
Сигридюр Бьярднадоуттир».

По прочтении письма от сестры Ормюр сделался необычайно тих. Некоторое время он сидел, облокотившись о стол и подперев щеку рукой. В это время входит его друг Тоураринн и тут же видит, что Ормюр над чем-то задумался. Он бодро окликает Ормюра и говорит:

— Что с тобой такое, товарищ? Что-то ты грустный, как будто получил письмо от матери, где она выбранила тебя за лень, разгильдяйство и нерадивость.

— Ты думаешь, — отозвался Ормюр, — я стал бы из-за этого слезы лить? Уверяю тебя, я такие письма либо не читаю, либо, если уж прочту, то положу руку на грудь и скажу вслед за автором псалма: «Где совесть радостна и чиста». Но таких писем от мамы я вовсе не получаю, да и не вижу, с чего бы ей не быть мною довольной: о моей нравственности все знают, насколько она безупречна, а мое прилежание и усердие всякий может увидеть по тому, как я постоянно продвигаюсь все выше.

— Тот высоко взбирается, кого подпирают снизу. Так же и с тобой, товарищ! Осенью все время приходят новенькие, которые подталкивают тебя вверх, но сам-то ты до сих пор не слишком высоко забрался.

— Тяжело мне пришлось, товарищ, так как дарования мои все время ослабевали, с тех пор как я пришел в школу. Осенью, когда я приехал сюда и сделался главным над салагами, я был чрезвычайно одарен, но в середине зимы я упал и так повредил свои дарования, что они больше ко мне так и не вернулись. Мне давно уже приходится довольствоваться умеренной одаренностью, но теперь вот я начал помаленьку поправляться. Это, наверное, больше благодаря месту, где я сижу, чем мне самому, но я уверен, что снова стал весьма одарен.

— Ну так тебе тогда радоваться нужно, как по мне, — сказал Тоураринн.

— Нет, для того, что мне нужно теперь сделать и с чем разобраться, думаю, требуется побольше, чем просто быть весьма одаренным.

— Нужно всего-навсего подыскать моей сестре Сигридюр хорошее местечко где-нибудь в Рейкьявике.

— Нет, там целая история. Она рассталась с женихом, и теперь, как я понимаю, ей после этого затруднения на востоке никакой жизни не стало, а теперь вот и мне придется хлебнуть лиха: проблема свалилась на меня.

— По-моему, проблема не такая уж большая. Если не хочешь пристроить ее к мадам О., то отправь ее к мадам А., а я, если хочешь, с ней об этом поговорю.

Ормюр спросил, будет ли Сигридюр там хорошо, и Тоураринн это подтвердил, сказав, что о мадам А. ему известно только хорошее. Долго ли или коротко они обсуждали этот вопрос, но кончилось тем, что Тоураринн взял на себя ее устройство к мадам А. с тем условием, что Сигридюр будет пользоваться большей свободой, чем обычно имеют служанки, и изнурительной работой обременена не будет, но станет помогать хозяйке во всех домашних делах, а жалованья ей платить не будут. Короче говоря, весной Сигридюр приехала в Рейкьявик. Мадам А. являлась по происхождению урожденной исландкой. Это была женщина красивой наружности и в самом цвете лет. Ее муж, торговый агент в Рейкьявике, был датчанином почти сорока лет от роду. Он приехал сюда вместе с каким-то датским коммерсантом, который через несколько лет зачастил в Данию, оставляя А. в лавке в качестве своего доверенного лица. Тот был тогда еще неженат и быстро разбогател, однако в те времена особого единства среди рейкьявикских торговцев не было, а уж за глаза они были друг другу преданы и того меньше, и кто-то из них так оклеветал его перед хозяином, что тот выгнал его с поста управляющего. Но А. построил себе дом бок о бок с ним и принялся торговать самостоятельно. Тогда Тоура, впоследствии ставшая его женой, считалась одной из наиболее привлекательных женщин в Вике68, и он нанял ее к себе, а вскоре после этого они сыграли свадьбу. Друзья корили его за то, что он не подыскал себе супругу побогаче и поблагороднее, но он делал вид, что не слышит, и редко отвечал что-либо кроме: «А что мне было делать?» или «А что бы вы сделали на моем месте? Жалеть мне не приходится» — да так оно и было, ведь Тоура была женщиной красивой и хорошо разбиралась во многих вещах, хотя и неудивительно, что его друзьям эта партия казалась неравной. Рейкьявик в те времена старательно подлаживался под обычаи датчан и «прочих великих держав», где люди знатные редко брали в жены дочерей простолюдинов. Местных графов с баронами в Исландии так и не выросло, и где же тогда было их и взять, как не там, откуда поступало все остальное добро69? Те, кто по причине безземелья не могли стать графами в Дании и бывали отправлены в Исландию отвешивать соленую рыбу, отмерять ткани и отцеживать бреннивин, попав в Рейкьявик, считались благородными баронами, и люди говорили, что от доброго дерева добрый и плод. Потому и считался неравным такой брак, когда датский торговец брал в жены дочь исландского бонда. Знатные баронессы особенно долго не могли об этом забыть и умерить свою заносчивость, признав, что Тоура заслуживает того же уважения, что и они, однако мадам А. обращала на это мало внимания: она заботилась о доме и детях, подруг имела немногочисленных, но хороших, и нечасто захаживала туда, где, как она знала, ее не примут как равную себе.

Как можно догадаться, поначалу для Сигридюр многое там, куда она попала, было внове; нравы и обычаи там были совсем не такие, как там, где она жила прежде. Она была достаточно смышлена и быстро уяснила, что ей придется научиться многому из того, чего она раньше не знала, но что ей лучше будет знать и уметь. Да и мадам Тоура заботливо ее наставляла и поощряла в том, что, по ее мнению, было Сигридюр к лицу. Было лишь две вещи, которые Сигридюр не видела необходимости менять и которые она все время старалась сберечь: язык и манеру одеваться. Датский она, правда, при помощи брата выучила и речь хорошо понимала, но сама на этом языке никогда не говорила и считала, что лучше уж разговаривать правильно на знакомом языке, чем на исковерканном датском. Вообще же и в доме, и повсюду в Рейкьявике, датский и исландский сосуществовали в тесном братстве, и никто кроме Сигридюр не употреблял слов длиннее одного слога, у которых не было бы датского начала или окончания, а в остальном являвшихся исландскими. Датский пользовался в Рейкьявике той привилегией перед исландским, что детей считалось более полезным обучать ему раньше, чем исландскому: говорили, что иначе они никогда не научатся произносить «р»; в более старшем возрасте мало кому удавалось загнать его в горло столь глубоко как нужно, и единственным выходом было начинать достаточно рано. Таково происхождение рейкьявикского «р», которое в те времена отличало многих рейкьявикцев, куда бы на свете их ни занесло, также как и речь галилеян в Палестине. Женские одежды в Рейкьявике казались Сигридюр столь причудливыми, что она не могла взять в толк, какой фасон ей выбрать, если переделывать то, что у нее было. Одни были в датском с головы до ног, и это казалось ей вполне уместным — для датчанок. На других датское было от пояса и выше, а все, что ниже — исландское, или же сверху на них было надето что-нибудь древнее, словно из эпохи Стурлунгов, а нижняя часть выглядела столь современно, будто ее только что приобрели в модном копенгагенском магазине. Потому Сигридюр продолжила придерживаться в одежде привычной манеры, и каждый день ходила в кофте и юбке и с синей скоттхувой на голове, которые шли ей больше всего, а из нарядной одежды у нее был изысканный жакетный костюм, который подарила ей тетя. Но хотя для Сигридюр многое в городе было в новинку, горожане таращились на нее не меньше. В маленьком городишке, каким был тогда Рейкьявик, заселение нового жителя становится немалой новостью, приехал ли он из-за границы или из деревни. Новость становится еще значительнее, если это женщина, и уж совсем важным событием, если вновь прибывшая женщина исключительно красива, ибо тогда получается как в книге: «Очи всех уповают на тебя»70.

Городские парни были теми, для кого прибытие Сигридюр стало самой важной новостью. Женскому полу, правда, было занятно рассматривать ее со всех сторон, а потом шушукаться и отпускать замечания о том, что следовало бы подправить, однако чрезмерной радости по ее поводу они не испытывали. Совсем иначе обстояло дело с молодыми людьми. Они понимали, что теперь, если повезет, у них будет на одну возможность больше обрести приют и прибежище. Можно сказать, за первые полмесяца, проведенные Сигридюр в Вике, не было такого, чтобы двое из них собрались вместе и хоть один не завел бы об этом речь: «Скажи-ка, дружище, что это за девушка недавно въехала к мадам А.: среднего роста, крепкая, плотная, светловолосая и симпатичная, с красивыми глазами и в исландском платье, только, по-моему, никогда не выходит из дому?»

Это была истинная правда, Сигридюр показывалась в Вике нечасто, лишь изредка выходя по делам, да у нее и не было никаких знакомых кроме тех, кто жил с ней в доме, и в первую очередь одной девушки, которую звали Гвюдрун Гистладоуттир. Эта Гвюдрун состояла в родстве с мадам А., хоть и не близком, а отец ее проживал на Кьяларнесе и его называли неплохо обеспеченным. Гвюдрун считалась франтихой, жить в отцовском доме ей не нравилось, и, будучи искусной в рукоделии, она сочла более выгодным шагом наняться в Рейкьявик, нежели возиться с сеном или шерстью дома. В Вике она занималась шитьем, беря заказы у тамошних женщин, а в перерывах шила одежду для бессастадирских парней, и работы у нее всегда хватало, так как портных было мало. Мадам А. сдавала ей маленькую каморку в мансарде, но дни она чаще всего проводила внизу у своей родственницы. Несколько раз она затевала замужество, но из этого ничего не вышло, и теперь она, казалось, выбросила все подобные помыслы из головы и решила побыть свободной, покуда не подвернется случай получше; времени у нее было предостаточно, так как ей едва исполнилось двадцать. Гвюдрун была женщина миловидная, высокая и стройная, шириной плеч в соответствии с ростом, с узкой талией и красивыми руками и ногами, скорее вытянутым, нежели широким лицом, маленьким ртом и прямым носом, а зубы у нее были белые, словно из чистого серебра. Румяной и пухлолицей она не была, щеки у нее были гладкие, а кожа чистая и нежная. Волосы у нее были красивые, но не слишком густые, а маленькие черные глаза сверкали, словно обсидиан. Она всегда была спокойной и веселой, и хотя в юности и не получила никакого выдающегося образования, но была вполне смышлена и хорошо умела выбирать слова в зависимости от того, с кем имела дело. Мадам А. относилась к ней хорошо, хоть и не все в ней ей нравилось. Между Гвюдрун и Сигридюр вскоре завязалась крепкая дружба — как по причине того, что у Сигридюр не было выбора из других подруг, так и потому, что Гвюдрун день ото дня вела себя с ней все дружелюбнее, не желала ни сесть, ни встать, если это не придется по нраву Сигридюр, и никуда не ходила без нее. Мадам А. нравилось, что Гвюдрун с Сигридюр поладили, но как-то она говорит Сигридюр с глазу на глаз:

— Если хочешь моего совета, Сигридюр, то советую тебе не заводить с кем-либо дружбы столь тесной, чтобы прислушиваться в первую очередь не к собственному здравому смыслу и осмотрительности, а к их словам, особенно в незнакомом месте. К каждому человеку нужно долго присматриваться. Я говорю это не для того, чтобы тебя с кем-то рассорить, но чтобы ты всегда держала ухо востро.

Сигридюр благодарит ее за откровенность и обещает слушаться ее советов. Их дружба с Гвюдрун, тем не менее, продолжается.

Однажды в начале лета Гвюдрун подходит к Сигридюр и говорит:

— Не хочешь ли сегодня немного погулять со мной, Сигридюр? Хочу взглянуть на товар у торговцев. Корабли почти все пришли, и скоро понаедет караванов71. Нужно поскорей брать то, что нужно, в приемлемом качестве, прежде чем все расхватают и начнутся ярмарки, потому что потом покоя не будет, а пока еще народу немного.

— Идея мне нравится, — сказала Сигридюр. — Никаких важных дел у меня сегодня нет.

— Тогда я быстренько сбегаю и приведу себя в порядок, а ты будь готова, когда я вернусь.

Сигридюр согласилась, и Гвюдрун пошла переодеваться, но вскоре вернулась, и Сигридюр уже была готова выходить. По дороге Гвюдрун поворачивается к Сигридюр и говорит:

— Должна тебе сказать, дорогая моя, поскольку ты здесь в Вике новенькая и только недавно из деревни приехала, что придется тебе отбросить свои старые повадки и не быть такой сухой, какой ты иногда бываешь, заходя в магазины. С торговцами полезно вести себя весело и поощрять их, ничего страшного в этом нет.

— Думаю, — сказала Сигридюр, — они все же постараются не предлагать слишком хорошую цену.

— Если не удастся ничего из них выжать таким способом, то и худшим ничего не добьешься. Я уже начинаю находить к ним подход, дорогая моя! Бранить их через слово и делать вид, будто ко всему придираешься, а потом тут же к ним подольститься — вот как надо, если хочешь добиться от них какого-то проку.

— Нельзя же говорить наперекор тому, что думаешь, — сказала Сигридюр.

— Еще как можно, и ничего страшного в этом нет, дорогая Сигридюр. Как я слышу, ты еще дитя в этих делах, но скоро ты исправишься, если побудешь здесь подольше. Я тоже такой была. Ну что ж, отсюда и начнем.

Весь день они ходили из одной лавки в другую и осматривали товары. Гвюдрун везде держалась по-свойски, заходя в каждом магазине за прилавок, стаскивая вещи с полок и рассматривая их. Иногда она придиралась то к одному, то к другому, а потом, когда ей казалось это уместным, заводила долгие и искусные хвалебные речи, не закрывая рот ни на минуту.

— Сегодня особо разжиться не удастся, — сказала Гвюдрун, выходя из магазина, где они провели некоторое время. — Хотя вот это бедняга мне таки сунул, тут должно быть добрых два лота72 хорошей шелковой нитки.

— Ты и не должна была. Даже его хозяин, у которого глаза повсюду, ничего не заметил.

— И в книгу заносить, думаю, не станет. Услужливый он, горемыка, если б только у него хоть что-то за душой было. А это всего лишь то, что он… а давай-ка зайдем в лавку Мёллера, она у меня давно кладезь дохода.

Этот Мёллер, которому принадлежала лавка, был датчанин и часто ездил туда и обратно, имея резиденцию в Копенгагене, а лето проводя здесь. Это был мужчина молодой и красивый. Бонды считали, что в деловых отношениях его следовало остерегаться, и у него редко бывало много предметов первой необходимости, зато всегда в достатке платков и прочей дребедени. Он постоянно стремился иметь в наличии то, чего не было у других, и потому в его лавке обычно бывало не протолкнуться от посетительниц. Когда Гвюдрун с Сигридюр вошли в лавку, вышло так, что в ней никого не было, кроме торговца и его продавца по имени Кристьяун, а также нескольких рыбаков с Аульфтанеса, слонявшихся там в надежде, что им перепадет по стопочке. Когда они входят в лавку, Гвюдрун говорит Сигридюр:

— Плохо, что ты не можешь хоть немного балакать по-датски, потому что Мёллеру такое больше по душе.

— Ну, за сегодня я его вряд ли выучу, — отозвалась Сигридюр.

— Ты можешь, по крайней мере, сказать «гу морен»73, дорогая моя! Для начала это лучше, чем ничего.

— Здесь ты увидишь платки и побрякушки, дорогая моя, каких у других болванов не водится.

Это Гвюдрун произнесла довольно громко, и было ясно, что ей нет никакого дела, услышит ли это кто-нибудь. Когда они входили, торговец Мёллер корпел над своей учетной книгой, но, заслышав в лавке девичьи голоса, он поднимает голову, выходит к ним навстречу и приветствует их.

— А кто же эта красивая девушка, которую вы ко мне привели, дорогая йомфру? — обращается он к Гвюдрун.

— А, так вы ее не знаете? А ведь она уже более двух месяцев здесь в Вике живет. Ее зовут йомфру Сигридюр Бьярднадоуттир, и весной она приехала к мадам А.

— Я слыхал, будто сюда прибыла какая-то красивая девушка, но не имел счастья лицезреть ее ранее. Так погружаешься в эту лавочную суету, что некогда и внимание обратить, как много стало в Вике народа с тех пор, как я уехал в прошлом году.

— Ну так принимайте гостей и будущих клиенток.

— Какой разговор! — воскликнул торговец. — Я надеюсь, все в наличии, так что проходите, пожалуйста, взгляните, что у меня есть. Кристьяун, принеси-ка нам бутылку, хочу выпить в честь гостей и будущих клиенток. Проходите, пожалуйста.

Подруги зашли за прилавок. Сначала торговец налил им по рюмке, а потом они принялись перебирать платки, и он был с ними чрезвычайно предупредителен. Было сразу видно, что Сигридюр его впечатлила, хотя с ней он был менее многословен, чем с Гвюдрун. Поперебирав платки некоторое время, Гвюдрун говорит:

— Платки у вас теперь вроде не такие красивые, как были в том году. Полотна и ткани у вас отменные, а материал на платья прелестнее, чем я когда-либо видела, а вот шалей я не вижу. Вы про них забыли, господин Мёллер?

Торговец ответил, что еще не все выложил и что самые красивые шали лежат в сундуке на чердаке магазина, и отправил своего продавца отвести подруг туда, если они пожелают. Сигридюр сказала, что, по ее мнению, у них в этот раз не найдется на это времени, так как им уже пора возвращаться домой, но Гвюдрун заявила, что хочет на них взглянуть, и ушла вместе с продавцом, а Сигридюр осталась внизу, пока торговец отмерял ей полотно, которое она попросила. Но когда с этим было покончено, Гвюдрун все еще не вернулась с чердака, и Сигридюр все ждала ее в лавке, а торговец беседовал с нею, расспрашивая о разных приходивших ему в голову вещах, и был чрезвычайно любезен в обхождении. Наконец Сигридюр наскучило ждать, и она засобиралась уходить, так как не могла заставить себя попросить торговца позвать ее, но тут вернулись Гвюдрун с Кристьяуном, и Сигридюр заметила, что он что-то тихо сказал торговцу, а потом подвел Гвюдрун к полке и разрешил той выбрать себе шелковый платок, каковой она взяла отнюдь не из худших. После этого подруги вышли из лавки. Но немного времени спустя из Аульфтанеса начали распространяться кое-какие стишки, приписываемые рыбаку с севера страны, который присутствовал тогда в лавке, и все поняли, что речь в них шла о том, как долго Гвюдрун провела на чердаке с приказчиком. Стишки были такие:

Вскоре после этого похода по магазинам Гвюдрун заговорила с Сигридюр:

— Что-то тяжко стало в Рейкьявике жить, если нельзя уж и двух шагов пройти с мужчиной, чтобы тебя с ним не женили.

— Мне и всегда казалось, — ответила Сигридюр, — что это довольно непросто.

— Ну ты скажешь! А знаешь, о чем теперь будут больше всего судачить здесь, в Вике?

— А вот как раз нас с Кристьяуном, который у Мёллера работает, женить будут. Господи, а я-то думала, такое никому и в голову не придет, ведь для всего должна быть хоть какая-то причина.

— Думаю, ничего такого не будет. Это ты наверняка сама себе навоображала, я ничего такого не слышала.

— Это я знаю. Они стараются при тебе не говорить, потому что думают, что ты потом мне все расскажешь, но я-то знаю, что на Аульфтанесе уже какую-то поэму состряпали про то, как я с ним на днях ходила на чердак платки смотреть, как ты помнишь.

— Я тоже думала, что было бы разумнее туда не ходить, потому так тебе и сказала. А откуда ты это знаешь?

— Говорят, три сплетницы уже шушукались у мадам …. О своих-то похождениях они не говорят. Но ничего, мне без разницы, что они болтают.

— Все испортило то, что он позволил всем, кто был в лавке, увидеть, как он давал тебе платок.

— Ну так и что, если он и дал мне этот несчастный платочек. Думаю, и я много для него сделала, за что счета никто не выставлял. Но пускай себе болтают, я не стану переживать из-за слухов, которые тут разносят по подворотням. Хуже будет, если они и тебя не оставят в покое и примутся приписывать тебе связи с торговцем Мёллером.

— А ведь поводов для этого было столько же, как и для нас с Кристьяуном.

— Не понимаю, как ты можешь так говорить. Ты же знаешь, я и видела-то его только тогда, в лавке.

— И ты думаешь, никто не заметил взглядов, которые он на тебя бросал? Тебе же, полагаю, знакомы подобные взгляды?

— Вовсе нет, — ответила Сигридюр, и лицо ее чуть порозовело.

— И никто, конечно, не слышал этих тихих вздохов, когда он с тобой говорил. Ей-богу, у меня до сих пор в ушах шумит, как о них вспомню. Думаешь, никто их не слышал, кроме меня? А напоследок он себе пальцы к губам поднес, когда ты уходила, этого ты не видела?

— Нет, это видела, только не знала, что это должно было означать.

— Ах, дорогая моя, ну так я тебе скажу. Здесь народ разные штуки знает, про какие в деревне и не слыхивали, и я-то уж наверное знаю, что ты ему нравишься. Я с ним позавчера разговаривала, потому что мне надо было заскочить в лавку, а он тут же принялся говорить о тебе и расспрашивать меня про тебя, а напоследок попросил передать тебе привет и сказать, что надеется когда-нибудь в скором времени снова тебя увидеть.

— Ох, не думаю, что стану к нему ходить, и надеюсь, ты сама таких слухов распускать не станешь.

— Можешь быть уверена, я об этом ни с кем говорить не буду, это я только тебе по секрету сказала. С другой стороны, я за тебя рада, что ты ему понравилась. Кто знает, может, в итоге ты окажешься его женой? И тогда, думаю, можно будет сказать, что ты не напрасно приехала сюда, в столицу, если тебе удастся обзавестись мужем, таким богатым и красивым мужем, да еще и коммерсантом.

— Не обязательно же ехать в столицу, чтобы замуж выйти, дорогая моя!

— И кого же можно в деревне найти, Сигридюр? Священника, да и то если повезет — и ты это сравниваешь с положением мадам коммерсантши здесь?

— Ну, я думаю, нам, дочерям бондов, лучше всего за бондов и выходить. Я со своей стороны больше чем на бонда и не рассчитываю, если мне вообще доведется выйти замуж.

— Ну, мне эти деревенские бонды привлекательными не кажутся, и, по правде говоря, в Вике с этим дела обстоят получше, так как мужчины тут поинтереснее и без всех этих бесчисленных заскоков и вывертов, как у наших дражайших деревенских парней, потому что, даже если они всего полмесяца за прилавком в Вике простояли, обхождение у них уже чуть полюбезнее, чем у всякой деревенщины.

— Что-то ты совсем разошлась, Гвюдрун! Не желаю слушать, как поносят моих земляков, — сказала Сигридюр и вышла, и на этом беседа подруг закончилась.

Лето проходит без каких-либо событий, и наступает время кораблям отплывать. Становится известно, что торговец Мёллер осенью уезжать не собирается, но корабль свой снаряжает и отправляет в Копенгаген. Теперь, когда торговля закончилась, работы у него мало, и он все чаще захаживает в дом торговца А., просиживая там целыми днями за беседой с ним.

В скором времени в столицу приезжают гимназисты. Ормюр, брат Сигридюр, приехал в числе первых, и встреча их была весьма теплая. Он привез ей письмо от их матери Ингвельдюр, и было оно чрезвычайно ласковым. В нем Ингвельдюр говорит о том, что очень по ней скучает, и вполне вероятно, так оно и есть, ибо некоторые люди так уж устроены, что более всего скучают по тем, с кем никогда не умели обращаться как следует, пока были с ними вместе. Ормюр побыл несколько дней в Рейкьявике, а потом поехал в Бессастадир и намерен дожидаться открытия школы там. Торговец А. и его жена приглашали его заходить, когда ему захочется и когда будет возможность повидаться с сестрой.

В один из дней, вскоре после того, как Ормюр приехал в столицу, погода стояла отличная, дороги были сухие, и в Кодла-фьорде устроили рьеттир. Туда съехалось поразвлечься много народа из Вика — как женщины и большинство девиц города, так и многие мужчины, у которых нашлось на это время. В городе из-за этого случилась большая нехватка верховых лошадей, и многим из тех, кто собирался поехать, пришлось остаться. Торговец А. с женой поехали. Гвюдрун где-то сумела раздобыть себе коня, а для Сигридюр лошади не нашлось, и было похоже на то, что ей придется сидеть дома, хотя она очень хотела поехать, так как никогда в тех местах не бывала. У Мёллера был серый конь, отличный скакун с севера, из рода Блейкаулы из Скага-фьорда74, который был в стране очень знаменит. Каждую зиму коня откармливали вволю, а летом на нем ездили мало, потому что редко кому кроме хозяина доводилось сидеть на нем верхом, и многим казалось неуместным просить одолжить его, сколько бы велика ни была нужда. Подходит полдень, и все, кто сумел достать лошадей, отправляются в путь. Раздобыть коня Сигридюр так и не удалось, однако Гвюдрун ее ждала, на случай, если вдруг ей что-нибудь подвернется.

— Выхода нет, Сигридюр! Видимо, придется тебе сидеть дома, если только ты не хочешь попросить у торговца Мёллера его Грауни75. Думаю, это единственный оставшийся в Вике конь, — сказала Гвюдрун.

— Не стану я этого делать. Да и нельзя ожидать, что он мне его одолжит, раз не одалживает никому другому.

— Я знаю, что он с утра уже троим или четверым отказал, но что толку тогда во всем том, что он о тебе говорит, если он отнесется к тебе так же, как к остальным? Иди-ка, малыш Свейнки, и передай торговцу Мёллеру, что Сигридюр, которая у торговца А. служит, просит одолжить ей Грауни на сегодня для поездки на рьеттир.

Маленький Свейдн ушел, а по прошествии небольшого времени вернулся, ведя под уздцы Грауни, и сказал, что торговец просил передать, что если бы он знал о ее желании поехать, то сам бы ей его предложил.

— Вот видишь, дорогая моя, — сказала Гвюдрун, — какой он, этот Мёллер, раз так это воспринял. А я знала, что будет, если его попросишь ты. И ни для кого больше здесь в Вике он этого не сделал бы, потому что все так, как я тебе и говорю, хоть ты мне и не веришь.

— Я и теперь в эту ерунду не верю, — сказала Сигридюр. — Но пора выезжать, раз уж коня мы раздобыли.

Подруги пускаются в путь, и, поскольку кони были хорошие, они нагнали тех, кто выехал раньше, неподалеку от рек Хедлисаурднар. Многие были поражены, увидев Сигридюр мчащейся на Мёллеровом Грауни, и последовала масса пересудов о том, как так вышло, что Сигридюр удостоилась милости его заполучить. Весь день люди веселились у загонов, а вечером отправились домой, и уже наступила ночь, когда они приехали в Рейкьявик.

Теперь пора вернуться к тому, как Индриди Йоунссон сидит дома в Хоудле и грустит по Сигридюр. Долгое время он не брался за работу. Отцу и родным это не нравилось, и они просили его выбросить Сигридюр из головы и поискать себе другую невесту, уверяя, что ему не придется долго ползать на коленях перед дочерями бондов из тамошнего округа. Индриди отнесся к этому без охоты, но той зимой после беседы Ингибьёрг с Ингвельдюр он Сигридюр не видел и верил словам Ингвельдюр, что Сигридюр он не интересует, а когда стало известно, что она выходит замуж за Гвюдмюндюра Хёдлюсона, у него пропали на этот счет всякие сомнения. Индриди хорошо умел работать по железу и дереву, так что его можно было назвать мастером, и благодаря своим изделиям он был известен как на востоке, так и по всему северу страны. Был человек по имени Снорри, живший в Барде, что в области Тингейяр. Он был человек богатый и зажиточный хозяин. Он пригласил Индриди приехать на север и построить для него дом. Родители Индриди горячо убеждали его поехать, так как полагали, что ему станет легче, если он возьмется за какую-нибудь крупную работу, и Индриди отправился в Бард. Это случилось одновременно с началом оглашения будущего брака Гвюдмюндюра и Сигридюр. Индриди пробыл там всю зиму и часть весны, и за эту зиму его характер поменялся. Теперь, разговаривая с людьми, он все время был весел и общителен, но многим казалось, что в нем кроется какая-то потаенная грусть. По окончании строительства он вернулся домой в Хоудль, и случилось это вскоре после того, как Сигридюр уехала в столицу. Он узнал о том, как разошлись Сигридюр с Гвюдмюндюром, и был весьма удивлен. Он начал о многом догадываться, и вот он уже корит себя за то, что не поговорил с Сигридюр сам, и хочет во что бы то ни стало с ней встретиться. Его родители считали, что теперь, когда Сигридюр уехала в столицу, она стала вне его досягаемости. Индриди же не сдавался и под конец сенокоса собрался ехать в Рейкьявик. О его поездке ничего не рассказывается, пока он не прибывает в Боргар-фьорд. Там он встретил южанина, который летом подряжался косить сено на севере, и им с Индриди оказывается по пути. Южанин дорогу знал, а Индриди прежде никогда там не бывал, и поэтому был рад попутчику. И, хоть и был он весьма огорчен и расстроен, с южанином ему было куда веселее, так как тот был человек жизнерадостный и постоянно находил, чем развеселить Индриди, когда ему казалось, что он не в настроении. Об их путешествии ничего не рассказывается, пока они не приехали в сислу Гюдльбрингю. Однажды, выезжая с туна на хуторе, где они останавливались, Индриди заводит разговор:

— Нет. Я вообще не понимаю, как такое можно понять по молоку.

— А оно все более разбавленное становится, чем ближе мы к столице, дружище, также как и исландский язык. Я это по своему опыту знаю, уже не раз здесь ездил.

— Надо будет обратить внимание, — сказал Индриди. Они едут через Мосфедльсвейт, и Индриди опять хочет перевести дух от езды, заехать на какой-нибудь хутор и попросить напиться.

— Погоди немного, — сказал Сигюрдюр, — ведь мы уже у Хедлисаурднар.

— Да, коровы для нас, странников, которые никогда не ояловеют. Я, во всяком случае, думаю, что молоко и исландский разбавлять уже дальше некуда. А вот и Хедлисаурднар.

Они слезают с седел и припадают к воде. Сигюрдюр пьет большими глотками, не спеша поднимается, а потом хватается рукой за грудь, будто его сейчас вырвет.

— Слишком ты много воды нахлебался, товарищ, — сказал Индриди.

— Хуже другое, — отозвался Сигридюр. — Кажется, в меня какая-то живность забралась, и вполне вероятно, что это лосось.

— Что ж, на здоровье, раз так, — сказал Индриди с усмешкой. — Нечасто удача сама собой запрыгивает из воды прямо в рот.

— Не смейся над моей бедой! Знаешь, чья это рыба? Это королевская рыба, и трудно предсказать, что скажут на это власти, потому как никогда нельзя делать ничего, если не знаешь наперед, как к этому отнесется король. Чтоб мне провалиться, я же ничего не мог поделать.

После этого они с Индриди снова забираются в седла. Уже смеркается. Они спускаются с каменистых холмов, но веселье покинуло Сигюрдюра, и он лишь снова и снова повторял себе под нос: «Ну вы только гляньте! Если б я только заранее написал властям, что в меня собирается запрыгнуть рыба». Он все время ехал впереди и выбирал дорогу молча, пока Индриди не говорит ему:

— Где предлагаешь остановиться на ночлег, товарищ?

— Поедем в Рёйдарау и переночуем там, потому что я не хочу приезжать в Вик чересчур поздно.

— Не знаю я, как его зовут. Я называю любого, кто там живет, Эйреком, хотя хозяева там каждый год меняются.

— Потому что он все время лошадей гоняет, но я его за это не виню76.

Они подъезжают к Рёйдарау. У дома никого не было, и они стучатся в дверь. Выходит какая-то женщина, которую они приветствуют и спрашивают, где хозяин, а та отвечала, что он занят лошадьми.

— Дело наше нехитрое, — сказал Сигюрдюр. — Мы с приятелем хотим попросить приютить нас на ночь и позаботиться о наших лошадях.

— Люди сведущие сюда на ночлег просятся редко. Или ты тут впервые и не знаешь, что у нас на Сюдюрнесе кроватей немного? Тут, на хуторе, всего одна, в ней спим мы, домашние, и больше никто не влезет, потому что нас пятеро, да еще двое ребятишек вдобавок. За лошадьми же вашими муж, я уверена, присмотрит, если у вас есть для них путы, и стоит это по четыре скиллинга с лошади за день.

— Это усложняет дело, — сказал Сигюрдюр. — Девятым я там быть не хочу. Но лошадей нам придется оставить здесь, Индриди!

— Вон там на мысу хутор виднеется, — говорит Индриди.

— Да это не хутор, дорогой мой, это жилище епископа.

— Что нам еще остается, кроме как ехать туда? Мне так или иначе хочется побывать в епископской усадьбе.

— Тогда компания наша распадется, потому что, хоть дотуда вроде бы и недалеко, это вторая дорога после Оудадахрёйна77 во всей Исландии, по которой я ни за что не поеду в ночных потемках, и даже святому духу тяжко бывает перевозить по ней епископа, хотя общество по дорожным работам его на это и подрядило. Лучше нам будет оставить лошадок и пойти в Рейкьявик пешком.

Индриди сказал, что готов последовать его совету, они оставляют своих лошадей и вещи в Рёйдарау и идут в Вик. Уже наступила непроглядная темень и подошло время ложиться спать, когда они приходят в город, и когда они спускались по дороге, что ведет в Вик мимо дома стифтамтмана78, мимо них проносится множество мужчин и женщин и устремляется в город. Индриди с Сигюрдюром поняли, что эти люди, должно быть, живут в городе, так как веселились и шумели они вовсю.

— Интересно, откуда идут эти люди? — проговорил Индриди.

— Этого я не знаю. Но вероятнее всего, они сегодня ездили кататься, а может, едут от загонов, потому что они где-то в этой стороне. В Кодла-фьорде устраивали рьеттир, и туда часто ездят из Вика забавы ради.

— Мне послышалось, что они все говорили по-датски. Значит, по-исландски тут в городе не говорят?

— Правильно про ваших с востока говорят, что умища вам не всем поровну досталось. Хорднафьордец в том году был и то поумнее: он хотя бы заметил, что в городе не хорднафьордская луна светит.

— Это верно, — сказал Индриди, — он был умнее. Но куда же ты меня ведешь, товарищ?

— Хотел отвести тебя к Рюмашке Йоуну, если он еще не сдох. Там мы сможем чем-нибудь подкрепиться, вот только в наличии у него нет ничего кроме бреннивина.

— Его мне не особо хочется. Мне бы подыскать себе кровать и спать лечь. Думаю, здесь должно быть достаточно комнат для приезжих.

— Еще бы. Тут как раз две неподалеку, можешь выбирать, либо под корабельным бортом, либо у фасада вон того магазина. Хотя не могу обещать, что в постели не окажется букашек, ведь сюда так много народу захаживает.

— Ну нет, там я спать не стану. Но кроме шуток, неужто нигде нельзя найти крышу над головой?

— Не у всех получается, но есть у меня тут один знакомый, и вот там-то мы и попытаем счастья.

Сигюрдюр знал какой-то дом неподалеку от трактира; там проживал исландец, которого звали Л. и который был как-то связан с торговлей. Туда они с Индриди и отправились и провели там ночь. Здание было небольшое, и гостей уложили в той же комнате, где спали и хозяин с хозяйкой. Те спали в кровати, стоявшей у окна, а гости — вместе в одной кровати недалеко от двери. Утром Индриди просыпается рано и поднимает глаза. Тут он видит, что хозяйка встала с постели и сидит, полуодетая, у выходившего на улицу окна; одной рукой она натягивала чулок на правую ногу, а другой отодвигает штору и выглядывает наружу. Индриди не хотел, чтобы женщина заметила, что он проснулся, пока она одевается, и натянул одеяло на голову, но в тот же миг хозяйка вскрикивает столь жутко и громко, что задребезжало каждое стропило в здании. Сигюрдюр спал крепко и не проснулся, а Индриди счел за лучшее поглубже зарыться в постель, так как подозревал, что причина была в том, что женщина заметила, как он поднял глаза. Муж хозяйки лежал в кровати совершенно голый и еще даже не пошевелился, но от вопля проснулся и вскочил с кровати. Впрочем, он тут же взял себя в руки, глянул на жену и промолвил:

— Господь с тобой, женщина! Что на тебя нашло?

— Вот и слава Всевышнему за это! — отозвался хозяин и принялся снова натягивать на себя простыни, которые в смятении с себя сбросил, когда вскакивал. Однако при этих произнесенных им словах хозяйка вся вскинулась и вопит снова:

— Ох! Бог правый! Tal dog kristelig, menneske! Говори же по-христиански!

Выкрикнув это, она возвела мокрые от слез глаза к потолку, как будто ожидала, что праведный гнев Божий здесь и сейчас с громом и молниями поразит ее несчастного мужа прямо в кровати.

— Да, да, что, нельзя уже Бога за дождь похвалить? — сказал хозяин. — Разве он не от него исходит, как и любая другая погода? Разве это не лучше мороза и холода? Или, может, мы тут в Вике можем без него обойтись, не то что прочие звери и букашки, которые живут и ползают по земле? Хорошо уже одно то, что благодаря ему ты останешься сегодня дома, сердечко мое, и починишь мои штаны.

— Твои штаны? Так ты думает, что я буду иметь можность ими на сегодня заниматься?

— Да, думаю. Долго мне еще тебя упрашивать сделать то, что нужно сделать? У тебя, что, дела какие-то есть, что тебе надо в ливень куда-то бежать?

— Ты же можешь знать, что я должна немножко разделиться со Стиной этой историей…

Хозяйке не удалось высказать все, что она хотела, так как муж ее перебил:

— Мне без разницы, за каким дьяволом тебе вздумалось бежать куда-то трепать языком, — говорит он, переворачиваясь в постели на другой бок. Но в тот самый момент, как он произнес последнее слово, дверь в комнату резко распахнулась, и входит какая-то женщина. Едва завидев друг друга, хозяйка с гостьей ринулись навстречу друг дружке и завопили одновременно, так что можно было подумать, будто звук исходит из одного горла. Покосившись на гостью, хозяин натянул одеяло на голову и свернулся калачиком в кровати, пока хозяйка с пришелицей стояли посреди комнаты и обнимались с такой сердечностью и радостью, как будто не виделись много лет, а одна из них только что спаслась после кораблекрушения. Долгое время Индриди не мог разобрать, о чем они беседовали, но наконец слышит, как хозяйка заводит разговор:

— Gud, Stine!80 Ты подставить себе не можешь, представить себе не можешь, как мне желалось, как мне хотелось поговаривать с тобой. Ты долженствуешь услышать эту историю, только думай! Мёллер помолвлен.

— Быть этого не может!81 — сказала гостья, так дернувшись, что любой присутствующий наверняка счел бы, будто ее пырнули в бок ножом.

— Да, это совершенно достоверно. Я слышала, за это говорили как о ganski bestemt hos Larsens i gaar82, вчера.

— О! Это расхитительно! С Сигридур Бьярнадаттер.

— Да ну, неужели! У меня просто слов нет! На няньке у мадам А.? Представить себе не могу, чтобы это было правдой!

— Men Gud!83 Он, должно быть, совершенно рехнулся! Теперь-то я понимаю, почему он бегал в тот дом каждый божий день. А ты что скажешь? По-твоему, он не рехнулся, помолвившись с такой девицей? Она же не кто иная как самая обыкновенная нянька!

— Это одно из лучших, что я слышала. Ты только подумай, i gaar, вчера, он дал ей прокатываться на Грани op í réttene, на рьеттир.

— Тогда это наверняка правда, потому что иначе он никому не стал бы одалживать своего Грауни. Но что, по-твоему, скажет на это старая мадам Б.? Думаешь, она с ума не сойдет?

— Можешь мне проверить, Стине, это ее повесит, ха-ха!

— Тогда надо обязательно сходить к ней и рассказать эту историю.

— Да, но знаешь, что? Не кажется ли тебе, что нам лучше пойти вначале к йомфру Кильсен? Надо ее обязательно взять с собой к den gamle, к старухе, она так любит переплетничать, это просто расхитительно, ха-ха!

— Да, ее обязательно надо взять. О, это божественно!

Это было последнее, что Индриди услышал из беседы хозяйки с гостьей, потому что после этих слов они обе с шумом и шелестом юбок выскочили из комнаты. Когда Индриди услышал упомянутое женщинами имя Сигридюр, он чуть высунул голову из-под одеяла, чтобы получше слышать и уловить суть разговора, и, хотя речь их была не до конца понятна тем, кто не привык к рейкьявикскому говору, как он понял, самой большой новостью в Вике сейчас было то, что какой-то торговец Мёллер собирался жениться на какой-то девушке, которую звали Сигридюр Бьярднадоуттир. И, хотя Индриди мог бы догадаться, что в Вике существуют и другие люди с таким именем, помимо Сигридюр из Тунги, он все же вообразил, что это была именно та, кого он хотел повидать, и был немало огорчен этой новостью. Вскоре после этого просыпается Сигюрдюр и хочет тут же вставать. Они с Индриди начинают одеваться, а с ними и хозяин. Все они были невеселы и немногословны, каждый по своим причинам. Индриди полагал, что услышал известия, которых предпочел бы никогда не получать; хозяин поднес штаны к окну, прежде чем их надеть, и покраснел; а Сигюрдюр, зевая и потягиваясь, заявил, что под утро, прямо перед пробуждением, ему приснилось, будто этой зимой на Несе84 не будет ловиться иная рыба, кроме ската и сельдевой акулы. Как сообщил гостям хозяин, положение в доме таково, что предложить им ему нечего, пока не вернется домой его жена, и если у них есть какие-то дела в городе, то лучше им будет разобраться с ними и вернуться через некоторое время, и тогда их чем-нибудь накормят. Когда они с Индриди вышли из дома, дождь уже закончился и погода наладилась, и Сигюрдюр предложил сходить к Скоулаварде85, чтобы он мог показать Индриди столичные виды. Индриди согласился, и они пошли от города на север и вверх по Скоуластигюру. Но когда идти до тура оставалось совсем недалеко, они видят впереди на дороге двух женщин, одна из которых вела за руку ребенка.

— Пойдем-ка чуть побыстрее, — говорит Индриди, — чтобы пройти мимо этих девушек. Она сзади так похожа на девушку, которую я знал на востоке — вон та, что слева. Думаю, я ее знаю.

— Неохота мне за ними гоняться. Это наверняка кто-то отсюда, из Вика, — сказал Сигюрдюр, однако шагу они прибавили, а поскольку до тура оставалось недалеко, вышло так, что те уже прошли мимо него, когда они с Индриди туда добрались.

— Думаю, скоро они опять тут пройдут, и тогда ты сможешь ее рассмотреть. А пока давай залезем к туру и осмотримся.

Они забрались на холм, и некоторое время Сигюрдюр молчит, глядя во все стороны, а потом говорит:

— Дьяволу надо было сюда Христа привести в былые времена, если уж ему вздумалось показать тому все богатство и великолепие мира. И сюда же наверняка забрел наш Йёргенсен86, когда черт нашептал ему захватить власть, набрать дружину, осадить Рейкьявик и вынудить датчан сдать город. Только я что-то не пойму, на что это ты пялишься там, на пустоши, и не слушаешь, что я тебе говорю.

— Вот это вот Кейлир — горушка, которую ты видишь к югу отсюда, заостренная, одинокая и конусообразная. Можешь быть уверен, солнце в полдень всегда над ним, откуда бы ты на него ни смотрел. Это — Хабнарфьёрдюр, только сам город ты не увидишь, его лавовое поле загораживает. У возвышенности, на которую я сейчас указываю, лежит Гардар. А вот это — Аульфтанес, где живет Аульфтанесец87. Но, по-моему, ты не слышишь, что я тебе говорю. Ты же глаз с пустоши не сводишь.

— Нет, я все слушаю, что ты говоришь, Сигюрдюр.

— Вон Бессастадир, на перешейке между бухтами, а перед церковью — Ламбхус. А там, на берегу — Граустейдн, весьма выдающийся камень. Это — Скерья-фьорд, а вот мы уже и в Селтьярднарнесе. Ну, как тебе?

Индриди молчал, а Сигюрдюр посмотрел на него и сказал:

— Думаю, я догадываюсь, что у тебя на уме, товарищ! Вероятно, тебе пришло в голову то же, что и мне, когда я попал сюда в первый раз. Я сказал себе: многое из сотворенного Господом будет получше этого мыска. А вот люди потрудились на славу, и смотрится Вик весьма представительно. Про дома я мало что могу сказать, так как знаю лишь немногие из них. Разве что, вон там, у пруда88 — это собор стоит, а по эту сторону ручья — графское поместье. И правильно говорят, многое за жизнь может поменяться: во времена моей молодости это был «исправительный дом», где сидели в довольно убогих условиях Йоуханн Боец и Йоуханнес Плут89, и никто не подозревал, что там будет губернаторская усадьба. Вон там, по правую руку, ты видишь штабеля торфа, которые тут все обсуждают да мусолят, словно лошади — дрянной корм. А вон там, где пар поднимается — горячие источники. Расположены они очень удобно, там можно смыть с себя исландство. Больше не знаю, что тебе показать по эту сторону фьорда — разве что, Лёйгарнес и Видей, вон тот большой остров. Вон та горушка — это Эсья, она и по сей день такая, какой ее сотворил Господь, а там, у океана, виднеется старик Баурдюр Ас Снежной Горы90, но ты не возмущайся, что он не ведет себя как положено и повернулся к знатным гостям спиной. Да ты присядь вон на скамейку, товарищ, у меня еще есть, чего тебе порассказать такого, что я знаю, а ты нет, потому как ты здесь человек новый. Садись!

— Ай, расскажешь как-нибудь потом, — сказал Индриди, взглянул на пустошь и увидел, что девушки, которых они заметили ранее, повернули назад и уже подходили к туру. — Я бы предпочел сейчас пойти домой и узнать, не накрыли ли для нас завтрак.

— Это правильно, я уже опять проголодался, хоть вчера и проглотил лосося, — сказал Сигюрдюр, вставая. — А вон опять твои девушки идут. Я так и знал, что они будут снова здесь проходить. Но что это за охламон с ними? А ну-ка, посмотрим! Похож на торговца Мёллера, да, это не кто иной как он!

— Да? Это торговец Мёллер? — воскликнул Индриди с некоторым удивлением. Заметив это, Сигюрдюр, смотрит на него и говорит:

— Нет, но я про него слышал, — ответил Индриди и снова взглянул на Сигридюр и ее спутников, как раз когда они проходили мимо тура. Теперь Индриди ясно видел, что одной из женщин была Сигридюр.

— С чего ты взял, будто я ее знаю? — отозвался Индриди. — Я тут в столице никого не знаю.

— Я потому спрашиваю, что ты вроде бы недавно говорил, будто она похожа на девушку, которую ты знал на востоке.

— Да, но теперь я вижу, что это не та, про кого я думал.

— Кто бы сомневался. С другой стороны, как я вижу, ее знает торговец. Ей-богу, вот бы мне быть датчанином, как он. Не видишь, как он вокруг них прыгает и подскакивает, словно на колесах? Девушкам такое по душе.

— Ай, мне-то какое дело? — проворчал Индриди в ответ.

— Может и никакого, товарищ. Но что это ты смотришь на него так злобно, будто так и мечтаешь поколотить?

— С чего бы мне могло такое прийти в голову? — сказал Индриди. — Он, бедняга, мне ничего плохого не сделал, насколько я знаю.

Обсуждая это, они спустились от тура и пошли по дороге прямо к дому. Подруги и Мёллер шли впереди, но достаточно далеко, чтобы нельзя было разобрать, о чем они разговаривали. Сигридюр взяла ребенка на руки, так как тот устал от прогулки, а торговец шел рядом, беседуя с нею. Индриди видел, как она один раз оглянулась через плечо, и ему показалось, что ее взгляд на мгновение задержался на нем, но потом она отвела глаза, и вид у нее как будто был такой, какой бывает у тех, кто вроде бы узнает человека, но не может припомнить, кто это. Приятели больше не разговаривали, но продолжили спускаться к городу, все время держась на приличном расстоянии от Сигридюр с ее спутниками. Наконец девушки подходят к какому-то дому и заходят внутрь, а торговец с ними прощается, и Индриди видит, что при этом он берет Сигридюр за руку. Приятели пошли домой, и остаток дня Индриди был очень грустен и молчалив и размышлял о том, что теперь сам воочию убедился в нечаянно услышанном утром. Он хочет во что бы то ни стало увидеться с Сигридюр — ведь теперь он к тому же знал, где она живет — и решает встретиться с ней на следующий день. Но пока он это обдумывает, ему приходит в голову, что он может либо не застать Сигридюр дома, либо не сумеет поговорить с ней наедине, даже если ее и встретит. Поэтому ему кажется наиболее разумным написать ей письмо и взять его на всякий случай с собой, чтобы можно было его оставить в том доме. Он так и делает, после чего отправляется в город к дому торговца А. незадолго до прихода Индриди мадам А. ушла. У нее была знакомая на Несе, и она иногда ходила туда со своими детьми, если погода была хорошая. Вот и в этот раз она пошла туда, а с ней и Сигридюр, ведшая детей. Торговец А. был в лавке, и дома не осталось никого, кроме Гвюдрун. Индриди стучится в дверь, и Гвюдрун тут же открывает. На Индриди был синий костюм из грубого сукна, и Гвюдрун решила, что это явился какой-то рыбак, а потому сочла наиболее правильным не рисковать, отворила дверь лишь наполовину и встала на пороге, держась одной рукой за дверную ручку, словно желая дать понять, что людям такого пошиба следует излагать свои дела на улице, не заходя в дом. Индриди вежливо здоровается с Гвюдрун и начинает разговор:

— Не проживает ли здесь девушка по имени Сигридюр?

— А то, — отозвалась Гвюдрун несколько сухо. — Даже две, а не одна. Не знаю уж, какая тебе нужна.

— Вот эта, — сказал Индриди, с притворной неуверенностью засовывая руку в карман жилета и доставая письмо. — Вроде бы Бьярднадоуттир, да, Бьярднадоуттир. Пожалуйста, не могли бы вы сказать ей, что пришел человек с востока с письмом для нее?

— Было бы неплохо поговорить с ней самому, — сказал Индриди и покраснел. — Меня просили передать ей с письмом кое-какую мелочь.

— Тогда можешь прийти завтра. Но лучше будет, чтобы она получила письмо как можно скорее: там может оказаться что-нибудь, требующее ответа.

— Да, может, — согласился Индриди. — И передайте ей, что я здесь, в Вике, ненадолго, только сегодня и завтра, и чтобы ответ был готов, когда я зайду завтра утром.

Индриди собирался что-то ответить Гвюдрун, но тут подходит с надменным видом какой-то человек и тепло приветствует Гвюдрун, а Индриди словно не замечает. Гвюдрун радушно приглашает гостя проходить, после чего захлопывает дверь, и Индриди уходит прочь. Поздоровавшимся с Гвюдрун человеком был торговец Мёллер. Гвюдрун заговаривает первой:

— Народу в доме негусто, как видите, господин Мёллер. Никого нет дома.

— Никого? — отозвался торговец. — Кое-кто ведь все-таки есть, раз я имею удовольствие видеть дома вас.

— Да, — сказала Гвюдрун, с улыбкой кивая Мёллеру. — Я имела в виду тех, кого вы намеревались повидать. Они все на Несе. Не все коту Масленица, господин Мёллер!

— Нет, я вижу, иногда удача мне изменяет. А что это был за человек, с которым вы только что разговаривали?

— Я не знаю, как его звать. Какой-то недотепа с востока, принес Сигридюр письмишко и поговорить с ней хотел. Скорее всего, оно от ее матери.

Гвюдрун бросила письмо на стол в комнате, а торговец взглянул на него и увидел, что надписано оно мужской рукой. Он переворачивает его и некоторое время рассматривает сургуч, после чего говорит:

— От ее матери? Такого женского имени я никогда прежде не слышал. Ее зовут Индриди?

— Нет, ну как же можно с вас не смеяться! Как вам только в голову могло прийти, что ее зовут Индриди? Ха-ха-ха! Исландским вы еще так и не овладели, господин Мёллер, ха-ха!

— Ну ладно, не смейтесь же надо мной, дорогая йомфру! Разве не могло такого быть, чтобы ее звали Индриди? Эти исландские женские имена заканчиваются на «-ди» и «-дюр», а тут на печати написано «Индриди», видите? Ин-дри-ди.

— Да, так и есть. Но это либо потому, что оно не от нее, либо она запечатала его печатью кого-то другого. Погодите-ка, мне вот подумалось, какого черта, а что если письмо — от этого парня, господин Мёллер? Она иногда говорила мне про какого-то мальчишку с востока, которого зовут Индриди. Но оно не может быть от него, — проговорила Гвюдрун, заглядывая в сгиб письма. — «Писано в Рейкьявике», это я могу разобрать. Тут явно что-то не так, мне аж любопытно становится. Где бы найти ключик к этому письму!

— У меня он есть, — сказал торговец, протягивая указательный палец. — Этот к любому письму подойдет. Покажите-ка. Мне его для вас вскрыть?

— Какая чепуха! — воскликнула Гвюдрун, шлепая Мёллера по пальцу. — Письма вскрывать некрасиво. Вы бы хотели, чтобы с вашими письмами так поступали?

— Вы, конечно, имеете в виду, некрасиво, если не удастся потом запечатать его снова, чтобы ничего не было видно. Покажите же мне письмецо!

— Да я и не буду… ну вот, письмецо само собой открылось.

— Ну что это такое, зачем вы его разорвали! — сказала Гвюдрун и сделала огорченный вид.

— Нет же, уверяю вас, оно само собой открылось. Ну что ж, дорогая йомфру, теперь не остается ничего другого, кроме как поступить достойно и запечатать его снова, — сказал торговец и улыбнулся. — Тогда мы сможем поклясться, что его не читали.

— Его теперь уж не запечатаешь, чтобы не было видно.

— Об этом не беспокойтесь, дорогая йомфру. Или вы полагаете, она может знать, какой печатью его запечатали на востоке?

— И кто же тогда сможет понять по нему, читали его или нет? Но это я так, мне и дела до него нет, я только хочу посмотреть, от кого оно.

— Я бы тоже не прочь это узнать. А раз уж теперь оно все равно разорвано, давайте-ка посмотрим. Тут написано «твоему до смерти любящему тебя Индриди Йоунссону». Разве я не угадала? Полагаю, теперь придется прочесть и остальное.

— Да, только читайте медленно, чтобы я мог понять, и не слишком громко, на случай, если кто-нибудь есть поблизости.

— Начинается так, — сказала Гвюдрун и принялась читать:

Я пишу тебе это письмо с тем, чтобы оно попало к тебе, не привлекая внимания, если все сложится для меня столь неудачно, что я не смогу застать тебя дома или поговорить с тобой наедине о том, о чем мне так хочется тебе сказать и что является единственной причиной моего приезда сюда. Суть письма в том, чтобы попросить тебя встретиться со мной, если сможешь, сегодня или завтра. Я сейчас проживаю в доме у Л., пробуду там весь день сегодня и завтра и буду ждать тебя, так как надеюсь, дорогая моя Сигридюр, ты еще не до такой степени забыла, что мы были когда-то знакомы, чтобы не доставить мне радость повидать тебя и не позволить мне сказать тебе несколько слов. Даже если и правда то, что я узнал из слухов, с тех пор как приехал сюда, я все равно прошу тебя не позволить этому помешать тебе встретиться со мной, потому что ты знаешь, винить тебя мне не в чем. И ты можешь быть уверена, Сигридюр, что я никогда не стану относиться к тебе плохо, пускай даже пробудившиеся во мне надежды к моему несчастью окажутся беспочвенны. И если ты сама скажешь мне, что случилось то, что, как ты говорила мне когда-то, когда мы были моложе, не случится никогда, что ты забыла меня, то мне, конечно, будет легче перенести это, чем те сомнения, что мучают меня уже давно, когда я не знаю, были ли мои мысли о тебе когда-либо чем-то иным, помимо безосновательных фантазий и плодов моего собственного воображения.

Счастья тебе и здоровья навеки! Не откажи в этой единственной просьбе твоему до смерти любящему тебя

Когда Гвюдрун закончила читать письмо, воцарилась тишина, а потом торговец говорит:

— Дело приняло иной оборот, чем я полагал. Дайте-ка мне это письмо, лучше ему побыть у меня. Вы видите, как обстоят дела; это практически предложение руки и сердца, и он отнюдь не шутит. Кто знает, что может из этого выйти, если ему удастся встретиться с Сигридюр, как он, судя по письму, планирует? Я пекусь о благе Сигридюр. Я вам как-то уже по секрету упоминал, что очень тепло к ней отношусь, и мне кажется, она достойна чего-то получше, нежели угодить в руки какому-то рядовому крестьянину.

— Для нее было бы неплохо, — проговорила Гвюдрун, опустив взгляд, — если у вас на нее такие намерения, о которых кое-кто здесь намекает.

— Я такого не говорил, но человеку в голову приходит многое, и, откровенно говоря, я размышлял следующим образом: Сигридюр должна попасть в руки к хорошим людям, развиваться и окультуриваться; она во многих отношениях подающая надежды девушка. Летом, пока я здесь, мне не обойтись без какой-нибудь служанки, которая присматривала бы для меня за домом. Не знаю, захочет ли она пойти ко мне и для начала побыть у меня экономкой одно-два полугодия. Другой вопрос, что многое может поменяться со временем, если обстоятельства изменятся. Ну а вы должны стать женой торговца или распорядителя здесь в Вике.

— Мне — женой торговца? Ну не знаю, как такое может получиться!

— Бывало и не такое. Допустим, например, что мне надоест находиться в этой благословенной стране, и я поставлю Кристьяуна, что у меня работает, во главе моей лавки с жалованьем в семь или восемь сотен ригсдалеров. Тогда он мог бы и жениться.

— Да, — несколько застенчиво проговорила Гвюдрун. — Не пойму, с чего бы мне от этого сделаться мадам.

— Ну, вы друг к другу неплохо относитесь, если мои догадки верны. К тому же можно заметить Кристьяуну, что лавка достанется ему лишь при том единственном условии, если он возьмет в жены указанную ему девушку. Такие вещи иногда доводилось делать.

— Это вы просто шутите, дорогой господин торговец, — сказала Гвюдрун и со смехом взглянула ему в лицо.

— Я совершенно серьезен, — сказал торговец, хватая Гвюдрун за руку. — Совершенно серьезен, также как и мои намерения, хоть распространяться о них и незачем. Но когда я уеду отсюда навсегда, мне будет все равно, станет ли известно, кто были моими друзьями и как я их отблагодарил. А письмецо это отправится туда же, куда и другие подобного рода, отклонившиеся от пути истинного.

— Но послушайте, дорогой господин торговец! Бедняга явится сюда спозаранку, как и обещал, и что же мне тогда сказать про письмо?

— Предоставьте это мне. Нужно позаботиться о том, чтобы он не пытался с ней встретиться. Ну что ж, до свидания. Пускай это останется между нами.

После этого торговец ушел. Что касается Индриди, то он полагал, что все устроилось замечательным образом, раз ему удалось передать письмо Сигридюр, и рассчитывал, что она придет побеседовать с ним на следующий день, как было оговорено в письме. У него было необычайно легко на душе, так как он вообразил себе много разных вещей, и все они сводились к одному: то, что говорили о Сигридюр и торговце Мёллере, не могло быть правдой, так как Сигридюр — столь рассудительная и осторожная девушка, что не станет ввязываться в подобные дела, лишь недолго пробыв в Рейкьявике. В то же время вполне могло быть, что торговцу она нравилась, и тот хотел втереться к ней в доверие, и этого могло оказаться достаточно, чтобы начали утверждать то, чего на самом деле не было. Так прошел день, и всю ночь Индриди проспал. Наутро он встал по обыкновению рано и уселся за стоявший в комнате стол завтракать вместе с хозяином дома и Сигюрдюром, беседуя с ними о том о сем. Когда они поели, в комнату заходит какой-то мальчик и спрашивает, не здесь ли приезжий с востока по имени Индриди. Индриди откликнулся, и тогда мальчик вручает ему письмо и выходит. Индриди взглянул на письмо и увидел, что надписано оно женской рукой. Он засунул письмо в карман и вскоре после этого вышел. Он не сомневался, что письмо от Сигридюр, и предпочитал прочесть его в одиночестве, чтобы никто не увидел, как он его воспримет, будь в нем радостные или печальные вести. Он вышел из города и направился на юг вдоль восточного берега пруда, так как полагал, что там будет меньше всего прохожих. Потом он отыскал неподалеку от пруда лужайку, которую заслонял небольшой холмик, так что из города его было не видно, достает письмо и читает его. Письмо было такое:

Я была немало удивлена, получив вчера от вас письмо. Однако еще более я удивилась, увидев, что написано оно было здесь, в Рейкьявике. Хотя правильнее всего было бы мне на него не отвечать, мне все же кажется, что у меня нет иного выбора, кроме как послать вам эту записку, с тем чтобы устранить всякую неопределенность. Не стану укорять вас за то, сколь неосмотрительны вы были, отправив мне подобного рода письмо, даже не выяснив, таково ли мое нынешнее положение, чтобы вам был какой-либо смысл заводить речь о том, на что вы как будто в нем намекаете, а ведь могли бы и догадаться, что многое могло измениться и за более короткое время, чем то, которое прошло с тех пор, как мы в последний раз виделись. Вместе с тем должна поставить вас в известность, что мои обстоятельства таковы, что вас едва ли порадует беседа со мной, если таково ваше единственное дело ко мне, как я могу заключить из вашего письма. В то же время, надеюсь, вы и сами понимаете, что нет нужды писать мне дальнейшие письма на эту тему; с другой стороны, мне может даже навредить, если подобное попадет в руки определенным людям, и я не хотела бы, чтобы их мнение обо мне оказалось хуже, чем я того заслуживаю. В завершение желаю вам всего наилучшего, и можете быть уверены, для меня будет большой радостью в ближайшее время узнать, что вы обратили свои помыслы к другой, кто более достойна вас, чем

Те, кому когда-либо доводилось хоронить любимого человека, и кто видел радость своих очей и преданного спутника вдруг исчезающим в темных недрах земли, откуда ему никогда уже не вернуться к этой жизни, смогут представить себе, что чувствовал Индриди, читая это письмо, отправившее всякую надежду, этого верного спутника молодости, в могилу. Индриди сидел и молча смотрел на письмо, перечитывая его снова и снова, как будто сам не мог поверить, что действительно видит то, что он увидел и прочел. Ласковое солнце перебралось с востока на юг, а с юга на запад. Птицы сновали в воздухе вокруг Индриди, который сидел, словно вросший в землю камень; тени ползли по лужайке и подбирались к его ногам. Но Индриди не обращал на происходящее внимания, и слезы, эти спутники горя и одиночества, которых люди не стыдятся, когда их никто не видит, так помогли ему скоротать время, что он не заметил, как оно пролетело. Наконец он встал и, видимо, собирался направиться обратно в город, но, поскольку разум его находился в некоторой рассеянности и безотчетности, он не смотрел, куда идет, и направился на восток вдоль пруда. Так он шел некоторое время, и опомнился, лишь когда его хлопнули рукой по плечу. Это был его приятель Сигюрдюр, который весь день его разыскивал везде, где только мог, а теперь шел по этой дороге, где Индриди вполне мог оказаться. Индриди встрепенулся, когда его хлопнули по плечу, а Сигюрдюр с усмешкой заглянул ему в лицо и сказал:

— Прогуляться ходил, — сказал Индриди. — Я уже собирался домой.

— Да ну! В таком случае ты, похоже, выбрал не самый короткий путь, если собираешься идти на восток, пока не придешь на запад, потому что Рейкьявик-то там! Но что у тебя за вид, дружище! Такое впечатление, что ты весь день вкалывал. Глядя на тебя, что угодно можно подумать. Я все-таки надеюсь, дьявол не втемяшил тебе в голову ту же идею, что и покойному Йёргенсену — управлять страной? Ты так сильно изменился со вчерашнего, когда мы к туру ходили, что я уж тебя и не узнаю, и сдается мне, ты такой мрачный стал, что скоро разразится гроза, которая от этой страны камня на камне не оставит.

— Ах, можешь не бояться, что я соберусь свергать королей или императоров, и на шутки твои я не обижаюсь. В то же время ты должен понимать, что человеку может причинять беспокойство или огорчение много такого, о чем он не желает говорить со всеми подряд.

— Ох, ну слава Богу, что свержения власти у тебя в мыслях нет, иначе я бы сказал, что самым здравым шагом для тебя было бы пойти со мной домой и пообедать, потому как подобные люди всегда становятся тихими и ласковыми, словно ягнята, как только закинут в желудок что-нибудь вкусное, хотя перед этим клацали зубами как волки. Пойдем на всякий случай домой, потому что еда нас ждет.

После этого они пошли домой, и об Индриди больше ничего не говорится помимо того, что он пробыл в Рейкьявике один или два дня, но обратно на восток решил не ехать, так как, во-первых, пришла осень и можно было ожидать любой погоды, а во-вторых, то горе, с которым ему пришлось теперь бороться, так сказалось на его самочувствии, что он не осмеливался пускаться в столь долгую и тяжелую поездку. Он решил оставить свою лошадь на прокорме в Мосфедльсвейте, а сам отправился с Сигюрдюром на юг, в Гардахверви, где жил до начала зимы, то плотничая, то подряжаясь ловить рыбу. Он назвался Торлейвюром, сказавшись северянином по происхождению и попросив Сигюрдюра не говорить, кто он такой.

Из того, что было здесь недавно сказано, читатель может заключить, что была некая доля правды в том, что торговец Мёллер в этот период интересовался Сигридюр больше, чем какой-либо другой девушкой в Вике. Но, хоть слухи и вправду чаще всего имеют под собой некое основание, столь же верно и то, что они часто делают из мухи слона. Так вышло и теперь, когда люди в Рейкьявике судачили между собой, что они с Сигридюр уже помолвлены, хоть и тайно. Мёллер до сих пор ни разу не сказал самой Сигридюр ни слова насчет любви, да ему и не представлялось возможности поговорить с ней наедине. Когда он приходил в дом к подругам, он всегда был с ними весел и общителен. Он видел, что характер у Сигридюр серьезный и шутками ее не пронять, и потому избегал подобных вещей. Он редко превозносил Сигридюр в ее присутствии, но упоминая о ней в разговоре с другими где-нибудь еще, отзывался о ней чрезвычайно тепло, в особенности когда беседовал с теми, кто, как он думал, мог потом ей это пересказать. Он не преподносил ей значительных подарков, какими многие приманивают к себе женщин, но иногда дарил ей то одну, то другую безделицу, не имеющую большой ценности, и как-то так получалось, что это всегда оказывалось то, в чем Сигридюр в тот момент более всего нуждалась.

Из-за этого и вышло, что Сигридюр стала относиться к торговцу Мёллеру весьма благосклонно, как того и можно было ожидать, так как в незнакомом месте, где у человека нет ни родных, ни друзей, он всегда питает расположение к тем, кто склонен делать ему добро, а не зло. Однако, хоть Сигридюр и относилась к Мёллеру тепло по перечисленным нами причинам, бесспорно и то, что она пока еще не испытывала любви ни к Мёллеру, ни к кому-либо еще в столице. Сигридюр была женщина уравновешенная, и так уж устроены женщины с подобным характером, что их сердца редко сразу же обращаются к любви, если они когда-либо испытывали чистую и искреннюю привязанность к какому-либо мужчине, с которым вынуждены были расстаться.

Как-то раз, незадолго до Рождества, Ормюр, брат Сигридюр, как обычно, приехал в Рейкьявик навестить сестру и пробыл в Вике остаток дня, и в городе не прошло незамеченным, что туда явились мальчишки. Вечером Ормюр собирался плыть обратно на школьной лодке и попросил сестру проводить его на юг до Скильдинганесской пустоши, чтобы они могли подольше поговорить и посплетничать. Сигридюр так и сделала, а торговец Мёллер как-то пронюхал, что они идут на юг через город. Немного погодя, он берет шляпу и перчатки и идет по городу, как если бы направлялся по дороге, ведущей из города на север, однако, дойдя до ручья, он резко сворачивает к Эйстюрвёдлюру, а оттуда к пруду, и идет вдоль него, все время придерживаясь гряды холмов. Когда он решил, что ушел уже достаточно далеко, чтобы его не было видно из города, он поворачивает к Скильдинганесской пустоши и, придя туда, озирается, однако брата с сестрой не видит. Он идет дальше, пока не достигает холма, что с ближней к Рейкьявику стороны от болота; оттуда, как он знал, можно увидеть всех, кто пересекает пустошь. Там он останавливается и вскоре видит женщину, идущую по кочкам с юга и направляющуюся в Вик. Мёллер спускается с холма и движется ей наперерез. Сигридюр видит мужчину и тут же его узнает, но делает вид, что его не замечает, и ускоряет шаг, с тем чтобы он ее не догнал. Однако Мёллер шагал быстрее и настигает ее на приличном расстоянии от возвышенности, тепло с ней здоровается и обращается к ней с такими словами:

— Знаете, йомфру Сигридюр, чего я желал в тот момент, когда сейчас вас нагнал?

В этот раз у Сигридюр было хорошее настроение, она весело откликнулась на слова Мёллера и сказала:

— Откуда же мне знать? Но если бы я должна была угадать, то скорее всего предположила бы, что вы желали, чтобы ваша рыба и шерсть хорошо продавались в Копенгагене зимой, потому что разве не говорят о вас, торговцах: где ваши богатства, там и ваши сердца?

— Вот не знаю, применимо ли данное замечание к нам, торговцам, в большей степени, чем к остальным людям, — ответил торговец с большей серьезностью, чем ожидала Сигридюр. — Что до меня, то я не настолько прикипел к богатствам, чтобы никогда не думать ни о чем ином. Но раз уж вы с первого раза не угадали правильно, то я вам скажу, чего я желал.

— Вот как, будет занятно послушать, — сказала Сигридюр и взглянула на Мёллера, так как была удивлена тем, с какой серьезностью он говорил.

— Вы только не смейтесь над моим желанием, даже если поначалу оно покажется вам странным. Я желал, чтобы эта жалкая пустошь оказалась в четыре раза длиннее, чем она есть.

— Ну нет, не думаю, что смогу исполнить вашу просьбу не смеяться над этим. Да вы наверняка на это и рассчитывали, ведь что еще могло побудить вас пожелать такую глупость? Если бы это была красивая травянистая равнина, тогда я могла бы понять, почему вы хотели бы, чтобы она была побольше, но в том виде, какая она есть, я бы уж, по крайней мере, не возражала, будь она значительно меньше.

— Мне все равно, будет ли она большой или маленькой в иное время, лишь бы именно сейчас она оказалась в четыре раза длиннее, чем есть. Видите ли, будь она в четыре раза длиннее, моя радость продлилась бы в четыре раза дольше.

— Видимо, это следует понимать так, что вы — как те дети, которым нравится шлепать по лужам. Вы любите бродить по самые лодыжки в грязи и слякоти, — сказала Сигридюр и улыбнулась, однако торговец отвечал столь же серьезно, как и прежде:

— Нет, этого я не люблю. Но в то же время я был бы рад и счастлив, даже если бы мне всю жизнь нужно было идти сквозь огонь и непроходимые болота, если бы это нужно было для того, чтобы насладиться вашим обществом.

Сигридюр еще раз посмотрела на Мёллера, будто хотела понять, почему он против обыкновения изъясняется столь странными словами. Она увидела, что улыбки на его лице нет и он повесил голову, как будто был чем-то очень огорчен. Тут она подумала, что не стоит воспринимать его слова за простую шутку, и говорит:

— Никогда не слышала, чтобы вы так странно разговаривали, как сейчас, господин Мёллер.

— Скорее мне никогда не удавалось собраться с духом или улучить момент поговорить с вами наедине, хотя мне часто этого хотелось.

Когда Сигридюр услышала, как заговорил торговец, она стала ускорять шаг, словно не горела желанием, чтобы беседа затянулась, и была бы рада как можно скорее добраться до города. Торговец это тут же заметил и говорит, глядя на нее печальными глазами:

— Ах, я полагал, дорогая йомфру, что вы позволите мне вас сопровождать тот небольшой отрезок пути, что остается до города, но вы зашагали так быстро, что…

— Это потому, что у вас, похоже, недавно случился миг исполнения желаний91, и эта несчастная пустошь никогда не кончится. Вы же знаете, мне всегда интересно с вами беседовать.

— Увы, но полагаю, реальность такова, что желание мое насчет этой пустоши не сбудется, потому что мы уже недалеко от ограды, и вероятнее всего, не окажусь я удачливее и с другим желанием, о котором собирался поведать вам, моя л…

Сложно предположить, что это было за слово, на которое намекнул, но так и не сказал Мёллер, и столь же неясно и затруднительно для нас, не знакомых с мыслями Мёллера, определить, по какой причине он не произнес это слово целиком. Случилось ли это потому, что, взглянув в тот момент на Сигридюр, он увидел, как та покраснела до ушей, или же как раз в это время из Вика мимо них шел какой-то человек, которого Мёллер знал, но нам известно лишь то, что на «л» он умолк и какое-то время молчал, хотя и не настолько долго, чтобы дать Сигридюр возможность ответить. Потом он начинает говорить снова:

— Я не прошу о многом. Просьба, которую я намеревался вам изложить, заключается в том, что я хочу пригласить вас ко мне работать предстоящей весной.

Сигридюр, несколько опешила, когда Мёллер заикнулся на слове, из которого не вышло ничего кроме «л», и сильно изменилась лицом, но услышав, что речь шла всего лишь об этом, возможно, подумала про себя: «Хорошо, что из этого родилась мышь, а не животное покрупнее». Краска начала отливать от ее щек, и она твердо ответила торговцу:

— Как вам только в голову пришло просить меня о таком? Вы же знаете, что я уже работаю у мадам А., и мне там настолько хорошо, насколько я только могла рассчитывать где-нибудь здесь, в столице. Или вы собираетесь завести хозяйство?

— Не знаю, стоит ли так это называть, но я решил взять к себе женщину, чтобы жила у меня в доме и готовила мне еду. Мне ужасно надоело обращаться за всем, что мне необходимо, к другим. Но вам, дорогая йомфру, не надо бояться, что вам придется заниматься всем подряд. Само собой разумеется, я возьму вам в помощь какую-нибудь служанку. Что же касается жалованья и условий содержания, то я бы уж позаботился, чтобы лучших вам было нигде не найти.

— Хотя вполне может быть, что предложение это хорошее, должна сразу же сказать, что я чрезвычайно невежественна во всем, касающемся домоводства здесь; я наиболее привычна к ведению хозяйства на селе. Но прежде всего нужно учесть, что у меня уже есть работа. Почему бы вам не попытаться подыскать себе другую экономку, которая и лучше вам подходит, и нигде не устроена?

— Я не стану претворять эту затею в жизнь, — сказал Мёллер, — не убедившись, что ни мадам А., ни другие, кто имеет отношение к вопросу, не возражают против нее. Я потому поднял этот вопрос с вами, а не с другими, что предпочитаю вас всем, кого я здесь знаю, и вы не можете меня упрекнуть в том, что я решил взять к себе женщину, которая, как я знаю, порядочна, верна и чье общество мне более приятно, чем какой-либо другой девушки.

Эти последние слова в своей речи торговец произнес так, будто хотел, чтобы Сигридюр они запомнились. Однако больше на эту тему он в этот раз сказать не успел, потому что они уже вошли в город, где торговец расстался с Сигридюр и, свернув под прямым углом, снова пошел вдоль пруда той же дорогой, что и ранее. Сигридюр обдумала слова Мёллера и сочла сделанное им предложение о работе весьма достойным, если за ним не крылось нечто большее, однако никому об их беседе не сказала ни слова. Но не прошло много времени, прежде чем стало ясно, что Мёллер был вполне серьезен. Он завел об этом речь с торговцем А. и его женой и настоятельно убеждал их отпустить Сигридюр, одновременно уговаривая Сигридюр пойти к нему. Сигридюр обратилась за советом к мадам Тоуре. Та была не в восторге, но сказала, что Мёллер воспримет это так, будто они с супругом были против этой затеи и отговаривали ее, если она откажется пойти к нему. Прошла зима, и Сигридюр так и не отклонила предложение окончательно, но и не согласилась, заявив, что обдумает его получше и посоветуется со своим братом Ормюром, а Гвюдрун стало казаться, что Сигридюр ведет себя как-то более странно, чем прежде, всякий раз, когда Мёллер приходил в дом и здоровался с ней, и, как выразилась Гвюдрун, говоря об этом, чувства Сигридюр начали проявлять себя.

Однажды вечером после середины зимы Сигридюр с Гвюдрун сидели в гостиной одни. Погода была прекрасная, садилось солнце, и вечерняя заря заливала комнату через окна. Гвюдрун сидела на стуле у окна и молча шила. Увидевший ее, обративший внимание на игравшую в уголках ее рта улыбку и заметивший, как ямочки на ее щеках то возникали, то исчезали, должно быть, подумал бы: либо ты, девушка, погружена в какие-то забавные размышления, либо где-то здесь поблизости есть какой-то поглядывающий на тебя симпатичный парень; ты о нем знаешь, но делаешь вид, что не видишь его, опускаешь глаза и будто бы не замечаешь ничего, кроме шитья, однако не можешь полностью скрыть то, что должно быть скрыто: мысли твои проступают на твоих губах.

Сигридюр сидела неподалеку от Гвюдрун на диване и держала в объятиях крошечную девочку, очень красивую. Это была дочка четы А., которою звали Сигрун и которую Сигридюр очень любила. Сигридюр укачивала девочку у себя на коленях и напевала ей:

Эти висы Сигридюр напевала снова и снова, а с ними и всем известный стишок:

А когда маленькая Сигрун заснула, она тихонько уложила ее на диван, подсунув ей под голову небольшую подушку и укрыв своим передником, а сама уселась рядом с Гвюдрун и стала смотреть в окно. На улицах города все было тихо, землю укрывал тонкий слой снега, погода стояла спокойная и ясная, солнце уже заходило, заливая кроваво-красными лучами все море на западе, а вдали виднелся ледник93. Рыбацкие лодки подходили к берегу — одни уже причаливали, а другие только-только миновали острова и грациозно ползли по морской глади. Сигридюр молча смотрела на спокойствие и красоту природы, и было видно, что она очень впечатлена, а потом говорит Гвюдрун:

— Повсюду Господь являет людям свою доброту. Какая же прекрасная стоит погода и как чудесно смотреть сейчас из окна. Когда я гляжу на Эсью, то словно вижу мои милые горы востока.

— Да, — отвечает Гвюдрун с усмешкой, — погода хорошая, дорогая моя, но она и раньше этой зимой часто такой была. Или ты углядела в море или в горах что-то новенькое?

— Нет, но я вижу милые лодочки, пристающие к суше со своим грузом, и никогда я не видела ледник таким величественным, каким он кажется мне сейчас.

— Ах, Сигридюр! На нас тут, на Сюдюрнесе, вид этих лоханок с требухой впечатления не производит. Как по мне, нет в них ничего красивого. Что до гор твоих, дорогая моя, то могу сказать, что мне они сейчас кажутся такими же, как и обычно.

— О, ты меня не понимаешь, — сказала Сигридюр, легонько вздохнув. — Я так люблю горы, я выросла возле гор, и потому у меня словно на душе проясняется всякий раз, когда я смотрю здесь на горы. Так хочется оказаться среди моих гор снова.

— По-моему, ты только о них и думаешь, да о море, лодках и траве на лугу, — сказала Гвюдрун, усмехаясь. — Не стану тебя упрекать, но можно думать и о других вещах. А знаешь, о чем я размышляю?

— Нет, но догадываюсь, что не о горах или лодках.

— Угадала, Сигридюр! Я думаю о том, как мы, даст Бог, будем веселиться в ближайшее воскресенье.

— Думаю, так же, как и сейчас, если будем живы и здоровы.

— Пускай бы тогда черт отправлялся на танцы вместо меня, если там не окажется повеселее, чем киснуть дома. Нет уж, дорогая моя, наконец-то в нашем несчастном Вике случится хоть какой-то праздник, где можно будет поплясать вместе и забыть про дурное настроение. Ты же знаешь, что в ближайшее воскресенье будут танцы? Мне об этом упомянули, а потом еще и приснилось, что мы обе туда пойдем, хотя как это может получиться, мне пока неясно, потому что и для меня-то, которая умеет танцевать, вероятность невелика, ну а для тебя, бедняжки, которая умеет только то, чему я тебя научила — и того меньше.

— Нечего меня жалеть, дорогая моя, — сказала Сигридюр. — Не могу сказать, чтобы мне туда так уж хотелось, и менее всего — танцевать, так как это кончится скандалом. Мне было бы весело просто смотреть.

— Нет, ты можешь пойти, хоть ты и не танцуешь. Моя тетушка пойдет, а она не танцует. Может, мне намекнуть торговцу Мёллеру, что ты не прочь сходить?

— Нет, дорогая моя, вот этого я попрошу тебя ни в коем случае не делать, — сказала Сигридюр, краснея.

— Правильнее всего мне этого не делать, потому что, если ты ему так дорога, как он утверждает, то ему не придется об этом напоминать.

— Хватит уже со своими вечными глупостями. С чего бы мне быть ему дорогой? У него нет для этого никаких причин.

— Причина есть, я знаю. Та самая, что и обычно, когда парню нравится девушка и он собирается взять ее в жены. Или ты, милая моя, настолько наивна, что не видишь, что скрывается за его предложением пойти весной к нему? Только то, что, как он предполагает, наиболее вероятно и произойдет: что вы сблизитесь друг с другом — только он хочет дать себе возможность сначала узнать тебя получше. Так было у моей тетушки с ее мужем; между ними все началось, когда она пошла к нему в услужение.

— Даже если я к нему и пойду, а это еще неизвестно, то увидишь, надолго я у него не останусь. Потому что, если я и сделаю это, то только при условии, что здешние хозяева оговорят, чтобы я пошла туда только на это лето.

— Вернусь обратно сюда или еще куда-нибудь. Пока не знаю.

— Нет, к тому времени все уже уладится, и ты станешь мадам Мёллер. Некоторых людей просто сопровождает удача: счастье следует за ними по пятам, как бы они ни пытались от него убежать. Кто бы мог подумать, когда ты сюда приехала, что ты станешь супругой торговца.

— Думаю, на это у нас обеих сходные шансы, — сказала Сигридюр, но было видно, что Гвюдрун этот ответ не понравился, так как в нем будто бы подразумевалось, что Сигридюр не верит в то, что ей тоже удастся заполучить торговца. Поэтому она отвечала несколько сухо:

— Не столь важно, что некоторым сейчас это кажется маловероятным. Господь уж как-нибудь обо мне позаботится. Не все, кто здесь был, еще из Вика поуезжали.

На этом они с Гвюдрун прекратили разговор, но предсказанию Гвюдрун недолго предстояло оставаться таковым, потому что на следующий день после того, как подруги это обсуждали, явился Мёллер и сообщил Сигридюр, что решил пригласить ее с собой, или же, как он выразился, попросить ее доставить ему такую радость и позволить ему взять ее с собой на танцы в качестве спутницы. Сигридюр отвечает на его просьбы вежливо, но ссылается на то, что совершенно ничего не смыслит в подобных вещах и не привыкла ходить на такие увеселения. На это Мёллер сказал, что красивым девушкам в этих вопросах многое прощается, пускай даже они танцуют не слишком умело. Хотя Сигридюр не особо жаждала пойти с Мёллером, она сочла, что правильнее всего будет не отклонять столь учтивые просьбы беспричинно, и попросила совета у мадам А. Та сказала, что они с супругом вообще-то сами решили взять ее с собой на танцы, но раз уж Мёллер ее пригласил, не будет ничего плохого в том, чтобы принять это предложение, а она все равно будет в основном проводить время с ними. Все уже было почти решено, и неделя подходила к концу, а Гвюдрун так и не пригласили, но она, тем не менее, всю неделю усердно разглаживала и приводила в порядок свои наряды и платья, и каждую ночь ей снились разные сны, только все они сводились к тому, что явится какой-нибудь красивый и элегантный молодой человек и поведет ее на танцы.

Они сбылись в субботу, когда явился Кристьяун, приказчик торговца Мёллера, который не пригласил ее ранее потому, что между устроителями танцев случилось некоторое разногласие по поводу того, достаточно ли Гвюдрун благородна, чтобы позволять ей прийти на мероприятие, где будут присутствовать такие знатные дамы. В воскресенье Гвюдрун подходит к Сигридюр и говорит:

— Не знаю, что ты себе думаешь, Сигридюр, раз даже не начала готовить себе ничего из одежды, в которой собираешься на этот вечер.

— Сгодится и мой исландский костюм, — сказала Сигридюр. — Его долго готовить не нужно. Надо всего лишь достать его из сундука и надеть.

— Ты вздумала пойти на вечер в исландском костюме, дорогая моя?

— Во-первых, другого наряда у меня нет, а во-вторых, я и не хочу быть одетой по-другому.

— С этой твоей белой закорючкой на голове, я полагаю, не так ли?

— Ты про мой фальдюр? Вообще-то говоря, фальдюр у меня есть новехонький; думаю, ты его еще не видела.

— Нет, и упаси меня всемогущий Господь когда-либо увидеть его у тебя на голове.

— Почему же? На востоке говорили, что он не так уж плохо на мне смотрится.

— На востоке! В это я охотно поверю, но здесь, дорогая моя, ты только всех шокируешь и станешь посмешищем, если нацепишь это себе на голову. Не надо, милая моя, не причиняй мне такого горя и страдания, явившись на вечер в этом убогом исландском костюме. Одно дело сбегать в нем в церковь, там не особо обращают внимание, во что ты одета, но на танцы, дорогая моя, нужно одеваться по крайней мере не настолько нелепо, чтобы другие над тобой смеялись и показывали пальцем, как только ты повернешься к ним спиной.

— Не так уж я боюсь насмешек, Гвюдрун. С другой стороны, теперь я вижу, что не должна была обещать туда пойти, потому что в любом случае буду там лишней.

— Ну не надо, милая моя! Убеждена, ты отлично повеселишься. Только учти, в таком вопросе как этот, как одеться, который сам по себе является пустяком, нужно подстраиваться под то, что будет больше всего по душе другим, и я не сомневаюсь, что торговцу Мёллеру больше понравится, если ты будешь в датском платье, и тогда он станет относиться к тебе еще лучше, — сказала Гвюдрун, кивая ей головой.

— Ты же знаешь, для меня не так уж важно, хорошо ли он ко мне относится.

— Цыплят по осени считают, — сказала Гвюдрун, и подруги еще некоторое время это обсуждали. Гвюдрун сказала, что лучше всего им вынести этот вопрос на рассмотрение Мёллеру и послушать, что он скажет, но Сигридюр не захотела, и кончилось тем, что она подчинилась Гвюдрун, и та раздобыла ей датский костюм у какой-то девушки из Вика, которая была больна и потому не могла пойти. Под вечер Мёллер с Кристьяуном пришли за девушками, и они все вместе вышли из дома и направились в трактир, потому что танцы должны были состояться там. Но мы не станем сопровождать Сигридюр далее, чем до его дверей, и возобновим рассказ с того момента, когда было уже ближе к вечеру, чем к полудню, а свечи в канделябрах в зале для танцев либо уже потухли, либо находились при последнем издыхании, то и дело разгораясь голубовато-серым пламенем, хотя несколько огарков еще жили, ставя на фраки и пиджаки проходивших мимо молодых людей обжигающим жиром печати, которые они на следующий день смогли бы предъявить в знак того, что «пришли» в танцевальный зал, «увидели и победили». Бедолага, нанятый крутить ручку музыкального инструмента, под который танцевали гости, ушел из зала, утомленный и с отнявшейся рукой, и танцы прекратились. Когда танцы прекратились, люди стали собираться домой. Они шли все вместе, торговец Мёллер, торговец А. и Кристьяун, и каждый вел под руку свою девушку. Что до погоды, то в ясном небе светила полная луна и великолепное северное сияние, снега на земле лежало немного, и идти было легко, стоял небольшой морозец, но было безветренно и тихо.

Когда они выходили, торговец А. обратился к Мёллеру и Кристьяуну:

— Не знаю, как вы к этому отнесетесь, но вот чего мне хотелось бы больше всего. Мне хочется чуточку размяться, прежде чем мы пойдем домой. Погода такая чудесная и тихая, что, полагаю, правильнее всего было бы немножко прогуляться, например, на юг вдоль пруда. Было бы не так уж плохо пойти за гимназистами, что были сегодня у нас в гостях, а теперь направляются к себе. Слышите, вот они начинают петь. Так редко случается здесь услышать красивую и хорошо спетую песню. Давайте незаметно последуем за ними.

Все согласились на предложение торговца и пошли на юг вдоль пруда, но гимназисты свернули на середину пруда и пошли по льду кратчайшим путем, чинно и красиво распевая разные известные им висы. Вот кое-что из того, что они пели:

Эти висы ребята пропели дважды или трижды, и было видно, что они избрали именно их, а не другие висы, которые свойственно петь гимназистам, так как они наилучшим образом описывали их чувства в этот момент, а вовсе не потому, что были сложены столь же хорошо, как и многое другое из написанного о нашей родине. Пока они пели, Мёллер и его спутники неспешно шли вдоль пруда и молча слушали. Ребята, как уже сказано, направлялись через середину пруда на юг и мало-помалу все больше удалялись, так что под конец в воздухе слышался лишь отзвук песни, а потом он замер окончательно. Тогда они все вместе повернули обратно к городу и шли в следующем порядке: торговец А и его жена чуть впереди, за ними — Кристьяун и Гвюдрун, а Мёллер и Сигридюр далеко позади и на немалом расстоянии от Кристьяуна с Гвюдрун. Идя за гимназистами и слушая песню, Мёллер и Сигридюр говорили мало, но теперь, когда они повернули к городу, Мёллер с исключительной мягкостью заводит разговор:

— Какое же это для меня удовольствие и радость, дражайшая Сигридюр, что вам как будто было весело этим вечером, а сужу я об этом по вашему лицу, ибо вы прекрасны, словно роза в вешний день.

Впрочем, то, что сказал Мёллер, не было преувеличением. Сигридюр было этим вечером на танцах более весело, чем она когда-либо могла себе представить. Он была непривычна к такому шуму и веселью, а все те шум и веселье, к которым человек непривычен, действуют на нас сильнее всего. Мёллер старался всеми способами показать, как она ему интересна, и Сигридюр не могла заподозрить ничего кроме расположения и дружелюбия в каждом его поступке. В течение вечера она вместе с другими женщинами выпила немного спиртного, которое всегда влияет на людей таким образом, что их чувства становится легче возбудить. Когда она уходила с танцев, спокойствие и красота ночи были таковы, что не могли не наполнить каждую чувствительную душу восхищением. Это привело к тому, что Сигридюр сейчас пребывала будто бы в каком-то радостном оцепенении или, если можно так выразиться, ее душа словно погрузилась в какую-то неизъяснимую пучину радости и довольства. Когда Мёллер обратился к ней с этими словами, которые мы только что привели, она отвечала:

— Кого же мне еще и благодарить, как не вас, господин Мёллер, за те радостные мгновенья, что я пережила этим вечером? Мне сейчас кажется, будто я позабыла обо всем, что было у меня до сих пор в жизни неприятного.

— Вы и представить себе не можете, какая это радость для меня — слышать, что я хоть раз сумел вам угодить. Но долго ли еще собираетесь вы отказывать мне в той единственной просьбе, которую я к вам обратил? Или же вы думаете, что с вами случится какое-то несчастье, если вы пойдете ко мне?

— О нет, я полагаю, вы желаете мне добра. Думаю, мне не остается ничего другого, кроме как исполнить вашу просьбу, раз для вас это, по-видимому, столь важно.

В тот момент, когда Сигридюр это сказала, вышло так, что Кристьяун и Гвюдрун, шедшие чуть впереди, свернули за фасад какого-то дома и ненадолго скрылись из виду у Мёллера и Сигридюр, которые шли вдоль стены. Ярко светила луна, и если бы она могла говорить, то наверняка сказала бы: «Раз, два, три, и последний чуть длиннее первого; это не называется целоваться, детишки, я такое уже когда-то видала». А когда они с Мёллером миновали стену, торговец А. уже подошел к своему дому и задержался там, дожидаясь Кристьяуна и Мёллера. Там Мёллер с Кристьяуном расстались со своими девушками. Обессиленная и одолеваемая сном, Сигридюр уснула, как только добралась до постели, и проспала крепко и без сновидений всю ночь до позднего утра, после чего поднялась на ноги, но на протяжении дня оставалась весьма печальной. А вот Гвюдрун пребывала в прекрасном настроении и едва ли произнесла хоть одно слово, которое хоть как-то не касалось бы того, что было на танцах и как хорошо она там повеселилась. Она не могла вообразить себе никакого иного объяснения для печали Сигридюр, чем то, что у нее приключилась головная боль от танцев и недосыпа. На самом же деле причина была не этом, а в том, что Сигридюр теперь понимала, как опрометчива она была, давая Мёллеру это обещание, а заодно и ведя себя с ним столь ласково, чего она ни за что бы не сделала, если бы была поосторожнее. Сигридюр придавала большое значение снам, и с тех пор, как она приехала в Рейкьявик, ей редко снилось что-либо заслуживающее внимания. Однако, к ее удивлению, после танцев все переменилось, и она снова начала видеть сны каждую ночь. Было два сна, привидевшихся ей в этот период, которые она считала наиболее значительными. В одном из снов ей показалось, что к ней пришла ее тетя Бьёрг, и выглядела она как будто бы необычно грустной и печальной, а говорила с ней довольно резко, сказав: «Я собираюсь обратно на север, Сигридюр. Отдавай серебряный пояс, который я тебе подарила, тебе он все равно ни к чему; для датского костюма он не нужен». На этом сон заканчивался, но он так сильно опечалил Сигридюр, что она не могла сдержать слез, когда думала о том, как грустно выглядела ее тетя. Сон этот она истолковала так, что той не понравилось бы, будь она жива, то, что она послушалась Гвюдрун и надела другое платье. В другом сне Сигридюр привиделось, что она будто бы снова приехала на восток и находилась в глубине Фагридалюра, на том же косогоре, где она чаще всего бывала, когда была маленькой и сторожила овец. Погода была прекрасная, и ей была видна вся долина. Она знала там название каждого клочка земли; каждое ущелье и каждый травянистый гребень расстилались перед нею, а в вышине светило солнце. Тут она взглянула на косогор и словно бы заметила крохотный пучок герани, на который, как она помнила, ей часто нравилось смотреть по утрам, когда солнце сияло ярче всего и цветы сверкали от росы. Но внезапно ей показалось, будто с севера в долину вплывает тучка, из которой вырывается сильный порыв ветра и обрушивается на косогор. И она будто видит, когда ветер проносится над геранью, как та увядает, и в тот же миг слышит слова: «Если ты не вернешься сюда, то цветы в долине совсем зачахнут». Сигридюр не знала, как истолковать это сновидение, но оно причинило ей во сне столь сильную печаль, что она так и не смогла забыть его или прекратить о нем думать, и всякий раз, когда она о нем размышляла, к ней являлись воспоминания о былых временах и годах юности, и ей казалось, что никогда еще не была она столь привязана к тому, что любила и ценила больше всего, когда была моложе, и она мечтала снова вернуться на восток. У нее также было предчувствие, что счастливой жизни ей не видать, если ей случится сблизиться с Мёллером, и из-за этого она была очень мрачна. Но с другой стороны, когда Мёллер говорил с ней и выказывал к ней теплое расположение, она не могла заставить себя сказать ему то, что было у нее на душе: что она раскаивается в почти уже данном ему обещании. С ней происходило то же, что и со многими другими, кто ступил на ложную тропинку: они идут по ней, сами того не желая, и с каждым шагом видят, как она подводит их все ближе и ближе к беде. Но прервем на время рассказ о Сигридюр.

Ранее уже упоминалось, что Индриди первую половину зимы жил на юге, в Гардахверви, назвавшись Торлейвюром. Торговлей в Хабнарфьёрдюре тогда заведовал торговец Л. Он был датчанин и считался одним из наиболее уважаемых людей среди проживавших в то время в стране иностранцев по причине честности и доброжелательности к местным жителям. Человек он был немолодой и имел дом в Копенгагене, а сюда приезжал каждое лето, чтобы проследить, как развивается торговля. Этой осенью, когда отплывали корабли, он был болен и не решился на обратное плавание, но выздоровел вскоре после того, как корабли ушли. Однажды зимой случилось так, что он свернул бородку ключа от своей спальни, а поскольку хороших мастеров во Фьорде94 было немного, кто-то сказал ему, что в Гардахверви есть один северянин, отменный слесарь. Торговец распорядился привести Торлейвюра, и тот вскрыл замок, а потом сделал к нему новый ключ. Торговец взглянул на ключ и подумал, что еще не видел здесь в стране столь прекрасно выполненной работы. С этого началось знакомство торговца с Торлейвюром, и вскоре он обнаружил, что тот не просто искусный слесарь, но разбирается и во многих других вещах, и человек весьма разумный. Торговец предложил ему пойти к нему работать плотником остаток зимы, на что Торлейвюр охотно согласился. Не прошло много времени, прежде чем торговец сдружился с Торлейвюром, стал звать его к себе обедать и развлекался беседами с ним. Торговец чувствовал, что Торлейвюр держит в себе какое-то тяжкое горе, которое он скрывал, хотя и был весел и приветлив с теми, кто к нему обращался. Зимой Торлейвюр некоторое время провел за починкой ялика для торговца. Лодка стояла в сарае, и он постоянно являлся на работу прежде, чем вставал кто-либо другой в городке. Днем торговец часто заходил к Торлейвюру и беседовал с ним, и заметил одну вещь, которая показалась ему весьма странной: сколь бы рано ни приходил Торлейвюр, результаты его утренней работы были чрезвычайно скудны по сравнению с тем, что он успевал сделать за то же самое время днем. Он стал присматриваться к этому получше, наблюдая за работой по вечерам и заглядывая туда по утрам, едва поднявшись на ноги. Иногда он замечал, что не было исправлено почти ничего, хотя Торлейвюр отправлялся в мастерскую ни свет ни заря. Он решил разузнать, почему так происходит, и однажды велит тихонько разбудить его утром, прежде чем Торлейвюр поднимется, и идет в мастерскую. Помещение было разделено посередине дощатой перегородкой; в одной части Торлейвюр трудился над лодкой, а другая использовалась вместо товарного склада. Туда-то и пошел торговец, присев у щелки в перегородке. Вскоре, как обычно, показался Торлейвюр с лампой, однако за работу он не берется, но садится на бревно, подпирает рукой щеку и некоторое время смотрит прямо перед собой, после чего достает из кармана какое-то письмо и читает, и кажется торговцу, будто, едва закончив читать, Торлейвюр тут же начинает снова и то и дело словно утирает слезы с глаз. Так продолжается долгое время, пока торговец не слышит с улицы голоса. Тут Торлейвюр вскакивает и принимается за работу. После этого торговцу кажется, что он узнал правду о характере Торлейвюра; он уходит и никому об этом не рассказывает. Но как-то раз, когда они с Торлейвюром были одни в комнате, торговец заводит беседу и говорит:

— Все-таки правда то, что говорят о вас, исландцах, будто вы люди скрытные и не таковы, какими кажетесь, и говорю я это не в упрек.

— Мне кажется, — сказал Торлейвюр, — это более справедливо в отношении древних исландцев, чем наших современников. По-моему, теперь большинство людей выставляют напоказ то, каковы они есть. В старину исландцы имели внутри себя ядро, и чтобы до этого ядра добраться, зачастую приходилось расколоть орех; теперь же, как мне кажется, лучше оставить его нетронутым. Но к чему вы об этом заговорили, дорогой торговец?

— Да вот, пришло в голову, так как недавно я убедился, что людские суждения о некоторых весьма далеки от верных.

— Не знаю, — сказал Торлейвюр, — так ли уж часто они ошибочны. Они основываются на том, о чем я уже сказал: что большинство проявляют свои качества открыто и ничего другого, чего бы не было видно снаружи, в них нет. Разве не справедливо тогда судить о них по тому, что видно? По плодам их узнаете их.

— Я не столь сведущ в писании, чтобы разобраться, правильно ли понимают обычно это высказывание. В то же время я знаю другое высказывание, которое гласит: «Бог есть тот, кто испытует сердца и внутренности». И не беру назад того, что сказал: что суждения людей часто далеки от истины, и может статься, главный их недостаток чаще всего как раз и состоит в том, что они опираются на наружность. Я знаю, например, одного человека, который, судя по наружности, весел и радостен, и, думаю, большинство скажет, что жизнь его вовсе не гнетет, однако я убежден, что этот же самый человек носит в сердце какое-то горе, жить с которым ему не так легко, как людям кажется.

— Видать, это потому, что в нем есть некое ядро, которого не видят те, кто смотрит на наружность.

— И тут мы возвращаемся к тому, о чем я уже сказал, что не все таковы, какими кажутся. Я говорил с вами столь откровенно, что вы не могли не догадаться, кого я имею в виду. Я знаю, вы держите в себе какое-то затаенное горе, и если бы я мог считать себя в числе ваших друзей, то попросил бы вас рассказать мне, в чем причина вашего горя. Я бы предположил, что это либо скорбь по хорошему другу, либо вызвано любовью.

Торлейвюр снова на некоторое время замолчал, глядя себе под ноги, а потом говорит:

— Другу можно рассказать все, и я уже, конечно, убедился, что вы — мой друг, а не какая-нибудь ненадежная личность, поэтому я расскажу вам то, что от остальных скрывал. Первым делом нужно сказать, что мое имя — Индриди, а Торлейвюром я назвался здесь, на юге, из-за того, что хотел спрятаться. Отца моего зовут Йоун и живет он в Индридахоудле на востоке, также как и все мои предки. Верна ваша догадка о том, что мрачность, которая уже почти вросла мне в сердце, вызвана любовью. Девушка, по которой я горюю, была дочерью соседа моего отца и зовется Сигридюр, и нет никаких сомнений в том, что она превосходит красотой и умом большинство женщин. Наше первое знакомство состоялось, когда мы оба должны были сторожить овец в одной безлюдной долине, и, как гласит пословица, человек человеку в радость95: нам было хорошо друг с другом, но мы были тогда детьми. Судьба на время разлучила нас, и мы не виделись, пока не стали взрослыми, и тогда та теплота, которую я питал к Сигридюр, обернулась чистой любовью, и то же самое, как мне казалось, я видел и в ее душе, если можно доверять женским глазам. После этого моя мать попросила для меня руки Сигридюр, но ее мать отказала в этой партии, хотя теперь у меня закрадываются подозрения, что ее саму и не спрашивали. Вскоре ее мать обручила ее с тамошним мужчиной, но Сигридюр разорвала эту помолвку прежде, чем был заключен брак. Я в это время был на севере, а Сигридюр устроилась на работу здесь, в Рейкьявике, и теперь, по слухам, помолвлена с человеком из Вика. Так я утратил последнюю надежду, да и держалась она на зыбком основании: на постоянстве женщины; а ведь давно уже сказано: доверять ей следует с осторожностью96. По-моему, человек, который ей поверит, будет столь же далек от истины, как и тот, кто вырос в горных долинах, а потом впервые выходит на морское побережье в хорошую погоду, безветрие и штиль, смотрит на необъятное море и говорит себе: «Это море гладко, как прекрасная лужайка, и вовсе не волнуется. Где ему сокрушить корабль?» И хотя эта фантазия и надежда моей юности окончательно утрачена, ее достаточно, чтобы причинять мне печаль, ибо любовь устроена иначе, чем прочие вещи, которые в огне разрушаются и превращаются в дым, разлетаясь невидимыми крупицами по воздуху и исчезая вместе с ним; любовь же, сгорая, никогда не исчезает полностью и не улетучивается прочь во мраке времени, потому что дым от нее остается на месте в память о том, что было когда-то.

Торговец внимательно слушал рассказ Индриди, а когда тот замолчал, он говорит:

— Вы хорошо поступили, поведав мне правду о своей ситуации и оказав мне знак дружбы, за что я вам благодарен. Может статься, вам будет легче, чем прежде, переносить ваше горе теперь, когда вы с кем-то поговорили, потому что затаенное горе, полагаю, тяжелее любого другого. Думаю, нет нужды спрашивать вас, кто такая эта Сигридюр, о которой вы упомянули, потому что, полагаю, это не кто иная, как та, что устроилась к торговцу А. прошлой весной. Мне любопытно узнать другое: с кем же это в Вике она помолвлена.

— Его зовут Мёллер, — сказал Индриди, — он торговец в Рейкьявике.

— Торговец Мёллер! — воскликнул Л. и улыбнулся.

— Да, все верно, его зовут Мёллер, и у меня есть не только основания полагать, но и уверенность в том, что сказанное мной — правда, и что она собирается выйти за него.

— Значит, там есть и другие неизвестные мне торговцы с таким именем. Вы можете мне сказать, где он живет?

— В одном доме в Рейкьявике, я его хорошо помню и могу описать. Между ним и домом, где живет торговец Б., стоят еще три дома, а с той стороны, что выходит к ручью, расположен магазин, и вход в него — с торца здания. Другая дверь с улицы находится посередине дома, а наличники выходящих на улицу окон — зеленые.

— Мы оба говорим об одном и том же человеке. Но вероятнее всего, дорогой Торлейвюр — ах, я уже так привык называть вас Торлейвюром… дорогой Индриди, хотел я сказать, — тут какая-то ошибка. Или что там была за уверенность, которая якобы у вас есть?

Индриди рассказал ему всю правду: сначала то, о чем он услышал, когда ночевал у Л. в Рейкьявике, потом то, как он видел Мёллера с ней на прогулке у Скоулаварды и как ему показалось, что тот ведет себя с ней как хороший знакомый, и наконец достал письмо Сигридюр и показал торговцу. Тот прочел его, а потом сказал:

— Конечно, и впрямь похоже на то, что Сигридюр связана в Вике с каким-то мужчиной. Однако Мёллер нигде не упоминается, и из всего этого я не вижу, чтобы мужчиной, за которого она собирается выйти, был Мёллер, а не кто-либо другой. Да этого и быть не может.

В защиту своего мнения по этому вопросу Индриди также сказал, что зимой он попросил своего знакомого из столицы по имени Сигюрдюр тайно разузнать о положении Сигридюр, и тот вскоре принес ему известия о том, что весной Сигридюр перейдет к Мёллеру, что это уже вопрос решенный, и что, как поговаривают, все это делается с той целью, чтобы он взял ее в жены.

— Все ваши доводы по этому вопросу, — сказал торговец, — меня, тем не менее, не убеждают, так как я знаю, что о таком и помышлять неприлично. Мёллер — женатый человек, хоть здесь в стране и немногие об этом знают, и, насколько мне известно, еще летом его жена была жива. Прежде она была вдовой, и Мёллер женился на ней из-за денег, поскольку она была весьма богата, а он нищ. Я знал ее первого мужа лучше, чем знаю вас.

Индриди был так изумлен этими известиями, что побагровел и некоторое время молчал, а потом сказал:

— Теперь я вижу, как обстоят дела. Сигридюр искренна и откровенна, а сердце ее столь чуждо уловок, что она и вообразить их не может в других, а потому ей легко расставить силки. Но я не подвергну себя позору, не предупредив ее об обмане теперь, когда узнал истинную правду.

С этими словами Индриди встал, принялся стремительно расхаживать по помещению и начал застегивать куртку, будто собирался тотчас же ринуться прочь. Тогда торговец Л. поднялся, встал у него на пути и проговорил с чрезвычайным спокойствием:

— Поспешишь — людей насмешишь, Индриди! Или что вы такое задумали? Ни к чему вот так ударяться в глупости. Ни одну проблему нельзя решить как следует, не обдумав все с умом, да, по-моему, и нет нужды так с этим торопиться, чтобы нельзя было подождать до завтра. Я собираюсь в Рейкьявик, и мне кажется, вам стоило бы поехать со мной и посмотреть, как обстоят дела. Если вся эта история о Сигридюр и Мёллере окажется не выдумкой, и если здесь и замешаны какие-то хитрости с его стороны, то все будет несложно снова привести в порядок.

После этих доводов Индриди успокоился, и тут же было решено, что на следующий день он поедет с торговцем в Рейкьявик. В тот день торговец собирался на какой-то званый обед к другому торговцу из Вика, которого звали Б.; то был его день рождения. О поездке торговца и Индриди ничего не говорится, пока они не прибыли в Рейкьявик. Было около полудня. Торговец спешился у хижины к востоку от города и оставил коня там, а Индриди он просит время от времени туда заглядывать, пока он не подаст ему какой-нибудь сигнал. К торговцу Б. торговец Л. явился примерно к тому времени, когда едят поздний завтрак, и там собралось много людей из Вика и из Хабнарфьёрдюра. Мёллера среди гостей не было: он уклонился от приглашения и просил Б. не воспринимать это так, будто это было сделано в знак неуважения к нему. Веселый пир длился весь день, и там присутствовали оба супруга, торговец А. и его жена. Дом у Б. был довольно невелик, и, когда гости встали из-за столов, он решил, что лучше будет пригласить их в трактир и продолжать попойку весь вечер; женщины же остались с мадам Б.

Тем же вечером Сигридюр и Гвюдрун сидели дома. Наступают сумерки, и ничего особенного не происходит помимо того, что на Гвюдрун навалилась необычайная зевота и скука. Тогда Сигридюр говорит:

— Если бы ты была сейчас на каком-нибудь хуторе, Гвюдрун, то сказали бы, что сюда придет кто-то незнакомый97.

— Хотела бы я, чтобы так и было, Сигридюр, — отозвалась Гвюдрун, — чтобы сюда зашел кто-нибудь с нами поболтать и развеселить нас в этот унылый вечер. Как веселится моя тетушка, которую пригласили к торговцу Б., в то время как мы киснем тут дома. Вот поэтому я и говорю: не знаю, что может быть лучше, чем быть женой торговца, когда тебя приглашают как желанную гостью в любое общество, и ты живешь в радости и довольстве и не обязана ничего делать, кроме того, что тебе нравится. Не думаю, что я бы хоть раз вспомнила о моей прежней жизни, если бы мне довелось достичь какого-нибудь положения получше, чем то, которое у меня есть сейчас, — сказала Гвюдрун и выпрямилась в кресле, будто уже ощущала, как господская кровь потекла по ее жилам.

— Да уж, Гвюдрун, — сказала Сигридюр, — часто бывает, что знаешь, где потеряешь, да не знаешь, где найдешь… Но тсс, кажется, стучат. Он не заставил себя долго ждать, тот, из-за кого ты зевала.

Пришедший оказался торговцем Мёллером. Он тепло приветствует их, но Гвюдрун заводит беседу первой и говорит:

— И как же так вышло, что вы уклонились от участия в сегодняшнем веселье и развлечениях?

— Да я и сам не знаю, — ответил Мёллер. — Я подумал, что нынче вечером идти туда у меня нет никакого желания. Я решил, что мне там будет скучно, и потому остался дома, а теперь вот со мной случилось то, чего я хотел избежать, и мне стало скучно, вот я и пришел сюда.

— А некоторые здесь, — сказала Гвюдрун, с улыбкой глядя на Сигридюр, — желали, чтобы вы пришли, так что все идет в соответствии с желаниями.

Сигридюр промолчала и покраснела, так как знала, что имела в виду Гвюдрун. Торговец же обратился к Сигридюр и говорит:

— А мне как раз с вами, моей будущей экономкой, и нужно было сегодня вечером поговорить. Надо посоветоваться с вами о том о сем, прежде чем вы ко мне переедете. Вот, например, дом придется переделать: у меня нет для вас ни кладовки, ни кухни. Плотники придут ко мне завтра, и потому мне показалось правильным узнать, каковы ваши предложения относительно того, как нам все обустроить. Не будете ли вы так добры сходить со мной сейчас туда на минутку?

— Я в этом не разбираюсь, дорогой торговец, — сказала Сигридюр. — Да и сегодня уже слишком поздно.

— Это верно, дорогая йомфру, но, видите ли, мне бы хотелось узнать ваше мнение, прежде чем начинать что-либо двигать, а я вот поторопился сказать им, чтобы приходили завтра же, поэтому было бы неплохо, чтобы вы зашли сегодня, если у вас есть время и возможность.

— Вы наверняка не захотите взять с собой и меня, господин Мёллер, составлять планы вместе с вами, — сказала Гвюдрун, кивая торговцу.

— Отнюдь, чем больше народу, тем лучше. К тому же, убежден, вы дадите какой-нибудь хороший совет. Ну так пойдемте же, или мне не стоит ожидать, что вы окажете мне такую радость?

— Думаю, окажем, — сказала Гвюдрун, попутно шепнув Сигридюр: — Ай, ну к чему это жеманство, зачем все время заставлять его упрашивать себя из-за таких мелочей?

Короче говоря, подруги отправились вместе с Мёллером.

Дом, в котором проживал Мёллер, был не слишком велик, но весьма мил, как и многие в Рейкьявике. Он был разделен на две части, в одной из которых, в северной половине здания, находился магазин. В северной стене была дверь и прихожая, в длину почти такая же, как дом в ширину. Направо от прихожей располагалась гостиная Мёллера; комната эта была не шире половины ширины дома, но такая длинная, что доходила до западного его торца. Рядом с дверью в гостиную в прихожей имелась и другая дверь, в кабинет Мёллера. За кабинетом была еще одна комната, в которой Мёллер спал, и из нее можно было попасть как в кабинет, так и в гостиную, а окна в ней и в кабинете выходили на небольшой огородик за домом, отделенный от улицы с восточной стороны оградой. Над этой частью дома имелся также чердак с несколькими комнатами, но они использовались лишь для того, чтобы в одной из них спал приказчик Мёллера, Кристьяун, и один парень, которого Мёллер держал под рукой для мелких поручений. Кроме этих троих в доме никого не было, потому что питание и прочие услуги Мёллер получал вне его. Мёллер завел подруг в гостиную, где на столе стояла лампа.

— Вот и мое жилище, дорогая йомфру! Хотелось бы думать, что вам оно нравится. Взгляните, это гостиная; далее — комната, где я ранее спал, но теперь я подумываю поступить так: здесь, в стене, что выходит к огороду, я распоряжусь сделать дверь и поставить за ней небольшую деревянную пристройку, а кухню устроить там, где сейчас кабинет. Как вам такой замысел?

— Я в этом не разбираюсь, — сказала Сигридюр. — Решайте сами. Вам виднее, чем мне, как будет наиболее целесообразно. Но, насколько я вижу, должно получиться неплохо.

— Все зависит от того, как вам больше нравится, потому что, когда вы устроитесь ко мне, все должно быть по-вашему и подчиняться вашим желаниям, как если бы вы были в доме хозяйкой. Тут, конечно, все довольно простенько, но, наверное, не менее уютно, чем в деревенских бадстовах. Здесь, на стене, я думал повесить зеркало, которое у меня есть, потому что в том, которое висит прямо над диваном, вы не сможете себя разглядеть, просыпаясь в неге по утрам.

— Нет, я вас попрошу, господин Мёллер, не развешивать новых зеркал ради меня, — сказала Сигридюр с усмешкой. — Как же вы намерены поступить с картинами, которые висят там сейчас?

— От них, я думаю, можно избавиться. Это портрет Наполеона, мне уже начало надоедать на него смотреть; а это портрет моей жены.

Когда Сигридюр услышала эти слова, ее словно пронзили насквозь; она залилась краской, но ничего не ответила. С Мёллером в этот раз случилось, как часто бывает с людьми, когда они по рассеянности говорят то, о чем более всего хотели бы умолчать, если бы обращали внимание на обстоятельства, и таким образом становится явным многое из того, о чем мало кто подозревал. Но поскольку Мёллер не обращал внимания на то, что говорит, то он не заметил оговорки — или, правильнее сказать, не заметил, что выложил то, чего говорить не собирался. Поэтому он не понял, что стряслось, когда взглянул на Сигридюр и увидел, как покраснело ее лицо. Гвюдрун заметила, что сболтнул Мёллер, и говорит:

— Как я понимаю, вы не заметили, что сказали, господин Мёллер!

— Вы сказали, что это портрет вашей жены. Это оговорка была?

— А, я так сказал? Ха-ха! Да нет, не такая уж страшная это оговорка. Видите ли, я в шутку называю ее моей женой98, потому что это единственная женщина, с которой я живу и которая присутствует в этом доме. Каждое утро я желаю ей доброго дня и доброй ночи по вечерам, однако в спальню повесить ее не решаюсь, потому что тогда, думаю, я начну бояться темноты. Как видите, это древний портрет какой-то старухи, уродливой и нудной, но в результате нет никакой опасности, что кто-нибудь поверит, будто такая корова может быть моей женой. Не будем больше об этом, девушки. Как вы относитесь к тому, чтобы нам с вами выпить по стопочке, прежде чем вы пойдете домой, поболтать немного и посидеть здесь, у меня в спальне, потому что, если с улицы завидят здесь через окно свет, то и сомневаться не приходится, они устремятся сюда, как только выйдут из трактира, и не дадут нам никакого покоя, чтобы поговорить и развлечься. Так что запрем-ка комнату, и вот вам ключ, йомфру Гисласен; вам решать, сколько мы просидим за выпивкой, — сказал Мёллер, с улыбкой протягивая его ей. — Ну а вас, йомфру Сигридюр, я попрошу вести себя так, будто вы уже сделались у меня экономкой, и присесть вот сюда, на диван; я же позволю себе примоститься рядом с вами.

Теперь рассказ вновь возвращается в трактир, где сидит со своими гостями Б, и они пьют там без передышки весь вечер. Впрочем, все они пока еще выглядели вполне неплохо, ведь до дна осушены были всего три чаши пунша, и четвертая была на подходе, а среди присутствовавших не было никого, кто не осилил бы, не моргнув глазом, и все шесть. Этим вечером там было несколько жарковато, и торговцу Л. стало нехорошо. Он вышел проветриться и отправился побродить по городу. Тут ему приходит в голову, что он не видел сегодня среди других гостей Мёллера, и это показалось ему странным, так как Мёллеру было не свойственно уклоняться от подобного рода собраний. Он решает разузнать, не дома ли тот, идет туда и стучится в дверь, но никто ему не открыл, и тогда он возвращается той же дорогой. Но, проходя вдоль стены дома, он смотрит на окна и видит, что шторы задернуты, а освещение в комнате меняется. Ему кажется, будто там передвигаются две или три тени, и вдруг свет пропадает, словно его либо погасили, либо унесли в другую комнату. Дом торговцу Л. был знаком, и он знал, что спальня Мёллера выходит окнами на огород, а больше лампу унести было некуда. Ему стало любопытно узнать, так ли это, и он огибает фасад здания и заходит в проулок, отделявший дом Мёллера от следующего дома. Поворачивая за угол, он тут же видит свет в тех окнах, что выходили на огород, а в крайнем окне ему мерещится словно бы какой-то черный лоскут, как будто там повесили сушиться одежду. Торговец перешагивает через ограду и подкрадывается к окну, и тут он понимает, что ему показалось, и что увиденное им черное пятно — не одежда, а человек, который стоял вплотную к окну, вцепившись обеими руками в бревенчатую стену, приникнув к ней и приложив ухо к стеклу, и старательно прислушивался в попытке услышать то, о чем говорили в доме. Торговца он не замечал, пока тот не ткнул в него рукой; тут он вздрагивает, поднимает голову и знаком показывает торговцу не шуметь. Перед ним был Индриди. Торговец заговаривает первым, но говорит тихо:

— И не спрашивайте, — сказал Индриди. — В сумерках я отправился в город, и увидел вдалеке, как Мёллер ведет сюда двух девушек, и одной из них была Сигридюр. Я собирался подойти к ним и заговорить, но прежде чем я их нагнал, они все вошли в дом и заперли дверь за собой. Потом я пришел сюда и уже убедился, что они сидят в этой комнате и веселятся вовсю. Только я не могу ни слова разобрать, хоть и старался слушать. Это мне впервые довелось заниматься подслушиванием.

— До тех пор, пока Сигридюр не выйдет из дома, пускай даже это случится не ранее утра.

— Ладно, подожди-ка здесь, а я посмотрю, не удастся ли мне повидаться с Мёллером, так как вижу, что он дома. Вполне вероятно, что он откроет.

С этими словами торговец возвращается той же дорогой, которой пришел, и, идя мимо дома, замечает, что у стены стоит человек и шарит руками перед собой; выглядел он так, будто был не вполне трезв. Торговец подошел к нему, а человек, едва завидев торговца, говорит:

Торговец назвал себя. Он тут же узнал человека и сказал:

— Я вам скажу, — заявил Йоун не слишком внятно. — Поскольку вы человек порядочный, милейший человек, я вам скажу. Я немножечко выпил, и я скажу тебе, или вернее, скажу вам, все как есть. Я пропустил пару стопочек у бедняги Гвендюра, и потому малость навеселе, но я вовсе не пьян, черт бы его побрал. Да, малость навеселе, в меру навеселе, — продолжал Йоун.

— Это я вижу, что ты в подпитии. Но я спросил, куда ты собрался.

— А, да, теперь понятно, я тебе скажу, приятель, точнее, вам, хотел я сказать, вы уж меня простите, дорогой торговец! Я вам скажу все как есть. Я хотел дать этому Мёллеру в морду, это мерзавец, а вот вы — человек порядочный, я всегда это говорил. Видите ли, он, негодяй такой, мне на счет четыре поттюра экстракта записал, но чтоб мне в аду гореть, я-то всего три с четвертью взял. Да, вот и весь сказ.

Как только Йоун это сказал, дверь в дом Мёллера распахнулась, и оттуда вышла женщина. Это была Гвюдрун. Завидев перед домом людей, она пугается, бросается бежать и проскальзывает мимо них. Йоун уставился на нее, но, поскольку он несколько окосел от бреннивина и видел все будто в тумане, то не мог разобрать, пробежал ли мимо него мужчина или женщина. По всей видимости, он решил, что это был Мёллер, и потому молнией устремляется за Гвюдрун в темноту, бранясь и ругаясь. Торговец Л., не обращая внимания на Йоуна, подошел к двери и обнаружил, что она не заперта, так как Гвюдрун убежала столь поспешно, что не позаботилась закрыть ее за собой. Торговец без стеснения входит в дом и направляется прямо к дверям спальни, тихо стучится и распахивает их, прежде чем ему кто-либо ответил. Он видит в комнате стоящие на столе рюмки, мертвенно бледную Сигридюр на диване и торговца Мёллера, стоящего на одном колене неподалеку от нее с прижатой к груди рукой, подобно тому, как язычники в былые времена припадали к своим жертвенным алтарям и поклонялись своим идолам. Мёллер, как можно догадаться, был перепуган, когда в комнату вошли, но торговец Л., не выказывая никакого удивления, приветствует Мёллера, а потом с усмешкой говорит на датском языке:

— Теперь меня не удивляет, что ты нынче вечером не присоединился к нашей компании в трактире. Смотри только, как бы я не рассказал про тебя твоей жене, когда ее увижу.

Быстро сориентировавшись, Мёллер рассердился на слова Л. и заявил, что это идет вразрез с хорошими манерами — прокрадываться как вор к людям в дом и застигать их врасплох.

— Не предполагал я, — сказал торговец Л., — что ты так плохо воспримешь мою шутку. Но раз уж ты так обернул это дело, то знай: я не считаю, что тебе, женатому мужчине, подобает соблазнять простодушную и невинную девушку, которая ничего не знает о твоем положении. В остальном, как мне кажется, наиболее правильным будет об этом помалкивать. Для вас же, йомфру Сигридюр, полагаю, более приличным будет уйти отсюда и поговорить с вашим давним другом Индриди, который пришел сюда и стоит на улице, нежели внимать любовной болтовне женатых мужчин.

Сигридюр молча встала и поспешно вышла, а торговцы остались пререкаться. Когда Сигридюр выходит из комнаты в прихожую, туда вбегает Индриди, и оба они поначалу столь изумлены, признав друг друга, что некоторое время ни один не мог вымолвить ни слова. Когда Сигридюр наконец обрела дар речи, она говорит:

— Как ты здесь оказался, Индриди? Слава Богу, что мне довелось сейчас тебя увидеть. Думаю, он прислал тебя помочь мне, он все время вступался за меня, когда это было мне больше всего нужно. Но скажи же, откуда ты здесь взялся?

— Я был здесь, на юге, всю зиму, с тех пор, как осенью получил от тебя письмо.

— Какое письмо? Я никогда не посылала тебе никаких писем. Как могла бы я осмелиться тебе написать? Не стану отрицать, когда-то мне хотелось, чтобы ты пожелал со мной поговорить, но твои ближайшие родственники тебя тогда скорее всего в этом не поощряли.

— Ты говоришь, что никогда мне не писала? — воскликнул Индриди. — Объясни мне тогда, Сигридюр, что это за письмо? — и он протянул его ей.

— Этого я не знаю, — ответила Сигридюр. — Но можешь мне поверить, Индриди, я не написала тебе ни единой строчки и не получала от тебя ни буквы.

Услышав это, Индриди поначалу смешался и замолчал, как будто не мог уяснить, как так вышло, а потом схватил Сигридюр за руку и говорит:

— Дорогая Сигридюр, я убежден, ты не можешь мне лгать, и хотя я пока и не могу понять, как так получилось, что судьба всегда отдаляла нас друг от друга и разлучала все больше и больше, но я никогда не мог поверить, что ты не хочешь больше меня видеть, как об этом написано в письме.

Тут Сигридюр молча схватила Индриди за руку и пристально на него посмотрела, и он увидел, что в глазах ее выступили слезы. Она не могла вымолвить ни слова, но любой, кто увидел бы Сигридюр в этот миг, понял бы ее и увидел бы, что она хотела сказать. Индриди снова заговорил, продолжая смотреть на нее:

— Дорогая моя Сигридюр! Теперь я вижу, о чем ты думаешь. Слава Господу за то, что я здесь в этот миг. Я вижу, ты смотришь на меня теми же влюбленными глазами, что и прежде, и если даже дурные люди расставили здесь для тебя силки, в которые ты угодила, теперь я убежден в том, что Бог открыл тебе глаза, и теперь ты видишь уготованную тебе опасность.

— Можешь быть уверен в том, — сказала Сигридюр, — что этим вечером я поняла, какие козни замыслили те, кто был ко мне враждебен, и не благодаря моей осторожности, но тому, кто поддерживает слабовольного, удалось мне их избежать. Но не будем тратить на это слова. Путь, ведущий от соблазнов и радостей мира к греху и порицанию, короток, и слава Богу за то, что мне посчастливилось понять, где я нахожусь, когда я на него ступила. Лучше вырваться из круга увеселений и разгула, если недостает силы бороться с потоком. Я уеду отсюда и надеюсь, ты поможешь мне добраться на восток и до тех пор меня не оставишь.

— Нет, — сказал Индриди. — Даст Бог, чтобы я никогда тебя не оставил, пока смерть не разлучит нас.

— О, дай то Бог, — воскликнула Сигридюр, и эти слова они с Индриди скрепили жарким поцелуем.

После этого Сигридюр пошла домой и не говорила о том, что произошло; Индриди же пришел вечером к торговцу Л., и они рассказали друг другу обо всех случившихся событиях. На следующий день Л. зашел к хозяевам Сигридюр, по секрету поведал им, как обстояли дела, и попросил у них позволить Сигридюр тотчас же переехать к нему, что те восприняли хорошо. Мёллер после этого с Сигридюр не встречался, и когда Сигридюр уезжала из Вика, прощания ее с Гвюдрун были скупы.

Индриди и Сигридюр прожили остаток зимы в Хабнарфьёрдюре, а весной, когда дороги стали проходимыми, стали готовиться к поездке на восток. Индриди с торговцем Л. расстались друзьями. Они поехали на восток все вместе, Индриди, Сигридюр и Ормюр, и об их поездке ничего не рассказывается, пока на исходе одного из дней они не подъехали к Индридахоудлю, где их встретили с радостью. В Хоудле они узнали, что произошло в округе и какие события считались там самыми значительными и более всего обсуждаемыми. Одним из них было то, что Гвюдмюндюр из Бурфедля женился, и жену себе заполучил, по словам большинства людей из окрестностей, богатую и хорошую. Тем же летом, когда Индриди отправился на поиски своей любимой Сигридюр, вышло так, что Гвюдмюндюр повез по поручению своего воспитателя Баурдюра в торговое местечко в Вопна-фьорде масло, шерсть и сало, которые надлежало продать за наличные деньги. Все шло хорошо, пока Гвюдмюндюр не приехал в поселок. Он ехал на пугливом коне, и когда до поселка оставалось совсем недалеко, ему потребовалось проехать по небольшому деревянному мостику, однако, зайдя на мост, конь под Гвюдмюндюром понес, так что тот выпал из седла и сломал ногу. Его спутники отвезли его в местечко и устроили его у одного лавочника, которого звали Эйидлем. Нога заживала медленно, и Гвюдмюндюр долго пролежал в постели. Эйидль был человек состоятельный. У него было две дочери, и одну из них звали Роуса. Она была девушка на выданье и считалась женщиной весьма властной. У нее был ребенок от одного человека из округи, правда, незначительного. Ее отцу это очень не нравилось, и он хотел во что бы то ни стало выдать ее за хорошего хозяина. Эйидль велел Роусе ухаживать за Гвюдмюндюром в постели, и она с этим успешно справилась. Тогда Эйидль с Роусой и Гвюдмюндюром договорились, что Гвюдмюндюр возьмет ее в жены, а Эйидль пообещал не обделить дочь приданым. Он так торопил с женитьбой, что оглашение было завершено прежде, чем у Гвюдмюндюра зажила его травма. Свадьбу Гвюдмюндюра и Роусы провели в Вопна-фьорде с большим размахом, а потом они поехали в Бурфедль, и поначалу их отношения развивались, как того и следовало ожидать. Баурдюр восторга не проявлял, полагая, и вполне справедливо, что к нему за советом никто и не обращался, пока Гвюдмюндюр не сказал ему, что Роусе должны были достаться три или четыре небольших хутора, и поговаривали, что денег у Эйидля хватало, и что он пообещал дочери достойное приданое.

В Хоудле брат с сестрой узнали также, что их мать Ингвельдюр три недели назад заболела, и ее состояние очень тяжелое. Ормюр тем же вечером отправился в Сигридартунгу; Сигридюр же так устала с дороги, что не решилась ехать вечером с ним, но попросила его сказать, чтобы ждали ее рано на следующее утро. Когда Ормюр приехал в Тунгу, его мать была очень измождена, но находилась в полном сознании и весьма обрадовалась приезду своего сына. Ормюр рассказал ей, что произошло за зиму у Индриди с Сигридюр, и что они приехали на восток. Ингвельдюр тут же спросила, можно ли надеяться их увидеть, и Ормюр сказал ей, как оно и было, что они решили приехать на следующий день. Проходит ночь, а наутро, вскоре после девяти, на дороге показались Индриди и Сигридюр. Когда Ингвельдюр сказали об этом, она велит работавшей у нее служанке взять два стоявших в спальне сундучка и поставить их перед ее кроватью. Потом она приказала помочь ей устроиться в постели повыше, подняла изголовье и стала их ждать. Войдя, Сигридюр с Индриди направились к постели и поприветствовали Ингвельдюр поцелуем, а она указала им присесть на сундуки, что они и сделали. Некоторое время казалось, будто у них всех отнялись языки. Сигридюр видела, болезнь так измучила ее мать, что ее с трудом можно было узнать: от нее остались лишь кожа да кости, глаза были печальны, а на худых руках проступили жилы. Сигридюр пристально смотрела на мать, а потом похлопывает ее по руке, которую та высунула из-под одеяла и положила на край кровати, и говорит:

— Ужасно видеть, как вас стало не узнать, дорогая матушка!

— Да уж, любимая моя, это и неудивительно, после всего, что я перенесла, и Бог знает, сколько мне еще осталось. Но, по счастью, мне довелось тебя повидать. Истинно говорю тебе, Сигридюр, у меня не осталось на этом свете неисполненных желаний, кроме как поговорить с тобой, прежде чем я умру, и еще, чтобы Господь пожелал исправить то зло, которое я тебе причинила. В это не веришь, пока ты здоров, но приходит время, когда понимаешь, что тебя не ждет ничего иного, кроме как сойти в могилу, и ты не можешь перестать размышлять о том, что сделал, и хорошо, если Господь дает тебе такую возможность. И тогда ты хочешь, чтобы многое из сделанного осталось несделанным, чтобы ты мог уйти отсюда в мире со всеми. И вот, Господь исполнил оба моих желания, и я не стыжусь попросить у тебя прощения за то, что не была для тебя, как должна была, хорошей матерью.

Сигридюр не могла ничего ответить из-за слез, но молча склонилась к руке матери и поцеловала ее, а Ингвельдюр заговорила снова:

— Пошарь вот здесь, спереди, под моей подушкой. Там ты найдешь мои ключи. Потом открой мой резной сундучок, ты его знаешь.

— Там в отделении должны быть кое-какие письма, перевязанные кусочком красной ленточки. Среди них письмо, которое ты отправила с Гроуа, но не требуй с нее расплаты за то, в чем повинна твоя мать.

— Если я смогу, матушка, то скорее поступлю с ней хорошо, нежели плохо. Бог обернул все это для нас к лучшему, и незачем больше об этом упоминать, — сказала Сигридюр и снова поцеловала мать.

— Да, — сказала Ингвельдюр. — Должно свершиться то, что он предопределил, а мы, люди, близоруки, и замыслы наши стоят немногого.

Из этой беседы, которая была несколько длиннее, чем здесь записано, можно понять, какие изменения произошли в характере Ингвельдюр. Теперь она всецело желала того, чему прежде всячески старалась помешать, и настояла на том, чтобы Индриди и Сигридюр тотчас же объявили о помолвке. Было решено, что первое оглашение пройдет в ближайшее воскресенье, однако Ингвельдюр не удалось до этого дожить, так как она умерла через день или два после того, как состоялась эта беседа. Тогда оглашение отложили, а Ингвельдюр похоронили, и Индриди устроил похороны со всем должным почтением.

После смерти Ингвельдюр Сигридюр стала распоряжаться хутором в Тунге, а ее брат Ормюр остался там на лето. Индриди также подолгу там бывал, присматривая вместе с ними за работами вокруг хутора, но иногда оставался с отцом в Хоудле и обшивал досками большое здание. Когда стройка была завершена и подходил к концу сенокос, прошли оглашения помолвки Индриди и Сигридюр. Было намечено, что свадьба состоится в Хоудле, и они хотели провести ее до того, как Ормюр поедет в школу, чтобы он тоже присутствовал на пиру. Как-то раз, ранним утром, через несколько дней после окончания оглашений, Индриди седлает своего коня и едет в Тунгу. Они с Сигридюр беседуют, и Индриди говорит, что собирается в этот день ехать по округу приглашать людей на свадьбу:

— Тебе решать, — сказала Сигридюр. — Однако я бы предпочла, чтобы этот праздник был не менее достойным или многолюдным, чем наше с моим суженым Гвюдмюндюром пиршество в том году. А сколько человек смогут поместиться в новом доме в Хоудле?

— Около пятидесяти, — сказал Индриди. — Да еще амбар во дворе есть, и я хочу, чтобы там сидел народ попроще и дети людей помельче, а знатные люди были в доме.

— Ты и твои родители должны решать, кого следует пригласить как из наших родичей и друзей, так и из наиболее видных бондов округи, а мне в это вмешиваться незачем, — сказала Сигридюр. — Однако есть несколько человек, которых я хотела бы пригласить, только не знаю, что ты на это скажешь.

Индриди спросил, кто эти люди, а Сигридюр улыбнулась и ответила:

— Для начала скажу, что хочу пригласить Гроуа из Лейти, хотя, думаю, и не просто будет припомнить, чтобы я когда-либо ей обещала, что она будет присутствовать на моей свадьбе. И бурфедльские бонд с сыном также заслуживают, чтобы я их позвала — хотя бы для того, чтобы они попробовали, разбавлен мед или нет.

— Гроуа у нас будут только рады, а вот насчет бурфедльцев неизвестно, примут ли они приглашение, а взаимоотношения у вас были такие, что я сомневаюсь, захотят ли они присутствовать на твоей свадьбе.

— С этим уже давно разобрались и все возместили сполна, так что они внакладе не остались, — сказала Сигридюр. — Им достались шесть овец с шерстью и ягнятами, а по старому счету это полная вира за человека, да и, полагаю, спина у него уже вполне зажила99, поскольку он теперь женат и женат удачно. Я жену Гвюдмюндюра не видела, но многие считают, что она женщина выдающаяся, а для гуляний — просто клад, и сдается мне, она приглашение охотно примет, а тогда и Гвюдмюндюру не удастся отсидеться дома, потому что, как говорится, куда король, туда и пешка.

Индриди сказал, что вовсе не прочь пригласить бурфедльцев, если те согласятся.

Недолго побыв в Тунге, Индриди едет по округу, как и намеревался, и приглашает людей на праздник, и все обещают прийти. Он приезжает в Лейти и приглашает Гроуа и ее мужа Хадлюра. Гроуа заявляет, что не упустит случая явиться, а вот у ее мужа Хадлюра попасть на праздник едва ли получится, ведь, если она пойдет, то кроме него некому будет присмотреть за детьми, так что кому-то из них придется остаться дома. Оттуда Индриди едет в Бурфедль и попадает туда на исходе дня. Перед домом он никого не увидел. Тогда Индриди спешивается, привязывает своего коня к камню во дворе и стучит в дверь, но ему никто не открывает. Индриди подозревает, что либо дома никого нет, либо все сидят в бадстове и не слышат его стука, а он знал, что в бадстову вел длинный коридор. Тут он входит в дом, подходит к дверям бадстовы и поминает Господа100. Посередине коридора по правую руку от входа была дверь в кладовую, и оттуда показалась молодая женщина, проворная и весьма привлекательная. Она была одета в синий суконный жакет, отороченный бархатом на груди и рукавах, и оторочка была столь широкая, что достигала в ширину четверти локтя. Также на ней была темная суконная юбка до пят и новенький полотняный передник в полоску с двумя немаленькими дырками, очевидно, прожженными по недосмотру. Сверху юбка была не изношена, а вот снизу подол более всего напоминал зубья пилы. Жакет был безупречен, а сукно лоснилось, будто только что из магазина. Под ним виднелась белая блузка, и из одного ее рукава выглядывал голый локоть: там, вероятно, распоролся шов, который так и не зашили. На правой руке у женщины было кольцо, а в ушах серьги в форме медальонов, но в одной из серег медальон отсутствовал. Этой женщиной была Роуса Эйильсдоуттир. Индриди ранее плотничал в торговом местечке в Вопна-фьорде, и был с Роусой немного знаком. Он узнает ее и приветствует, а она тепло отвечает на его приветствие и приглашает проходить в комнату. Индриди так и делает и видит, что в Бурфедле произошли кое-какие изменения в обстановке с тех пор, как он был там в последний раз, хоть было это и не слишком давно. Ранее в бадстове было два столбовых пролета; теперь же она была двенадцати аршин в длину и доходила до скоса крыши, а на чердаке имелось небольшое помещение, которого прежде не было. Роуса отвела Индриди туда и просит его присаживаться. Потом хозяйка заводит разговор и ведет себя весьма словоохотливо:

— Как же давно мы не виделись, Индриди! Вас не удивляет видеть меня в этом захолустье и в этой хибаре? Как это и назвать-то, если не судьбой, что я оказалась в этой глуши.

— Да уж, — сказал Индриди, — не стану отрицать, что в последний раз, когда я видел вас в Вопна-фьорде, не думал встретить вас здесь. Но как вам здесь нравится?

— Ох, и не спрашивайте. Вы в эту хибару уже заглянули и вполне можете себе представить, как я, родившаяся и выросшая в деревянных домах, могу чувствовать себя под землей. Вы когда-нибудь в своей жизни видели другую такую нору?

— Я давно уже знаю, — сказал Индриди, — что здесь, в Бурфедле, деньги берегут для других целей, а не на постройку домов. Но сдается мне, в бадстове произошли очень большие изменения с тех пор, как я здесь был, и выглядит она уже не так убого.

— Это только потому, Индриди, — сказала Роуса, — что, приехав сюда и увидев эту окаянную берлогу, я заявила мужу, что наотрез отказываюсь в нее лезть, если с ней что-нибудь не сделают. К тому же мне казалось, что бурфедльские деньжонки лучше всего как раз и пустить на то, чтобы соорудить какую-никакую бадстову, и пускай даже она будет не слишком просторная, все лучше, чем то позорище, потому что, вот честное слово, туда и заходить-то было опасно. Там балки с крыши над кроватями свисали, а на постель старого Баурдюра сверху комья земли валились. Про запах и вонь я и не говорю, потому что, вот честное слово, я то и дело в обморок падала, когда заходила на чердак и чуяла, как там смердит. А передняя часть дома осталась, как и была. Я вам и передать не могу, чего я натерпелась, крутясь в этой проклятой дыре. Но теперь-то мне, наконец, удалось расшевелить мужа, чтобы он нашел людей снести эту чертову лачугу; надеюсь, никто меня в этом не упрекнет. Я ему сказала, чтобы построил мне приличную кухню и кладовку101, и придется ему это сделать.

— Полагаю, дома я его не застал? — спросил Индриди.

— Нет, — ответила Роуса. — Ему было некуда деваться, пришлось ехать прямо с утра, потому что я сказала ему четко и ясно, что и ночи здесь больше не останусь, если он не исправит недостатки. А вы, я так понимаю, хотели встретиться с моим мужем?

— Дело-то у меня нехитрое, — сказал Индриди. — Я всего-навсего хотел попросить вас с супругом доставить мне радость, приехав в Хоудль в ближайшую субботу, потому что на этот день назначена наша свадьба с Сигридюр Бьярднадоуттир из Тунги.

— Да, слыхала я, что вы уже объявили о помолвке. Я со своей стороны благодарю за приглашение и поговорю об этом с ним, когда он будет дома. Уверяю вас, на меня вы можете рассчитывать независимо от того, явится ли он или кто-либо еще из этого дома. Пожалуйста, выпейте со мной кофе, Индриди!

Индриди поблагодарил за предложение. Хозяйка удалилась на кухню, а через некоторое время пришла и вручила Индриди чашку. Индриди пьет кофе, а хозяйка все суетится из-за того, что дом не столь богат, чтобы в нем нашелся поднос для чашек или сухари к кофе.

Потом Индриди спрашивает хозяйку, дома ли старый Баурдюр. Она говорит, что должен быть дома и скорее всего по привычке сидит в своем амбаре. Он прощается с Роусой и идет к амбару, намереваясь побеседовать с Баурдюром Асом Бурфедля. Амбар был открыт, а Баурдюр сидел на пороге и плел какой-то ремешок или веревку, привязанную к вбитому в дверной косяк крюку.

Индриди приветствует Баурдюра, а тот отвечает, хоть и неохотно, и Индриди кажется, что Баурдюр пребывает не в лучшем настроении. Тогда он заводит разговор:

— Таковы уж работящие люди, все-то они над чем-то трудятся. Что это вы плетете, Баурдюр?

— Да вот, веревку себе плету, Индриди. Думаю, мне она не помешает, если не для чего иного, так хоть повеситься на ней. А ты куда это собрался, дружище Индриди?

— Как раз сюда, — сказал Индриди. — Хотел вот с вами парой слов переброситься, Баурдюр.

— Да, да, ну так присядь тут пока, если хочешь. Устраивайся вон на сундуке, коль не брезгуешь. Стульев у меня столько нет, как у этой заезжей фру, у меня их в хозяйстве никогда не водилось. Или, если предпочитаешь, садись вон на мою постель, вшей в ней нет. Ты, наверное, вшей так же боишься, как эта вот фру. Многое уж поменялось с тех пор, как ты заходил в последний раз. Положеньице еще то, не правда ли? Видишь, я сюда вместе с постелью перебрался?

— Да, — сказал Индриди. — Так вы здесь спите, Баурдюр?

— О да, я сюда весной свое тряпье перенес. Надоело сюда таскаться, когда мне в хижине никакого покоя не стало. Не для меня они вообще-то, эти новомодные бадстовы. Я всю жизнь в землянках прожил, не умею я жить в этих дощатых каморках, где уже и сплюнуть не моги, даже если от этого жизнь зависит. Ты наверняка уже заходил и видел, что там все теперь новехонькое, с тех пор как эта красотка сюда приехала, которую они обманом всучили моему Гвендюру, чтобы он просадил и профукал те немногие богатства, что здесь имелись. В парадные покои заходил?

— Да, — сказал Индриди, — в комнату она меня пригласила.

— Комнату! Да это куда больше, чем комната! — воскликнул Баурдюр, качая головой. — Гостиная в четыре пролета длиной, со стульями, столом и окном на шесть стекол, четырех мало было. Да уж, спаси меня, Господи, и сохрани, теперь в Бурфедле вроде как гостиная есть. Кто бы мог подумать? Новая метла по-новому метет. Не знаю уж, была ли в Бурфедле прежде гостиная, но у большинства из тех, кто тут до меня ютился, какая-никакая еда в доме водилась. А вот чтобы к лету не осталось ни кусочка масла и ни капельки скира, кроме водянистой жижи в одной из бадеек — это что-то новенькое. Да что говорить, кругом один ущерб, постоянный ущерб во всем, за что она берется, Роуса эта. Гвендюр мне тут на днях клялся — это я тебе для примера говорю, — что ему после поездки в местечко ни единого скиллинга не перепало с того немногого, что у него было с собой. Было-то, само собой, все то же, что и обычно: овечья шерсть да несколько кусков сала, а из покупок — ничего кроме одной проклятой дребедени, платочков да тряпок. Не помню уж, сколько, он говорил, этих платков было; их была уйма. А потом все это раздается каждому, у кого с ней дружба, да еще кое-что валяется там-сям по дому. Но прискорбнее всего знать, как она с припасами обращается. Туда все вхожи, званые и незваные, собаки и люди, и хорошо еще, если никто не видел, как куски сала размером с кулак под котел засовывают, когда Гвендюрову сокровищу кажется, что в очаге недостаточно хорошо горит. Да, вот так-то, Индриди, и о чем тут еще говорить? Про обращение этой новой женщины с маслом подходят слова магистра Йоуна102 о несчастье детей, которое столь велико, что никаких слез не хватит.

Индриди видел, что старик Баурдюр очень расстроился, когда упомянул про масло, и промолчал. В беседе образовалась пауза, а потом Индриди говорит Баурдюру:

— Думаю, все уладится, Баурдюр, а вы им поможете. Про вашего воспитанника Гвюдмюндюра говорят, что со своим добром он обращаться умеет, также как и вы, и я полагаю, все мало-помалу образуется.

— Никогда, никогда, Индриди, — сказал Баурдюр, качая головой. — Сюда в Бурфедль явилась городская крыса, которая никогда не насытится и все проматывает, а я вожжи совсем из рук выпустил. Я, конечно, думал, что Гвюдмюндюр окажется не менее бережливым, чем я, но, по правде говоря, он, бедняга, словно слепой сделался и не видит этого. Он верит в этого идола и не смеет и вздохнуть ей наперекор, да у него и нет другого выхода, потому что иначе она в него так вцепится, что ему покоя не будет. Да, вот так-то вот. Жизнь дороже всего, и худой мир лучше доброй ссоры, гласит старинная пословица. Я предпочел уйти от всего этого, вот и ючусь тут, в амбаре, вместе с моей постелью и пожитками, которых осталось немного, потому как всю скотину и утварь, что у меня была, я весной Гвендюру отдал, когда он взялся тут хозяйство вести. Здесь, думаю, я и перекантуюсь, покуда жив, и здесь же хотел бы умереть, если дадут.

Произнеся эту речь, старик Баурдюр встает, вытаскивает из кармана связку ключей, подходит к сундуку, стоявшему напротив его кровати, неподалеку от большой бадьи, открывает его и принимается в нем копаться, потом достает оттуда старинную бутылку и оловянную стопку, отпивает из бутылки сам, а затем наливает в стопку и предлагает Индриди отведать. Индриди берет стопку и выпивает, Баурдюр убирает ее обратно в сундук, садится на него и говорит:

— Вот так-то, вот как-то так. Так ты зачем ко мне-то зашел, дружище Индриди?

— Да, из-за пустяка, — сказал Индриди. –Заехал пригласить тебя, Баурдюр, в ближайшую субботу в Хоудль, потому что тогда у нас с Сигридюр Бьярднадоуттир должна состояться наша свадьба.

— Да, вот она, разница в удаче. Я слыхал, вы уже о помолвке объявили. А супруги-то здешние поедут?

— Нет, — сказал Баурдюр. — Не поеду я туда. Посижу уж у себя в лачуге, если не помру. Но за предложение все же спасибо. Не гожусь я для поездок, а вот Роуса, полагаю, не откажется.

После этого Баурдюр встает, вновь берется за веревку из конского волоса, о которой упоминалось выше, вешает ее обратно на крюк и опять начинает ее заплетать, напевая, дергая к себе на каждой петле и приговаривая:

Индриди видит, что больше ничего из его визита не выйдет, и прощается с Баурдюром.

— Кому уж везет, тому везет во всем, — говорили приглашенные на свадьбу Индриди и Сигридюр, разлепив глаза, выглянув в окно субботним утром на двадцать первую неделю лета103 и увидев, как солнце окрасило горы розовым, ясное небо раскинуло голубой полог над округом, травами и вновь пробудившимися осенними цветами, а утренний ветерок играючи обвивал одну горную вершину за другой легкими лентами тумана и снова смахивал их прочь104. Повсюду царила суматоха; женщины наряжались, умывались и расчесывались; верховых лошадей согнали к домам и запрягли, потом все расселись по седлам и во весь опор помчались к Хводлю, где в этот день предстояло обвенчаться Индриди и Сигридюр. Все утро хутор и хводльская церковь скрывались в облаках пыли, поднимавшейся с ведших к хутору троп. Мало-помалу клубы пыли вернули обратно всех прибывших — священника, брачующихся и гостей, — а лошади стояли, потные и запыхавшиеся, одни — привязанные во дворе, другие — в загоне. Когда съехалась вся компания, а точнее, все свадебные гости, люди обнаружили, что из приглашенных не хватает лишь Гроуа из Лейти и бурфедльской четы, и некоторые стали говорить, что ни к чему дожидаться тех, кто до сих пор не явился. Но пока они обсуждали это между собой, кто-то взглянул на пустошь за туном и сказал, что там что-то движется. Другие тоже стали смотреть и поначалу никак не могли прийти к единому мнению, что это может быть, так как видели лишь бесформенную массу, медленно перемещавшуюся по пустоши и двигавшуюся не быстрее груженого сушеной рыбой корабля, с большим трудом идущего на веслах против встречного ветра. Кое-кто предположил, что это едут тесной группой трое или четверо всадников, позволившие коням едва плестись; те же, у кого зрение было наиболее острое, говорили, что тут и смотреть нечего: это пешеход, ведущий под уздцы лошадь, а на лошадь нагружены два бочонка простокваши или еще какой-нибудь сваленный в беспорядке хлам. Некоторое время гости это обсуждали, но вскоре им открылась вся правда, когда бесформенная масса приблизилась и направилась к туну. Тогда стало видно, что это едет Гроуа на буром коне; ее муж Хадлюр шел впереди, ведя коня под уздцы, и нес на руках ребенка, а Гроуа сидела верхом с двумя другими. Одного ребенка она везла у себя на коленях, а другой сидел у нее за спиной, и старому Брудну105 приходилось тяжко. У ограды туна Гроуа спешилась и повела детей к хутору, где ее тепло встретили. Хадлюр остался привязывать коня у края туна.

Гвюдмюндюр с Роусой не приехали. Ни в полдень, ни в половине второго их не было видно, однако в это время в Хводль явился человек, живший на соседнем с Бурфедлем хуторе. Он сообщил, что проезжал мимо и разговаривал со служанками, и те сказали, что мадам Роуса и Гвюдмюндюр на свадьбу ехать собираются, но едва ли будут готовы выезжать ранее трех часов дня. С утра случилось много задержек: сначала оказалось, что лошади не подкованы, потом, когда стали осматривать седло Роусы, выяснилось, что на нем не хватает ремня и оно столь потрепанное, что все, кто его осматривал, сочли его негодным для такой женщины. Тогда Роуса сказала: «Тебе решать, Гвюдмюндюр, позволишь ли ты мне ехать на попоне, как какой-нибудь старушонке». Тогда одному из домашних дали самого быстрого коня и отправили по округе искать, не найдется ли где седла. Однако загвоздка была в том, что седло должно было быть английского типа, так как Роуса заявила, что не допустит, чтобы про нее говорили, будто она выехала в люди на исландском седле. Гвюдмюндюру поначалу казалось, что подойдет любое пристойно выглядящее женское седло, но сколько он ни уговаривал, ничего не помогло, и все должно было быть так, как распорядилась хозяйка. На соседнем с Бурфедлем хуторе жила молодая девушка, которую звали Соульрун; она была большая щеголиха и нарядами старалась походить на городских жительниц. У нее имелась красивая шаль. Вещь это была весьма красивая и приобретенная по дорогой цене. Роуса прослышала, что в округе не было большей драгоценности, а поскольку не все роскошные платки мадам Роусы удалось найти, хоть их и искали днем с огнем все утро, она решает попросить своего мужа Гвюдмюндюра съездить к Соульрун и узнать, нельзя ли позаимствовать нарядный платок для поездки на свадьбу. Гвюдмюндюр поначалу был не в восторге, но, насколько было известно, кончилось все тем, что супруги переговорили с глазу на глаз, и последнее, что люди слышали, были слова Роусы: «Ну что ж, решать тебе Гвюдмюндюр, поеду ли я сегодня куда-либо. Тебе, видно, кажется, будто мне здесь в Бурфедле так весело живется, что видеться с нормальными людьми мне уже и не надо». После этого Гвюдмюндюр молча протопал из кладовки, вышел во двор, уселся без шапки на стоявшую там запряженную лошаденку, уехал и еще не вернулся, когда тот человек проезжал мимо Бурфедля, также как и тот, кого отправили за седлом.

Когда стало известно, что бурфедльскую чету в ближайшем времени ожидать не стоит, гости принялись ворчать и сказали, что надо идти в церковь, потому что день идет, да и на то, чтобы доехать до Хоудля, тоже потребуется время, и не успеют все рассесться, как уже наступит вечер. Заметив это ворчание, священник поспешно надел ризу и велел дьякону созывать народ в церковь, и брачующихся тоже.

В мгновение ока все гости помчались в Хводль, а заведовавшие церемонией служители выстраивали свадебное шествие. Священник стоял в своем наряде перед алтарем с руководством в одной руке и бумагами в кармане сутаны, а дьякон расхаживал взад и вперед по хорам, сцепив пальцы, и хорошо знал, кто он и что должен делать: снимать нагар со свечей и следить за порядком, когда люди зайдут в церковь.

Потом началось свадебное шествие. Оно было устроено таким образом: впереди шли парами шесть девочек, за ними невеста, ведомая женой священника, а потом жених, которого вел староста хреппа. За ними следовали парами юноши и девушки, кому с кем выпало. Далее вели своих жен бонды, а следом шли гуськом все остальные. От дверей хутора до церкви было примерно саженей106 тридцать, но свадебное шествие — потому оно и называется свадебным шествием — всегда продвигается медленно и спокойно; так было и в этот раз. Пока гости добрались от Хводля до церкви, войско проделало бы путь в две версты107. Войдя в церковь, все расселись по своим местам. Богослужение прошло успешно; преподобный Тоумас с дьяконом, уже раз обжегшись на молоке, когда Сигридюр в прошлый раз сидела на скамье невесты, были настороже, однако никаких возражений не прозвучало. Из церкви процессия вышла в том же порядке, как ранее и входила, только теперь Индриди вел свою жену.

Когда с венчанием и свадебным шествием было покончено, гости разбрелись и принялись седлать своих лошадей, так как теперь пора было ехать в Хоудль на свадебный пир. Невеста вместе с другими женщинами ждала на помосте108, когда оседлают ее лошадь, усевшись на какую-то кровать. Людей в доме было немного, так как все готовились к отъезду. К ней подошла Гроуа из Лейти в сопровождении всех своих детей. Она тепло приветствует Сигридюр, и та вежливо ей отвечает. Потом Гроуа заводит разговор и принимается трещать без остановки:

— Поздоровайся с тетей, Гюнна, и ты тоже, Сигга. Йоунси, иди сюда, поздоровайся с тетей, ты всегда такой робкий! Вот она, твоя Тигга109, про которую ты все время твердишь и которая тебе сахару дала. Запомнил, карапуз, как ты, Сигридюр, ему как-то тут у церкви здоровенный кусок сахара сунула. Ну вот, Сигридюр, это все мои малютки. Тяжело их будет на ноги поставить, негодников. Одному малышу пришлось дома остаться, да и то непросто было устроить, а про этих и говорить не хочу, все утро на мне висели, как узнали, что я собираюсь уезжать. Они у меня такие смышленые, бесенята, что я так и не смогла их от себя оторвать. Ходили за мной, куда бы я ни пошла, вот и пришлось притащить их сюда с собой.

— Им, везде рады, милым деткам, — сказала Сигридюр.

— Я всегда знала, — сказала Гроуа, — что ты не станешь возражать, если я возьму их с собой. Ох, присяду-ка я, пожалуй, рядом с тобой на сундук. Да, много воды утекло с тех пор, как мы виделись в прошлый раз. Кажется, это здесь, возле церкви было. А вот в позапрошлом году, на то приснопамятное мероприятие, я не приезжала, хотя покойная Ингвельдюр сказала мне быть. Да оно и без разницы было, не в том дело, но я вот как предчувствовала, что ничего из этого, по счастью, не выйдет, и Гвендюру из Бурфедля твоим мужем не бывать, милая моя, а теперь вот и он в переплет угодил. Я тебе про это потом расскажу, Сигридюр. Ты, полагаю, мало что об этом слышала? Да, такие дела творятся! Про такое лучше помалкивать. Я-то ничего не говорю, и на меня ссылаться не надо, но в оковы он угодил крепкие. Я тебе про все расскажу, когда у нас будет свободное время. Слава Богу, что ты в Бурфедль не попала, милая моя. Все кончилось так, как оно кончилось, и как я однажды сказала покойной Ингвельдюр, упокой, Господи, ее душу. Многим ее недостает, и мне в том числе.

При этих словах Гроуа начала всхлипывать, и сдерживать слезы ей удавалось едва ли лучше, чем дружинникам короля Магнуса Доброго110, когда того хоронили.

— Думаю, она ничего не имела бы против, если бы была жива и присутствовала сегодня здесь, — сказала Гроуа. — Но ничего не попишешь, как говорит магистр Йоун, все пути земные сходятся в одной точке.

— Не будем больше об этом, — сказала Сигридюр. — После праздника заезжай как-нибудь в Тунгу. Моя мать хотела, чтобы я тебе как-то помогла. Это была ее последняя просьба, и я должна ее выполнить.

Гроуа залилась краской и примолкла, но румянец мало-помалу сошел, и ходят слухи, что позднее она говорила своим подругам, будто ответ у нее был готов, но он ей не понадобился. В этот момент к помосту, где сидели женщины, пришел Индриди и говорит жене, что их лошади уже оседланы и пора ехать. Тогда Сигридюр встает и говорит с улыбкой:

— Хочу попросить тебя, Индриди, распорядиться, чтобы с нашей Гроуа и ее детками хорошо обходились. Распорядись, чтобы Хадлюра усадили с ней рядом.

От Хводля к Хоудлю ведет хорошая равнинная дорога. Теперь гости перебирались туда на праздник, который был подготовлен самым наилучшим образом. Все, кто уже собрался, поехали на пир в Хоудле. Коней пустили вскачь, дав скакунам померяться в скорости, и всем было очень весело. Когда приехали в Хоудль, все было готово: булькала в горшке каша, тушилось мясо для жаркого, а на полках в кладовке лежали на блюдах оладьи и многие другие лакомства. В пиршественном зале поставили скамьи и столы, а амбар завесили тканями. В доме всем заведовали кухарки, а Ормюр Бьярднасон следил за подготовкой зала к празднику и потому на венчании в Хводле не присутствовал, да к тому же и заявил, что ему нет никакой необходимости все это выслушивать, так как он знает текст наизусть — там наверняка будет, как обычно, что-нибудь про любовь, верность и брачные узы, — и сказал, что все это ему знакомо ничуть не хуже, чем преподобному Тоумасу, который во всем сомневался и ничему не верил, согласно шестой главе, Фогтманну и параграфу о душе111.

Когда люди расседлали своих лошадей и утолили жажду, служители принялись совещаться о том, кого куда усадить, что доставило немало затруднений. Новобрачным места указали сразу, также как и священнику с супругой и некоторым другим из наиболее близких родственников новобрачных. Тут появляется известие, что во двор въехала бурфедльская чета. Между служителями разгорелась жаркая дискуссия о том, куда их усадить. Некоторые говорили, что для них сгодится и самое дальнее от входа место в амбаре, а в зал больше народу, чем задумано, не поместится. Другие утверждали, что не годится женщине из торгового местечка, а не из какой-нибудь там деревни, да еще и в льняном платье, сидеть вместе с чернью в амбаре. Ведь они знали нрав Роусы, походившей на Халльгерд в том, что не пожелала бы сидеть в углу112. Служители долго на эту тему препирались и так к согласию и не пришли. Ормюр Бьярднасон услышал их разговор. Он спросил их, о чем они спорят. Те ему рассказали, и тогда Ормюр промолвил:

— Этот вопрос я быстро решу. Синьор Гвюдмюндюр и мадам Роуса должны сидеть в зале. Тут и говорить нечего. Я подыщу им место, вероятно, рядом с моим, а вы об этом не беспокойтесь.

Вместе с бурфедльской четой приехал третий человек. Его все узнали и сказали:

— Вот и Торстейдн Обжора пожаловал, по этой части он всегда был мастак.

Ормюр стоял во дворе. Он подбегает и помогает Роусе спешиться, покончив с этим еще до того, как ее муж Гвюдмюндюр осмотрелся и вытащил свои старые сапоги из стремян. Ормюр приветствовал Гвюдмюндюра почтительно, хоть и с ухмылкой, но Гвюдмюндюр этого не заметил. Потом Ормюр ведет супругов в зал, и Роуса пребывает в наилучшем расположении духа.

Вот гостей рассаживают по местам. Гроуа из Лейти досталось местечко в зале, с краю скамьи для людей попроще. Это ей пришлось по душе, и надежные люди впоследствии сообщали, что, по словам Гроуа, со стороны Сигридюр было очень по-дружески усадить ее в зале. Когда всех гостей рассадили, как в зале, так и в амбаре, служители заметили, что в амбаре осталось одно место возле дверей. Порешили, что там может примоститься Торстейдн Обжора, хоть его и не приглашали.

Торстейдн принял предложенное место с благодарностью и сказал, что к лучшему он и не привык. Но, поскольку столовых приборов было приготовлено по числу приглашенных гостей, служители сказали, чтобы он попытался обойтись роговой ложкой и складным ножом, а едой с другими ему делиться не придется, потому что у него одного будут собственная миска и тарелка. Торстейдн сказал, что его это вполне устраивает, место ему досталось самое лучшее, потому как там хорошее снабжение, и заявил, что будет взимать пошлину со всех поставок съестного в амбар. Подали кушанья, первым из которых была ячменная каша на молоке. Служители поставили перед Торстейдном большую миску каши, куда вместилось бы добрых десять мёрков113. Это ему пришлось весьма по душе, и он тут же предложил начинать церемонию и петь застольный псалом. Но служители сказали, что этого делать нельзя, пока не будет все готово в зале, и обитатели амбара с этим согласились. В тот же момент, когда они об этом говорили, преподобный Тоумас в зале начал петь, и, заслышав это, кантор в амбаре встал со своего сиденья, торопливо нацепил на нос очки и затянул застольный псалом.

Исполнение псалма прошло чинно и благопристойно, после чего люди приступили к еде, и не в последнюю очередь Торстейдн Обжора. С каждым блюдом ему предстояло управляться в одиночку, и он тут же набросился на огромную миску каши. Об их столкновении ничего не рассказывается, но, говорят, кончилось дело тем, что она потерпела перед Торстейдном поражение. Вслед за этим подали жаркое. Торстейдну принесли весьма немаленькое корыто, полное мяса, и жир переливался через его края, как приливные валы на морском берегу. Все, кто наблюдал за действиями Торстейдна, говорили, что он показал себя в атаке весьма мужественно. Он сражался с корытом мяса совсем как норвежские викинги, бравшие на абордаж ладьи чернокожих, рубившие направо и налево и расчищавшие судно от неприятеля.

Обжора расправлялся с каждым кусочком мяса — сначала с самыми жирными, потом с постными, — пока корыто не оказалось расчищено, а кости не отправились за борт, как люди Буи в былые времена114. Тем не менее, с Торстейдном вышло так же, как с Торкедлем Тощим, о котором сложены стихи115. Торстейдн лопнул на последнем стихе, то есть, на оладьях.

Как уже сказано ранее, Торстейдн Обжора оставил за собой право взимать пошлину со всего доставляемого в амбар провианта, и не в последнюю очередь с мучного. За оладьи он потребовал больше всего.

— Каждое блюдо оладий, вносимое мимо меня в амбар, — заявил он, — будет обходиться в шесть штучек с сиропом и сахаром. Таков законный налог у купцов.

Все обитатели амбара одобрили слова Торстейдна. Обжора взимал пошлину открыто, и скоро у него скопился такой огромный запас, что часть ему пришлось оставить несъеденной.

Когда пропели псалом, герой привалился к стене амбара, там же, где просидел весь день, прикрыл глаза и уснул, а присутствовавшие там здравые люди говорили, что его вечерняя молитва звучала так: «Дай Бог, чтобы я оказался в кровати, лег спать, уснул, проснулся снова и принялся есть». Нам достоверно известно, что до постели Торстейдн добрался при содействии добрых людей в удобстве и сытости, однако исполнилось ли его желание на следующее утро, мы не знаем, и больше о нем речи идти не будет, также как и о других обитателях амбара.

Теперь рассказ перемещается в зал, где сидели знатные люди и новобрачные. Там все протекало весело и приятно. Преподобный Тоумас руководил пением и всей церемонией умело и усердно. Сначала на стол была подана каша, но не обычная каша, а рисовая. Пока люди черпали ее ложками, в зале стояла всеобщая тишина, столь каша оказалась хороша и благоразумна. Потом наступило небольшое перемирие, и люди принялись выпивать, потому что горячительного было подано предостаточно. Тут в пиршественном зале стало очень шумно, и мы не сможем пересказать все, о чем говорилось, пока рюмки, жаркое и блины — потому что оладий, как в амбаре, здесь не было — описывали круги вокруг стола. Новобрачные восседали на своей скамье с серьезным видом, как и полагается людям, оказавшимся на сиденье, в котором предстоит провести всю жизнь, пока смерть не разлучит их. Однако по глазам обоих новобрачных, и в особенности Сигридюр, было легко понять, что их с Индриди жизни были спаяны вместе Творцом вселенной не кое-как.

Добрый и богобоязненный апостол, преподобный Тоумас, сидевший подле новобрачных, вне всяких сомнений это видел, и потому ему не было нужды удостоверяться, что любовь и довольство давно уже надежно обосновались в грудях вновь обвенчанной пары.

В этот вечер Индриди и Сигридюр почти выпали из повествования; они лишь радовались тому, что устроили для своих гостей такое хорошее и пышное пиршество, с удовольствием наблюдая за их весельем и благопристойными развлечениями, а потом — тому, что отправились спать, предоставив служителям распоряжаться всей последующей попойкой так, чтобы все остались довольны. Преподобный Тоумас пропел псалом и произнес за новобрачных тост.

Как-то Индриди отвел его в сторонку, повертев в кармане немного того, что магистр Йоун называет «густой глиной», и передав это преподобному Тоумасу. Мы не знаем, много ли там было. Священник деньги взял, сказав при этом:

— Тут ужасно много, Индриди! Это дар, а не плата.

Теперь многим хотелось бы услышать, как прошла для Гвюдмюндюра Хёдлюсона свадьба Сигридюр, которая однажды была его невестой. Гвюдмюндюру с мадам Роусой достались одни из лучших мест в пиршественном зале, как уже упоминалось ранее. Ормюр сдержал все свои обещания с честью и благородством, как и когда Асгрим сын Лодейного Грима принимал Ньяля116. Он отрядил двух человек, чтобы помогли Гвюдмюндюру дойти до его места, потому что на того от поездки напала дрожь, как на Ньяля от старости. Ормюр провел Роусу к скамье в зале, и беседа их лилась легко и свободно. Роуса сидела между этими кавалерами, своим мужем Гвюдмюндюром и Ормюром, и были они по большей части не похожи друг на друга. Ранее уже сообщалось, что застольный псалом и каша вызвали тишину среди собравшихся, и что псалом был хорош, а каша благоразумна со всеми, и не было слышно никакой болтовни, лишь ложки постукивали по своим собратьям, глубоким тарелкам. В это время у соседей за столом — мадам Роусы, Гвюдмюндюра и Ормюра — ничего особенного не происходило, помимо того, что Гвюдмюндюр воздал каше должное, подобно Халли сказав, что это хорошая еда117. А когда ему стало жарко, Гвюдмюндюр откинулся, упершись в ножки стола, как это делают лучшие гребцы; при этом он не преминул зацепиться за подол платья своей жены. Та, как принято выражаться на юридическом языке, взяла слово:

— О чем ты только думаешь, Гвюдмюндюр? Что ты сучишь своими чертовыми ногами, хочешь мне платье испортить? Не умеешь сидеть в обществе? Не видишь, тут приличные люди собрались, такие как Ормюр, который в Сюдюрланде всяких красивостей насмотрелся, да к тому же еще и студент118?

Одновременно с этим она толкает мужа в качестве меры предосторожности. Муж покаялся, обещал исправиться и говорил мало такого, о чем стоило бы рассказывать, однако кашу есть перестал, хоть и неохотно, насколько можно было судить по его выражению его лица и общему виду.

Из-за шума в пиршественном зале невозможно было разобрать ничьих слов, а уж тем более — бурфедльской четы. Однако Ормюр Бьярднасон, сидевший рядом, слушал и обдумывал все, что узнавал о супружеской жизни, с тем же неподдельным интересом, как и богоравный Одиссей, что, вернувшись из похода на Трою, сел на пороге и стал рассматривать толпу женихов своей жены Пенелопы, сидевших в зале, евших его пищу и пивших его самые дорогие вина; их он намеревался перебить следующей ночью.

Тут в пиршественный зал внесли жаркое. Оно было второй частью застольной саги. Среди всех сестер, братьев и прочих присутствующих разыгралась та же самая драма. Служители ходили вокруг стола и разносили угощение.

Гвюдмюндюр из Бурфедля не забывал выбирать наиболее представительные куски мяса, однако оставалось еще с ними управиться, чтобы одержать над ними полную победу. Вооружен он был хорошо, ибо имел добрый меч, копье и крашеный щит. Оружием выступали нож, вилка и тарелка. Гвюдмюндюр был далеко не столь ловок, как Гуннар с Конца Склона, чтобы, как и тот, подбросить оружие в воздух и поймать его прежде, чем оно упадет наземь. Тут Гвюдмюндюр хочет испытать свое мастерство, берет вилку обеими руками и высоко ее заносит; та попадает в тарелку и раскалывает ее надвое. Многим то, как Гвюдмюндюр раскроил свой щит, показалось неразумным; Роуса же ограничилась тем, что нанесла мужу чувствительный тычок локтем, попутно заметив:

— О чем ты только думаешь, Гвюдмюндюр? Ну что ты за деревенщина, что за пентюх? Не позорь ты меня у людей на виду.

— Чего это! — вскинулся Гвюдмюндюр. — Я же не знал, торговец-то — настоящий жулик.

— Так это торговец виноват, что ты болван? — отозвалась Роуса.

Гвюдмюндюр собирался что-то ответить, но жена толкнула его и сказала:

Ормюр разговор слышал. Тут он не смог удержаться и проговорил с усмешкой:

— С вашего позволения, мадам Роуса, можно мне вставить словечко в вашу беседу?

— Мне тут показалось, что вы несколько строги к вашему мужу. Синьор Гвюдмюндюр правду говорит, проклятый торговец возит к нам одно лишь треснутое и разваливающееся барахло. Оно ни на что не годится. Не лучше ли было бы раздобыть деревянных тарелок из Трьекидлисвика или Хорднстрандира, искусно выточенных из плавника? Как видите, мадам Роуса, из меня может выйти священник и проповедовать я кое-как могу, хоть еще и не студент.

Роуса некоторое время молчит, а потом говорит:

— Я достаточно цивилизованна119, чтобы понять это прежде, чем вы рот раскроете.

Ормюр ничего не ответил, но тихо попросил служителей принести Гвюдмюндюру другую тарелку, полную еды, из олова или дерева. Более ничего примечательного не произошло, пока не убрали столы.

Гвюдмюндюр воздавал должное блинам и прочим лакомствам, а Роуса с Ормюром решили между собой, что для этого ему не потребуется иных орудий, помимо тех, что имеются у каждого человека на правой руке, каковыми он успешно и воспользовался. Потом люди встали из-за столов, однако оставалась еще завершающая попойка. Преподобный Тоумас произнес хороший и благочестивый тост за новобрачных, и те удалились отдыхать, как уже упоминалось ранее, а все остальные стали предаваться возлияниям, и нехватки в спиртном не было. Тут Роуса поднялась со своего места и тихо сказала:

— Ужасно печально, что нельзя немного развлечься и потанцевать.

— Вы, дорогая мадам, танцевать явно умеете. Это я знаю наверное, так как вы выросли в торговом местечке. В Бессастадире мы ничего такого не проходим, но я то и дело заскакивал в Рейкьявик, и начала я там постиг, так что, если вам, мадам Роуса, будет угодно попробовать один танец, пойдемте.

Мадам Роуса не стала отказываться от хорошего предложения, и они с Ормюром принялись танцевать, а остальные глазели на них, как тролль на ясное небо, потому что такого в округах Эйстюрланда прежде не видывали. Ормюр с Роусой танцевали долго, а потом и молодежь принялась приплясывать по их примеру, и всем было очень весело. Наконец Ормюр отвел Роусу к ее месту, и та сердечно его поблагодарила, а, садясь, произнесла со вздохом:

— Вы представляете себе, Ормюр, какая это мука для меня, что мой муж ну ни чуточки не умеет танцевать? У старика Баурдюра было заведено больше о других вещах думать, нежели обучать танцам или чему-нибудь еще занимательному.

— Это дело поправимое, дорогая мадам, — ответил Ормюр. — Вы сами отлично умеете танцевать, вот и сможете дома мало-помалу его научить.

— Вы и впрямь полагаете, что это возможно, Ормюр?

— Уверяю, вам это вполне по плечу, почему же нет? Я знал многих, кто обучился различным искусствам, хоть они были и старше, чем синьор Гвюдмюндюр, что бы там ни говорила об этом старая пословица.

— Слышишь, Гвюдмюндюр? — сказала Роуса. — Ормюр, ученый человек из столицы, говорит, что я сумею научить тебя танцевать.

Пока продолжался танец, Гвюдмюндюр сидел неподвижно и, как и остальные гости, ужасно удивлялся, ахал и осушил бесчисленное множество бокалов спиртного. Он уже захмелел, хотя на празднике это не возбраняется. На вопрос жены он ответил так:

— Отнюдь, — сказал Ормюр. — Сейчас, синьор Гвюдмюндюр, я научу вас первым па, с которых все начинают. Танец называется по-датски galoppade120. А дома ваша жена обучит вас другому, sagtevals121.

Тут Ормюр хватает Гвюдмюндюра, тащит его на середину зала и кружит, пока тому не стало дурно и он не упал. Ормюр поднял его из мертвых, препроводил под попечение Роусы и многословно и красноречиво заверил ее, что у ее мужа Гвюдмюндюра замечательные способности к танцам; конечно, у него немного закружилась голова, но в этом, заявил он, нет ничего нового, ибо так всегда бывает с людьми, которые мало чему учились в юности, а потом оказались на более высоком посту или в хорошей школе. Роуса не могла опровергнуть доводов Ормюра и поклялась, что либо разведется с Гвюдмюндюром, либо тот научится танцевать. Гвюдмюндюр внимал клятве жены и помалкивал, только пробормотал вполголоса:

— Что-то скажет мой воспитатель Баурдюр, когда я примусь танцевать в Бурфедле, а в доме ни кусочка масла и бадья вся опустела?

Люди развлекались беседами и совместными возлияниями до глубокой ночи, и все было замечательно, но, поскольку светила луна, ночью большинство гостей поехали домой. Отдельные лица, набравшиеся достаточно или близко к тому, мотались в седлах или падали в объятья своих матерей, однако обошлось без несчастных случаев.

Гроуа с детьми осталась в Хоудле, также как и Торстейдн, который на время отошел от пресыщения в мир иной, как уже упоминалось ранее. Бурфедльская чета также поехала домой. Ормюр проводил их к лошадям, помог Гвюдмюндюру забраться в стремена и усадил мадам Роусу в седло, поцеловавшись с ней. Последняя их беседа была такова.

— Думаете, у меня получится научить мужа танцевать?

— Да, непременно, уверяю вас, — отвечал Ормюр.

— Вы ведь не преминете оказать мне любезность, заехав ко мне, прежде чем отправитесь в столицу?

— Само собой разумеется, в Бурфедль я заеду. Как можно, это же по пути.

На следующее утро Гроуа встала с постели, прежде чем поднялась Сигридюр, так как Сигридюр в этот раз против обыкновения сильно заспалась. Но когда они завели разговор, Сигридюр промолвила:

— Ты ведь помнишь, Гроуа, что я говорила вчера: что тебе нужно как-нибудь в ближайшем времени ко мне заехать, и что я не откажу тебе в какой-нибудь помощи?

— Да, милая моя, ты, как и во всем, сама верность и преданность. Только вот не знаю, когда я смогу с детишками притащиться, потому как у нас в Лейти всего одна жеребая кобыла, которая едва доплетется до ближайшего хутора, вот и все хозяйство. Никто не представляет, не попробовав, каково это — быть бедным.

— Это я знаю, — сказала Сигридюр. — У нас с Индриди тебе всегда дадут еды, когда будет необходимость. Сейчас для вас собирают запас где-то на неделю; мой Индриди его вам передаст. А вот и монета, дорогая Гроуа, — это была специя, — которую я тебе должна с тех пор, как ты давным-давно отнесла мое письмо. Возьми ее, и мы квиты.

Гроуа взяла монету, при этом поцеловав Сигридюр.

— Ох, стыдно мне все это брать, — и она утерла глаза передником; никому не известно, был ли он белоснежен или в пятнах. Потом она простилась с Сигридюр и пообещала зайти и порассказать ей много как старого, так и нового, в чем никому не следовало на нее ссылаться, но о чем сообщили ей надежные люди.

На этом свадьба Индриди и Сигридюр завершилась.

Следующую зиму Индриди и Сигридюр счастливо прожили в Хоудле в любви и согласии. Однажды, под конец зимы, Индриди заговаривает со своей женой:

— Мое мнение таково, — говорит он, — что нам стоило бы попробовать заняться хозяйством. Здесь мы, конечно, живем у любящих родителей, но я считаю, правильнее всего каждому молодому человеку, который хоть на что-то способен, заняться чем-нибудь таким, что и ему выгоду и почет принесет, и родительской земле на пользу пойдет. А что же может быть прекраснее и увлекательнее, чем завести хозяйство? Ибо «славно знать, как вести хозяйство, уметь ценить Господень дар»122. Мы должны этому научиться, и тогда можем быть уверены, земля отплатит нам за труды.

— Я согласна со всем, что ты говоришь, любимый! — сказала Сигридюр, потрепав мужа по щеке. — И где же ты хочешь, чтобы мы поселились?

— Многие сказали бы, что без земли мы не останемся, имея четыре хутора, и все отличные, — сказал Индриди.

— Сейчас они не свободны, а если бы даже и были свободны, я бы не стала склонять тебя взять какой-нибудь из них. Мне всегда хотелось жить здесь, на родине, но сейчас здесь свободной земли нет.

— Тогда поехали в Фагрихваммюр123, — сказал Индриди и улыбнулся.

— А где это, любовь моя? — спросила Сигридюр. — Не припоминаю, чтобы я слышала о таком месте.

— Ты сможешь скоро его увидеть. Как-нибудь летом мы туда съездим.

Больше в этот раз Индриди ей говорить не стал, но однажды по весне, когда снег со склонов уже сошел и на них зазеленела трава, Индриди велит седлать двух коней и просит жену собираться в поездку.

— Сейчас поедем в Фагрихваммюр, — говорит он.

Сигридюр оделась так, будто собиралась в церковь, на что ее муж улыбнулся, однако больше ничего про место назначения не сказал. Вот супруги садятся на коней. Но как только они выехали с туна, в месте, где дорога огибает ограду и спускается в заселенную округу, Индриди поворачивает коня на овечью тропку, ведущую вглубь долины. Сигридюр это показалось странным, но она подумала, что это какая-то игра, которую Индриди затеял, чтобы залучить ее с собой на прогулку в хорошую погоду. Вот они едут по долине, а та стала уже совсем зеленая, любо-дорого посмотреть. Наконец они приехали в какую-то красивую лощину; это было на дальних рубежах земель Индридахоудля. Прежде Сигридюр там не бывала, однако сразу поняла где она, как только взглянула за реку: там виднелся Аульфхоудль и склон, у которого она сидела давным-давно. Посередине лощины Индриди спешился и снял жену из седла. Лощина эта была образована двумя невысокими поросшими травой грядами, огораживавшими ее с трех сторон и укрывавшими от всех ветров кроме юго-восточного. Перед лощиной расстилается ровный луг, сбегающий к реке. Река в этом месте спокойно течет по ровному руслу, хоть и довольно широка. По эту сторону был виден сочно-зеленый склон и два белопенных потока, низвергавшихся с гребня в своих ущельях и сливавшихся вместе чуть ниже середины склона, образуя небольшой мыс. Посередине лощины бежит ручей, выбивающийся из-под большого камня выше по склону, а от ручья и от дальнего края самой лощины расходятся неглубокие ложбины, поросшие черникой, можжевельником и кустами ивы. Меж холмистых гряд лощина совершенно плоская, лишь посередине ее, на дальнем берегу ручья, поднимается небольшой выпуклый бугор или холм. Лощина столь широка, что там можно было легко устроить тун на десяток коров или даже больше. Трава в лощине была такая же, как бывает и везде на твердой почве, где не хватает ухода и удобрения, весьма низкорослая, и лишь вокруг камней да там и сям, куда имели обыкновение забираться овцы, поднимались красивые и густые пучки травы, зеленые, словно изумруд. Из этого можно было понять, какая плодородная сила скрывалась там в земле.

Погода была теплая, а лощина — весьма приветливая, потому нечего и удивляться, что спокойствие и красота природы захватили бы каждого, кому Бог дал внимательные глаза и чуткую душу, способную взирать и восхищаться его творениями. Тут Индриди обращается к жене и говорит:

— Любимая моя! Я вижу, тебе здесь нравится. Эту лощину Господь уготовал для того, чтобы кто-нибудь поселился в ней и превратил этот лужок в тун, тебе так не кажется? Это и есть Фагрихваммюр, о котором я тебе говорил, и нигде больше не хочу я жить, кроме как здесь. Смотри, вон на холмике еще виднеются развалины моей хижины. Теперь надо ее отстроить и расширить, чтобы мы оба там поместились, раз уж река нас больше не разделяет.

— Конечно, сердце мое! — промолвила Сигридюр, бросаясь в объятья к своему мужу и обвивая обеими руками его шею. — Возблагодарим Господа за то, что он позволил желаниям нашей юности исполниться.

Некоторое время супруги занимались тем, что осматривали лощину и ее окрестности, а потом поехали домой. Тут Индриди подробнее поведал жене о своем намерении построить в лощине хутор и о том, что его отец подарил ему дальнюю часть долины, хотя у Индридахоудля земли все равно осталось предостаточно. Сигридюр согласилась с этим планом, и этой же весной Индриди распорядился начинать стройку, на которой трудилось много людей, а все доски стругал он сам. А для того, чтобы поскорее возделать место для туна и заготовить удобрение на следующую весну, он получил от отца разрешение пасти летом скот в Фагрихваммюре и поставил там на лужайке передвижные загоны, давая коровам оставаться там на ночь.

К осени Индриди уже возвел большинство построек, но той осенью супруги туда не переехали, лишь оставили там на зиму нескольких людей и весь скот, какой у них был. А вот следующей весной Индриди уехал из Тунги окончательно, и строительство было к тому времени полностью завершено.

Первые два года, что Индриди с Сигридюр жили в Фагрихваммюре, они могли держать там лишь двух коров, а вот овец у них там было полно. Индриди больше всего усилий прилагал к тому, чтобы как следует возделать тун, и мало-помалу ему это удалось. Те, кто бывал в Фагрихваммюре, рассказывают, что сенокосный луг там один из красивейших, да и по всему видно, как вне, так и внутри дома, что в Фагрихваммюре проживает зажиточный и рачительный бонд. Только желательно было бы, чтобы и другие захотели последовать примеру Индриди и наших праотцев, поселившись и заведя хозяйство в тех землях Исландии, которые до сих пор не заселены; и несомненно то, что есть еще много красивых невозделанных мест, которые Господь уготовал людям в счастливое пользование. И на этом мы завершаем рассказ об Индриди и Сигридюр.

Послесловие ко второму изданию (1867 г.)

В том же 1850-ом году, когда я женился на власти и сделался таможенником, на суку в Копенгагене родился птенец. Отец признал отцовство и назвался Й. Т. Тороддсеном. Он окрестил его, чтобы его можно было показать в типографии Мёллера. Дитя получило имя «Парень и девушка». И когда птенец был готов покинуть гнездо и улететь, он полетел в родные края своего отца, в Исландию, желая посостязаться с южными птицами и заявив, что происхождением не уступит им, да к тому же знает местность. Парням и девушкам в Исландии показался более знакомым щебет исландской птицы, чем некоторых залетных гостей с юга, уставших, вымотавшихся и преобразившихся за свою утомительную дорогу и перелеты туда-сюда по всему свету.

Отец «Парня и девушки» просит вас, парни и девушки, столь же хорошо принять птенца, который вновь летит к вам, сменив несколько перьев.

Примечания

1 Исландский предводитель и годи X в., герой нескольких саг, живший в Аульфта-фьорде на востоке страны. Здесь и далее имена героев саг для простоты понимания приводятся в транскрипции, традиционно принятой в их переводах, тогда как остальные имена следуют более современной фонетической транскрипции (например, Халль вместо Хадлюр); при этом для исландцев такого различия не существует.

2 Цитата из стихотворения «Исландия» Йоунаса Хадльгримссона (1807–1845).

3 Название означает «Красивая долина».

4 Самоуправляемая сельская община, состоявшая из определенного числа землевладельцев (бондов) и имевшая четкие границы, в общем случае не совпадавшие с церковными приходами.

5 Свободный крестьянин, землевладелец.

6 Высшее должностное лицо в административной единице Исландии, сисле, примерно соответствует шерифу или префекту.

7 Исландский крепкий спиртной напиток из картофельного или зернового сусла на семенах тмина. Слово может означать также и вообще любой крепкий алкоголь; датский король едва ли пил именно исландский бреннивин, однако бедная старуха не могла разбираться в таких тонкостях.

8 Подарок ребенку, у которого прорезался первый зуб.

9 Кличка означает «темная с белой грудью, животом и крупом».

10 Главная жилая комната в исландском доме, к XIX в. служившая столовой, спальней и помещением для женских домашних работ.

11 Огороженный луг вокруг дома с самой лучшей травой.

12 Т.е. косить влажную траву было легче.

13 Названия означают «Эльфийский Холм» и «Лощина Призраков».

14 Кличка означает «с пятнами на морде».

15 Распространенная собачья кличка, означает «косматый».

16 Вид детского развлечения, когда соперники обмениваются висами, причем каждая виса обычно начинается с той же буквы, которой закончилась виса оппонента.

17 Время с середины сентября до середины октября, когда овец, которых ежедневно не доят, и все лето пасшихся в горах, собирают в загоны (слово «рьеттир» и означает «загоны»), где бонды разбирают свой скот. Рьеттир заканчивается праздничными гуляньями: пением, танцами, угощениями и выпивкой.

18 Исландские башмаки делались из цельного куска кожи и не имели жестких подошв, чтобы легче было ходить по горным склонам.

19 Вид глимы (исландской национальной борьбы), в которой борются две команды во главе с вожаками («бондами»); «бонды» борются последними.

20 Овец помечают при помощи надрезов разной формы на ушах. Метка состоит из двух частей: верхней (кончик уха) и нижней (бока уха). Нижние (и некоторые верхние) метки могут в свою очередь быть спереди (т.е. в верхней части уха) или сзади (в нижней части).

21 «Бити» – треугольный вырез сбоку; «бладстифт» — отрезанная под прямым углом верхняя четверть уха; «фьёдюр» — клиновидный надрез сбоку и книзу.

22 Распространенная кличка овец и коров, означает «безрогая», «комолая».

23 Кличка означает «короткорогая» или «бодливая».

24 Известные исландские римы (вид стихотворения) за авторством Торлаукюра Гвюдбрандссона Видалина (1672–1707) и Аурдни Бёдварссона (1713–1776).

25 Старинная исландская карточная игра с взятками для двух или четырех игроков. Очки зарабатываются за взятие пяти или более взяток. Пять взяток подряд, когда противник не взял ни одной, называется «монахом» и приносит пять очков. Шесть и более взяток подряд — «шквал», и за каждую дополнительную взятку дается еще по очку. Если противнику удается «прорезать» серию своей взяткой, не будет ни «монаха», ни «шквала», а если ему потом в свою очередь удастся взять пять взяток, он получает одно очко.

26 Заходная семерка бьет любую другую карту.

27 За один раз сдается по три карты.

28 Карточная игра для двух игроков; ее цель — набрать как можно больше карт. Когда игрок забирает всю колоду, его называют «вором».

29 В Исландии конфирмация проводится по окончании 11-недельного обучения в возрасте 13–14 лет.

30 Единственное учебное заведение в Исландии в 1805–1846 гг., неподалеку от Рейкьявика.

31 Так в скандинавской мифологии называли змея, грызущего корни мирового древа. Применительно к лошади кличка означает «грубый», «тряский».

32 Кличка означает «серая».

33 Исландский женский головной убор в виде загнутого крюком колпака.

34 Название хутора означает «Кладовая Гора» и показывает, что Баурдюр был не первым в своем роду с такими наклонностями, как у него.

35 День пути тингмадюра (члена законодательного собрания) — старинная мера расстояния в Исландии, примерно равная 37,5 км.

36 Здесь — старинная исландская мера жидкости, примерно равная 9,65 л.

37 Датская серебряная монета, бывшая в обращении в середине XIX в.

38 «Хёдлюсон» означает «сын Хадлы»; из этого сразу очевидно, что отец Гвюдмюндюра неизвестен, либо его по какой-то причине предпочитают не указывать.

39 Старинная мера стоимости, изначально равная «большой сотне» (т.е. 120) аршин (62,77 см) грубошерстного сукна. Сотня считалась эквивалентом стоимости одной дойной коровы или шести овец с ягнятами.

40 Сборник проповедей епископа Йоуна Торкельссона Видалина (1666–1720), имевшийся в Исландии почти в каждом доме. Его было принято читать вслух по воскресеньям.

41 Датская монета, равная ¼ ригсдалера или 24 скиллингам.

42 Известный рейкьявикский шляпник XIX в.

43 Прозвище означает «рыжая».

44 Строчка из «Поэмы о жителях Хордна-фьорда» Стефауна Оулафссона (XVII в.).

45 Размеры жилых помещений традиционно указывались в пролетах между столбами; длина одного пролета составляла 1,5–2 м.

46 Имеется в виду скоттхува, часть исландского национального женского костюма.

47 Имеются в виду «Духовные назидания» немецкого проповедника К. К. Штурма, опубликованные на исландском языке в 1821 г.

48 Вязаный головной убор, закрывающий целиком голову и шею, кроме глаз и носа, наподобие балаклавы. Название дословно означает «капюшон для овчарни».

49 Служители (обычно их было двое, иногда больше) отвечали за проведение свадьбы, рассадку гостей в соответствии с чином, чтение молитв, пение псалмов и спиртные напитки. Это была почетная должность, на которую часто назначались старосты хреппов, видные бонды и т.п.

50 Т. е. в последней трети сентября.

51 Поттюр («горшок») — мера объема, равная 0,965 л.

52 Имеется в виду алкогольный напиток на основе меда.

53 Зимой стоимость товаров возрастала по причине трудности доставки как в страну, так и внутри нее.

54 Кличка лошади означает «буланая», «светлая».

55 Почтительное обращение к незамужней девушке из среднего сословия.

56 Отчество дословно означает «его сын» и употреблялось в отношении людей, чей отец неизвестен. В наше время в таких случаях обычно пользуются матронимом (именем матери).

57 Четыре дня в седьмую неделю лета (т.е. в начале июня), когда наемные работники меняли место жительства.

58 В Бессастадирской школе было два класса, а учащиеся проводили в каждом классе по 2–3 года. Среди них могли быть люди разных возрастов, в том числе и взрослые мужчины, а состав классов с каждым годом частично менялся по мере перехода учащихся на старшую ступень или окончания обучения.

59 Так ученики школы называли один из столов в столовой, как если бы это была лошадь. По одну сторону от него сидели старшеклассники, а по другую — младшеклассники и иногда кто-либо из старших.

60 Скрелингами старшеклассники называли учеников младшего класса. Этим словом в исландских сагах обозначали эскимосов и индейцев; оно также имеет пренебрежительные коннотации и в переносном смысле примерно означает «варвар», «невежа».

61 Так в школе называли суп из рубленого мяса.

62 Здесь: «далее», «следующую (главу, абзац и т.п.)» (лат.).

63 «Nucleus Latinitatis», латинско-исландский словарь, изданный в 1738 г. Прозвище словаря образовано по примеру других исландских уменьшительных имен.

64 Деревянный жбан с носиком, в котором смешивали для учеников напиток из кислой сыворотки и воды.

65 Название одного из дортуаров для мальчиков в Бессастадирской школе. Амтман (амтмадюр) — государственный чиновник, начальник амта — административной единицы в составе королевства Дания.

66 Наказание заключалось в следующем: провинившийся становился посередине помещения, согнув спину и вытянув шею, а ученик, отправлявший наказание, дергал его голову вверх-вниз в такт с псалмом, который пели хором остальные ученики. Для этой цели традиционно выбирался наиболее длинный псалом.

67 Греческий словарь.

68 Сокращенное название Рейкьявика.

69 Здесь автор позволяет себе некоторую долю сарказма. Долгое время торговать в Исландии не разрешалось никому кроме подданных датской короны, да и поставляемые товары зачастую были не лучшего качества.

70 Начало одной из застольных молитв из «Малого катехизиса» Мартина Лютера.

71 Начало лета традиционно было временем, когда крестьяне приезжали в торговые местечки за покупками.

72 Мера веса, равная 1/32 фунта или примерно 12,8 г.

73 «God morgen», «доброе утро» (дат.).

74 Вероятно, имеется в виду лошадь Асмунда, отца Греттира из «Саги о Греттире»; кличка лошади означает «буланая с черной гривой».

75 Кличка коня означает «серый».

76 Сигюрдюр каламбурит: придуманное им прозвище Эйрек созвучно имени Эйрикюр и примерно означает «постоянно гоняющий». Странники, направляющиеся в Рейкьявик, часто оставляли своих лошадей на хуторе Рёйдарау, располагавшемся примерно в центре современного Рейкьявика, поэтому тамошнему бонду приходилось часто иметь дело с лошадьми.

77 Самое большое в Исландии лавовое поле в северо-восточной части страны. В прежние времена там скрывались отправленные в изгнание разбойники. Название дословно означает «лавовое поле злодеяний».

78 Высшее должностное лицо в административной единице Королевства Дания, примерно соответствует званию королевского губернатора в стране.

79 «Л., дорогой! Ты только посмотри» (дат.). Здесь и далее хозяйка изъясняется на смеси из датского и ломаного исландского.

80 «Боже, Стина!» (дат.).

81 В отличие от хозяйки, Стина в основном разговаривает на исландском, но использует бывший тогда в моде среди местной аристократии рейкьявикский диалект с большим количеством датских заимствований.

82 «Вполне определенном факте у Ларсенов вчера» (дат.).

83 «Но Боже!» (дат.).

84 В зависимости от контекста имеется в виду либо Селтьярднарнес, хрепп по соседству с Рейкьявиком, ныне его пригород, либо Сюдюрнес, другое название полуострова Рейкьянес на юго-западе Исландии, частью которого является и Рейкьявик.

85 Первоначально тур из камней (название означает «школьный тур», так как он был сложен учениками Рейкьявикской гимназии), позднее — семиметровая каменная башня на холме к востоку от Рейкьявика, откуда открывался хороший вид на город и окрестности. В наше время на этом месте находится статуя Лейву Эйрикссону и церковь Хадльгримскиркья.

86 Йёрген Йёргенсен, датский авантюрист, объявивший в 1809 г. Исландию независимой от Датско-Норвежского королевства, а себя — ее «протектором». Через два месяца был арестован, а датское правление было восстановлено.

87 Персонаж популярного хулительного стишка неизвестного автора:

Аульфтанесец бдит, никогда он не спит,

хапает больше, чем Бог велит,

бездобродетельный паразит.

88 Имеется в виду Тьёрднин, озеро в центре современного Рейкьявика, находившееся тогда на его окраине.

89 Известные бродяги начала XIX в., также входившие в дружину Йёргена Йёргенсена.

90 Легендарный первопоселенец полуострова Снайфедльснес («Мыс Снежной Горы»), чей отец был полутроллем, полувеликаном. Здесь имеется в виду расположенный на полуострове ледник Снайфедльсйёкюдль.

91 По исландским поверьям каждый день для человека наступает миг, когда произнесенное им вслух желание сбывается.

92 Одна из самых известных исландских колыбельных за авторством Свейнбьёрдна Эйильссона (1791–1852).

93 Снайфедльсйёкюдль, виден из Рейкьявика только в ясную погоду.

94 Неформальное название города Хабнарфьёрдюр.

95 Строка из «Речей Высокого» из «Старшей Эдды».

96 Также отсылка к «Речам Высокого».

97 По исландскому поверью, если человека начинает вдруг клонить ко сну, это означает скорый приход некоего гостя, чья фюльгья (дух-хранитель) предшествует ему и как раз и вызывает сон.

98 По-исландски «жена» и «женщина» обозначаются одним и тем же словом.

99 По-исландски слово, обозначающее «отказать жениху», дословно значит «сломать хребет».

100 У гостей в Исландии (особенно в темное время суток) было принято подходить к окну и говорить «[Да пребудет] здесь Господь». Считалось, что нечистые силы не смогли бы произнести имени Господа.

101 Роуса использует здесь датские слова, чтобы показать свою утонченность.

102 Имеется в виду Йоун Т. Видалин.

103 Т.е. в первой половине сентября.

104 По исландским поверьям солнечная, теплая и тихая погода в день свадьбы сулила счастливый брак.

105 Кличка коня означает «бурый», «карий».

106 Сажень в Исландии равнялась 167 см.

107 Имеется в виду русская верста, равная 1066,8 м.

108 Приподнятая часть в некоторых бадстовах, где находились сиденья и кровати.

109 Гроуа изображает детскую речь, коверкая имя Сигга, уменьшительное от Сигридюр.

110 Магнус I Добрый (1024–1047), король Норвегии и Дании. Ср. висы на смерть Магнуса из «Саги о Харальде Суровом» из «Круга Земного» (пер. А.Я. Гуревич):

Смерть взяла — немало
Слез лилось, ведь конунг
Людям щедро сыпал
Злато — ратоборца,

Разрывала грудь им
Скорбь, не сякло горе
Княжьих слуг, и долго
Печаль их снедала.

111 Николай Фогтманн (1788–1851) — датский епископ, написавший религиозное руководство для латинских школ, где он подвергал сомнению буквальность изложенных в Библии событий и рассматривал их в метафорическом смысле.

112 Халльгерд Длинноногая, жена Гуннара с Конца Склона из «Саги о Ньяле», имевшая вспыльчивый и мстительный характер.

113 Мёрк — мера объема, равная половине поттюра, т.е. примерно 0,5 л.

114 Отсылка к «Саге об Олаве сыне Трюггви» из «Круга Земного», где Буи Толстый, терпя поражение в морской битве, бросился за борт, призывая своих людей поступить так же.

115 Имеется в виду стихотворение Йоунаса Хадльгримссона «Торкедль Тощий», герой которого лопнул, исполняя псалом.

116 Персонажи «Саги о Ньяле». Когда Ньяль приехал к Асгриму, тот снял его с коня, отнес в дом и усадил на почетное сиденье.

117 Отсылка к «Пряди о Дерзком Халли».

118 В Исландии студентом называли не только собственно учащегося высшего учебного заведения, но и того, кто в принципе имел право туда поступить, т.е. человека, окончившего гимназию. В данном случае Роуса делает Ормюру аванс.

119 Роуса использует слово, которое можно приблизительно перевести как «данифицирована». В XIX в. знакомство с датскими обычаями и нормами поведения считалось признаком культурности и цивилизованности, в противовес «сельской» Исландии. В наше время это слово используется с оттенком насмешки.

120 Галоп — быстрый бальный танец немецкого происхождения.

121 Медленный вальс (дат.).

122 Строки из поэмы «Кодекс сельского хозяйства» Эггерта Оулафссона (1726–1768).

123 Название означает «Красивая Лощина».

Небольшой рассказ

Послесловие ко второму изданию (1867 г.)

Примечания