Йоунас Хатльгримссон

За мхом

Grasaferð

«Сестрица! Ты видишь то же, что и я?»

Так я сказал однажды весенним вечером моей сестре, пятнадцати лет от роду, когда мы возвращались из загона для ягнят, и радостно захлопал в ладоши.

«Не знаю, о чём ты, парень!.. Что я должна видеть?» — тотчас спросила она и обернулась назад, потому что я отстал. Я стоял и молча смотрел в землю.

«Тут прошёл дождь из червяков; но я не это хотел сказать».

«У тебя светлая голова, — рассмеялась сестра, — в неё вечно приходит что-нибудь новенькое. О твоих червяках мы поговорим потом. А что ещё я должна была увидеть?»

Когда я был помладше, она всё время водила меня за руку, и я привык к тому; но сейчас мне исполнилось целых тринадцать лет, и я считал себя уже слишком взрослым для этого, — однако это мне по-прежнему очень нравилось, и порой, когда мы вместе шли куда-нибудь, я добивался этого от неё весельем и дружелюбием.

«Возьми меня ненадолго за руку, — сказал я, беря её руку, — иначе не увидишь того, на что я тебе указаваю. Вот, видишь гору над нами? Смотри!»

«Нет, милый кузен, горы я не вижу. А кроме горы там ещё что-нибудь есть?»

«А видишь: с Крутизны низвергаются голубые струи? Это после недавнего дождя: в ручьях воды прибыло, а некоторые из них порыжели. И как тебе сейчас нравится эта гора?»

«Очень нравится, — отвечала сестра. — Она красива и выглядит уже по-летнему. Но такой вид у неё каждый день. Покажи-ка мне что-нибудь ещё».

«Самое лучшее я как раз откладывал на потом. Видишь на верху Крутизны, чуть к югу, травянистые гривы? Сейчас они красивого розоватого оттенка; а помнишь, какими они бывают в засуху?»

Последнее я произнёс таким многозначительным тоном и с таким глубокомысленным выражением лица, что по всему было видно: я сам считал, будто сказал нечто важное. Сестра немного посмотрела на гривы — и я заметил, что она приободрилась.

«Ты просто золотце, — сказала она потом, — и самый лучший мой кузен. Это же всё исландский мох — изобилие чудного мха!»

И тут впервые вышло именно так, как я хотел: сестра повела меня за руку, поправила на мне шляпу и убрала волосы у меня со лба, правда, я тотчас тряхнул головой, и они снова упали вниз; и я смотрел то на неё, то на розоватые участки на склоне, — и стал умолять, чтоб она никому не проболталась об этом мхе, но когда-нибудь взяла меня с собой на Крутизну, чтобы все лавры первооткрывателей этого места достались нам двоим и мы набрали бы небывалое количество мха. Наконец она пообещала мне это, я почувствовал себя счастливее королевского сына и всё думал о мхе, преисполнившись чистой радости и надежды. Подобное радостное ожидание едва ли поддаётся описанию, и никому не дано насладиться им сполна кроме тех, кто переживает ту же пору отрочества, что и я.

Ту, кого я называл сестрой, звали Хильд Бьяртнадоттир, она была единственным отпрыском пастора из Б... Мы росли вместе с тех пор, как мне исполнилось четыре года: тогда я лишился родителей, одного за другим, а преподобный Бьяртни взял меня к себе и воспитал как собственного сына. Он когда-то был женат на сестре моей матери, но потерял её, когда я был ещё ребёнком. С тех пор он всегда жил с одной лишь экономкой, и, по всей видимости, у него всё обстояло хорошо. Также он был богачом, к нему отовсюду стекалась всяческая провизия, и даже если в его хозяйстве что-нибудь заканчивалось, об этом знали лишь посвящённые. Экономка всегда относилась ко мне скверно, и когда я злился, то называл её Гюддой-толстухой, — зато пасторскую дочку Хильд я всегда называл не иначе, как сестрой, а пастора — воспитателем, но иногда, в разговорах с посторонними — преподобным Бьяртни. Он никогда не бывал со мной строг, и я не помню, чтоб он когда-нибудь обижал меня при учении или работе; однако вид он имел суровый, и никогда не говорил со мной настолько ласково или по-дружески, чтоб я мог полюбить его; я почти пугался его и не мог в его присутствии быть так же весел и смел как обычно. Однако я уважал его как родного отца и от всей души желал ему благополучия. Мне посчастливилось сдружиться с жителями пасторской усадьбы, некоторые из них любили меня, и никто не смотрел на меня косо — кроме экономки. Но лучше всего мне всегда бывало с моей сестрицей Хильд, и её я слушался лучше, чем любого другого обитателя этого дома.

За день до сенокоса я надел белые брюки и голубые носки, которые пришил к одежде чуть пониже колен. Наверх я накинул зелёную сорочку и рубаху из парусины, надел новую шляпу, которую приобрёл за ягнёнка — она казалась мне красивой. В таком виде я и стоял во дворе с лентой для волос и светло-серым мешком для сбора мха; к тому же, у меня было при себе много верёвок. С собой я взял мой синий шерстяной свитер и уже собирался было связать его и мешок в узел, но помешкал и посмотрел на дверь: не выйдет ли кто-нибудь из дому. Через некоторое время вышла сестрица: у неё в руках был свёрнутый мешок, на руках — белоснежные перчатки с вышитыми цветами, а в остальном она была одета по-будничному: опрятно и легко, и при этом тепло — знакомые сразу смекнули бы, что она собралась за мхом.

Я окликнул её и предложил: «Сестрица, давай, я понесу твой мешок!», — и тотчас окинул себя взглядом до самых ног, ведь ещё никогда я не казался самому себе таким взрослым и мужественным на вид (жених хоть куда!), как сейчас, в этих белых брюках.

«Ещё чего! А самого себя ты нести хоть сможешь? — сказала Гюдда-толстуха. — Ишь, малец, пыжится вести себя по-взрослому!»

Она стояла прямо позади меня, — а я и не заметил, как она подошла.

«Мне до тебя дела нет», — произнёс я полушёпотом, а сестрица с улыбкой протянула мне свой мешок и заверила, что, мол, не сомневается: я буду достойно нести его, особенно, если она поведёт меня за руку вверх по склону.

«Это всяко легче», — собрался было сказать я, но рядом стояла Гюдда-толстуха и так насмешливо улыбалась, что я закусил губу и молча увязал свой узел.

«Хильд, не забудь, — попросила экономка, — сегодня вечером принести мне немного очитка; на горе его растёт много, и из него получается самый лучший отвар».

Мне захотелось сказать в ответ что-нибудь дерзкое, но я не решался до тех пор, как не закончу все мои приготовления.

«Не забуду, Гвюдрид! — ответила сестрица. — Всем счастливо оставаться!»

«А я тебе принесу парочку плаунов или немного пузырника!» — сказал я и тотчас бросился наутёк: я понимал, что Гюдда-толстуха, наверно, уже рассердилась.

Погода была безветренная, сухая, но солнца видно не было, потому что небо было пасмурным, и на востоке сгустились тучи. И долина выглядела под стать погоде: куда ни кинешь взор, всё было таким тихим, ласковым, на туне трава зелена, в ней сверкают одуванчики и лютики; и луга тоже все зелены, но с более палевым оттенком, а кое-где виднеются островки пушицы, чистые-чистые, словно свежевыпавший снег. Стада разбрелись по пастбищам и горным склонам, и всюду стоит тишина: разве что в долине кое-где пролепечет ручей, да река зашумит, а иногда птицы пролетят с криком, а не то усядутся на какую-нибудь возвышенность и давай тешиться пением в утренней тиши.

В отдалении виднелись лазурные горы, покрытые пятнами солнца, и это придавало всему остальному какой-то оттенок радости, подобно тому, как надежда освещает размеренную жизнь доброго человека.

Так сказала моя сестра, когда мы остановились в одном месте на горе и стали смотреть на долину и селение; и её слова явно были правдивы: я видел, как её лицо лучится сердечностью.

Но у меня на уме был лишь мох, и я ответил ей, довольно нетерпеливо: «По-моему, то, о чём ты говоришь — это красиво, но если сегодня здесь проглянет солнце, мне это не понравится — лучше бы нам ливень посильнее».

«Не беспокойся, — сказала она, — этого твоего мха на Крутизне не настолько мало, чтоб разглядеть его можно было только при сырой погоде. А теперь позволь-ка мне немного повести тебя за руку, мой славный маленький кузен!»

Тут я послушался и молча взял её за руку; только мне не понравилось, что она назвала меня «маленьким». А она взяла такую манеру с тех пор, как переросла меня; ведь она была уже взрослой девушкой и больше года назад конфирмовалась, а я ещё ребёнок и для своих лет ростом невелик. Всё это я и сам отлично знал, и мне было обидно, что она непроизвольно напоминает мне об этом.

И вот мы продолжали идти, пока не подошли под самую кручу. Я к тому времени чудовищно устал, и мы сели на поросший зелёной травой пригорок и окинули взором долину. Она сейчас была ещё красивее, чем когда мы стояли ниже по склону горы: все неровности в низине сгладились, и видна была только игра красок. Река стала видна вся, она текла, изгибаясь и ветвясь, подобно лазурным нитям, затканным в прекраснейшую блестящую ткань.

Однако в этот раз красота природы оставила меня равнодушным: я не мог выбросить из головы, что меня назвали «маленьким», был ужасно не в духе и наконец сказал ни с того ни с сего: «Милая Хильд, я такой малюсенький, кажется, и не вырасту никогда!»

Сестра громко рассмеялась и посмотрела на меня с такой озорной улыбкой, что я опешил. Я как будто услышал по отзвуку в воздухе, насколько нелепым и жалким был мой голос, — и после, как это порой бывает, моё настроение изменилось, и я принялся хохотать над самим собой.

«Ничего более странного я в последнее время не слышала, — сказала сестра. — Попробуй-ка повторить это таким же голосом — ну, пожалуйста!»

Я поначалу отнекивался, но в итоге вышло, как обычно бывало с Хильд: я не мог долго отказывать ей в её просьбе; и мне пришлось передразнить самого себя, и хотя удалось это не лучшим образом, всё равно у нас обоих это вызвало смех и веселье. Тут она стала ласкова и так радостно и беззлобно рассмеялась надо мною, что мне и в голову не пришло на неё обидеться.

Когда мы встали, она сказал мне, уже более серьёзным тоном: «Если хочешь, я не буду больше звать тебя «маленьким кузеном», да ты ведь скоро и вырастешь, если останешься в живых, а уж когда ты вырастешь, мне всё равно придётся от этого отвыкать, хочу я или нет».

Услышав, что речь приняла такой оборот, я немного удивился: мне показалось, что обещание это пустое, и я не понимал, как ответить.

«Да называй меня, как хочешь, — поговорил я весьма тихим голосом, — а я всё равно буду звать тебя сестрой». — И мы полезли дальше на кручу.

Я думал о том о сём и мало смотрел на дорогу, да она была и не опасна; в одном месте мы обнаружили ущелье и без приключений поднялись по нему вверх; однако оно было настолько узким, что в некоторых местах нам приходилось протискиваться боком, и мы поняли, что нам не пройти по нему обратно с полными мешками.

Надеюсь, кто-нибудь из моих читателей помнит первый раз, когда он нашёл столько исландского мха, сколько посчитал возможным унести без труда. Ведь когда неясно, что́ тебя ждёт впереди, занятие становится ещё более увлекательным — отсюда азарт охотников и всех, кто добывает себе пропитание на лоне природы. С ремёслами всё обстоит по-иному: те, кому предстоит обработать уже добытое, улучшить его, придать ему другой облик, — обычно уже заранее знают, сколько продукции получится в результате их труда, так что в их занятии азарта гораздо меньше, чем у тех, других: они меньше уповают на будущее и не ждут ежеминутно, что им достанется новая добыча. В тот миг я пребывал в числе тех, кто радуется сбывшимся чаяниям, — так что мне нет нужды описывать моё настроение тем, кто и сам переживал нечто подобное.

Как только мы с сестрой взобрались на кручу, мы увидели, что розовый оттенок травянистых грив не обманул нас: они все были сплошь покрыты исландским мхом, который лежал обширными островами и рос так плотно, что между отдельными участками не могла пробиться ни травинка, ни мхи других видов. Было ясно, что здесь мох не собирали уже много лет. При сборе мха мы не стали носить мешки с собой, ведь до желанной добычи было рукой подать. Мох сидел на земле не крепко, и мы выдёргивали пучок то тут, то там и складывали в небольшие кучки до тех пор, пока не решили, что больше не унесём. Всё заняло у нас не более трёх часов, и когда мы закончили сбор и набили свои мешки, едва минула половина второго.

«Замечательные получились мешки! — сказал я тогда. — Но несобранного мха всё ещё целая пропасть. Сядь-ка да зашей мой свитер: в него влезет ещё немало, а вернуться домой с ещё узлом — это будет так по-взрослому!»

«А ты за это одолжение расскажи мне какую-нибудь историю, пока я шью», — ответила сестра, принимаясь сшивать края моему свитеру.

Мне только того и хотелось; я уселся рядом с ней, но так, чтоб хорошо видеть её лицо: так мне удобнее было рассказывать. И так я сидел некоторое время, собираясь с мыслями. После этого я спросил сестру, хочет ли она послушать о преподобном Эйрике из Вогс-оуса1 или, может, что-нибудь о людях вне закона, живущих на пустошах2. Но она заявила, что светлым днём от таких рассказов впечатление будет слабое, и попросила меня подобрать более подходящий предмет.

«Тогда не лучше ли, — ответил я, — послушать что-нибудь про Бьёртна с Отрога3, или о путешествиях Лалли, который вместе со Скоттой ехал вдоль всей реки Фньоуск-ау, а сидели они на коже, которую тащил Торгейров бычок, а кожа эта была содрана с него самого4. Да, сестра! Пока я не забыл: а сколько их — этих самых скотт5

«Затрудняюсь ответить, — сказала она. — В каждой местности скотта была своя. И всё же две были самыми знаменитыми; по-моему, это Хусавикская скотта и Квитауравалльская, — да только они обе уже умерли».

«А я знаю человека, который видел Хусавикскую скотту, — заметил я. — Помнишь того доктора, который рассказывал моему воспитателю, как она запустила в Лалли тюленем? А вот живым или мёртвым? Я забыл!»

«С такими вопросами изволь обращаться не ко мне, — она начала терять терпение, — вечно ты что-то выдумываешь. И не разобрать, в шутку ты это говоришь или всерьёз».

«Иногда и всерьёз; да вот сейчас я не могу припомнить ничего толкового; придётся тебе довольствоваться стихами: первые два стихотворения мои собственные, а вторые два — переводы».

«Я знаю, каковы бывают твои стихи, — отвечала сестра. — Без сомнения это будет что-нибудь красивое; однако я хочу попросить тебя прочитать сначала два вторые».

«Первое из них переведено с датского, — сказал я на это, — оно об отроке-сироте, который потерял всё: и богатство, и славу, и невесту — белокурую и голубоглазую, и вот как-то вечером он сел на могилу своей матери и произнёс:

Баю-баю6,
дитя дорогое!
Спи-ка сладко,
спи-ка долго,
хоть неловко
и неудобно,
не качаясь,
колыбель твоя
в сырой земле стала.
Спокойно спи!

Слышишь — буря
стонет в небе
над моею
утратой горькой;
множество
червей могильных
гложет жадно
гроб твой сосновый?

Соловей тут
сладкоголосый —
слышишь, льются
ласково трели?
Даве качала
ты колыбель мою, —
нынче я, несчастный,
тебя покачаю.

Песне внимая,
приободрись —
тебя потешить
я постараюсь.
Слышишь ли —
у смерти врат, —
дитя дорогое, —
колокол гулкий?

Коль твоё сердце
камнем не стало, —
взгляни-ка, мать,
на мою затею:
я из ветки
ветлы зелёной
дудочку сделаю
для тебя.

Ей внимая,
приободрись;
бродит её
напев одинокий —
словно ветер
в вечер зимний
сиро блуждает
в сырых ветвях.

Прочь мне пора
от твоей колыбели:
холод гнетёт
у груди твоей, матерь!
И нет угла
у меня такого,
где бы снова
смог я согреться.

Баю-бай,
дитя дорогое!
Спи-ка сладко,
спи-ка долго,
хоть неловко
и неудобно,
не качаясь,
колыбель твоя
в сырой земле стала.
Спокойно спи!

«Эти стихи я знаю, — сказала сестра, — да только переведены они нехорошо: тебе не надо было применять форнюрдислаг, и…»

«По-другому не выходило, — запальчиво ответил я, совсем забывшись, — ведь если бы я точно следовал подлиннику и при этом старался везде сохранить аллитерацию, получилось бы ещё хуже. Но кто же сказал тебе, что этот перевод мой?»

«Ты сам же и сказал, — улыбнулась она. — Но если ответить на твоё возражение, то, по-моему, умелому стихотворцу удалось бы сохранить и то, и другое, и размер, и содержание. Если переводить другим размером, тон у стихов зачастую выходит другой, хотя содержание и то же самое; и это стихотворение совершенно очевидно поблекло, только не знаю, в чём именно; в подлиннике ощущается некая восхитительная детская грусть, и её здесь как раз больше всего не хватает, ведь ты, милый кузен, берёшь себе слишком трудную задачу, пытаясь иметь дело с поэзией, подобной этой».

«Мне тоже так кажется, — ответил я. — Но ведь бывают задачи и потруднее. Вот взять, например, другое стихотворение, которое я собирался тебе прочесть; не изволишь ли выслушать?»

Она не отвечала, продолжая смотреть на своё шитьё, словно и не слышала меня.

«Она что-то подозревает», — подумал я про себя, но не подал виду и принялся читать стихотворение. Вот оно:

Ропщут деревья; буря летит7;
дева печальна в лощине сидит.
Волны находят одна за одной,
хладной ненастной порою ночной
грудь сотрясают рыданья.

«Мир опустел, моё сердце мертво,
больше не в силах желать ничего.
Дева святая, пусти же домой, —
всё я познала в юдоли земной:
я и жила, и любила.

«Тщетно слеза по ланите бежит:
тот не проснётся, кто в гробе лежит.
Где утешения сердцу искать,
чтоб о погибшей любви не рыдать?
К небу я ныне взываю!»

«Тщетно слеза по ланите бежит:
тот не проснётся, кто в гробе лежит.
Чтоб о погибшей любви скорбеть, —
воспоминаньями сердце согреть,
в памяти их сберегая».

Моя сестра зарделась и изо всех сил пыталась сосредоточиться на своём шитье.

«По-моему, этот перевод куда лучше, — сказал тогда я, — и тебе хорошо удалось передать размер: хотя самого стихотворения я не смог понять, но это заметил. Тебе повезло, что ты знаешь немецкий, — не помешало бы тебе и меня хоть немного поучить ему. Для меня сущая мука — не понимать, что они писали: Шиллер и другие немцы».

«Откуда у тебя эти стихи? — спросила сестра, и я увидел, что она и сконфузилась, и рассердилась. — Я-то всегда думала, что тебе можно доверять и ты ничего без спросу не возьмёшь».

От этих слов я содрогнулся. «А я и не брал без спросу, — резко ответил я. — Ты пару дней назад, как ты, вероятно, сама помнишь, дала мне черносливы в кульке из бумажки со стихами; по-видимому, это был черновик, и я решил, что если ты не прячешь его от меня, то мне позволено туда заглянуть. Я до сей поры никому не читал этих стихов и даже не рассказывал, что ты их перевела».

«Ради бога! Я бы попросила тебя никогда и не делать этого! Мне не хотелось бы, чтоб обо мне пошли толки, что я занимаюсь подобными вещами: ведь считается, что женщинам такое не пристало».

«Не бойся ничего, — произнёс я как можно более ласково, — но если в следующий раз у тебя получится не хуже, думаю, тебе чаще стоит их показывать. Я с радостью буду говорить, что всё, что ты сочинишь, принадлежит мне…. Впрочем, нет, это стыдно; так я поступать не стану».

«Полагаю, для тебя в этом не будет никакой опасности, — сказала сестра, повеселев, как прежде. — Я сочиняю так мало, что вряд ли из-за моих стихов возникнут затруднения. Но если у тебя есть что-нибудь, что ты сочинил сам, я бы с радостью послушала».

«Да, есть, — ответил я, — два небольших стихотвореньица: одно — позапрошлого года, оно про тебя; а второе про ржанку, его я сочинил вчера или третьего дня; эти стихотворения довольно красивы, особенно — окончание того, что про тебя».

«Кажется, этот твой вздор я помню, — ответила сестра, — однако позволь же мне послушать второе».

«А мне сначала хочется то, другое, — ответил я, — так что лучше я прочту оба».

Хильд не могла удержаться от смеха, но я оставил это без внимания и затянул позапрошлогоднее стихотворение:

Вот сестрица дорогая:
шерсть прядёт, пасёт ягня…
(Что́ игрушек у меня!
Да сломал я все, играя).

Мне она сказала сказку.
А сама-то не жадна:
ра́кушку с морского дна
подарила за побаску.

Всё резвится, в поле выйдя,
светлый локон надо лбом, —
и пускается бегом,
председателя8 завидя.

«Тогда ты меня так забавляла», — сказал я, лукаво улыбаясь, и тотчас начал другое стихотворение, — правда, оно было не бог весть каким. Вот оно:

Ржанка поутру спешит —
над землёй пролёт вершит,
пробудившись рано.
Всё под солнышком поёт:
«Ясен божий небосвод,
зелены поляны!

А в траве и мху — мой дом,
и в гнезде уютном том
поджидают крошки.
Я как любящая мать
им червей спешу набрать
иль на завтрак — мошку».

Вот летит она домой
(блещет солнце над горой,
луг — отрада взорам),
чтобы нянчить милых чад…
Да только полчаса назад
всех поел их во́рон.

«Вот оно как, — заметила сестра. — А ты сам видел ту ржанку, о которой сочинил эти стихи?»

«Едва ли, — ответил я. — Но ведь наверняка всё это так и было, иначе мне бы это и в голову не пришло».

«Как странно ты говоришь, кузен! — воскликнула Хильд. — Но вот твой свитер готов: наберём в него, сколько сможем!»

С этим занятием мы управились быстро: наполнили свитер исландским мхом, привязали его к другому мешку и по завершении снова уселись. Долину внизу озарило солнце, но у нас высоко в горах набежала тень; по горе прошло лёгкое дуновение с юга, принеся с собой жизнь и тепло. Мы сидели в молчании и развлекались разглядыванием теней, проплывавших над лугами и пастбищами и принимавших различные формы по мере того, как облака разъезжались и уносились прочь по небу.

«Хотел бы ты стать таким лёгким, — спросила сестра, — чтоб усесться на какую-нибудь самую красивую тень из тех, что плывут внизу, и парить надо всей страной, из местности в местность, и смотреть, что там творится?»

«Было бы весело, — ответил я, — но если, когда я прилечу на север, на Пустошь, облака наверху рассеются, то ведь и тень исчезнет, и мне не на чем будет возвращаться к тебе домой».

Сестра как-то странно посмотрела на меня (мне показалось, будто она меня оценивает) и не сразу ответила: «В таком случае ты можешь поселиться на Пустоши, пока не подрастёшь настолько, чтоб дойти до дому пешком и по пути переходить реки вброд».

Как и следовало ожидать, такой ответ обидел меня, и я уже собрался отплатить за него какими-нибудь колкостями, — но в этот миг прямо над нами раздался страшный грохот, а затем — ещё, и гора затряслась и задрожала.

«Господь оборони тебя! — воскликнула сестра. — Ради бога, берегись! Это камнепад!»

Я вскочил и, кажется, собрался бежать, но тут мой взгляд упал наверх. И я тотчас бросился к ней в объятья, у меня перехватило дыхание, и я проговорил: «Сестрица моя милая, я боюсь этого камня!»

Тут мимо нас пролетел крупный валун; он вознёсся вверх и взрыл дёрн на травянистом участке, на котором мы стояли, и в мгновение ока канул с кручи, однако грохот при этом усилился вдвое, и в воздухе разлился сизоватый дымок и запах гари.

«Какие страшные удары», — сказала сестра, крепко обнимая меня; и хотя я и впрямь испугался, я всё же заметил, что камень пролетел мимо, и мне показалось уместным держаться, как подобает мужчине.

«Ты так считаешь? — переспросил я. — Но не бойся же отпустить меня: все эти удары — в ущелье внизу, — а ты испугалась сильно».

Произнеся это, я тотчас отвернулся, чтоб отереть пот и шёпотом возблагодарить бога: ведь было совершенно очевидно, что нам угрожала смертельная опасность.

«Вот ты каков! — воскликнула сестра, не зная, то ли ей обидеться, то ли рассмеяться, — сперва прячешься ко мне в объятья от ужаса, а потом мне же говоришь, чтоб я не боялась и отпустила тебя, когда опасность уже миновала».

Я притворился, будто не слышал её слов, но поспешил сменить тему разговора.

«Ты знаешь, отчего бывает камнепад? — спросил я, приняв весьма глубокомысленный вид. — Некоторые камни стоят на склоне впереди других. А удерживает их только глина и натёкший вокруг песок. А во время дождя всю глину смывает, камню становится не на чем держаться, и он катится вниз, как ты сама догадываешься».

«Ты, как всегда, умён и догадлив, — ответила сестра. — Конечно, ведь сегодня был дождь, он-то и сдвинул с места тот валун».

«А может, это сделал вот он, — сказал я, указывая наверх: там на краю утёса на фоне неба виднелась человеческая фигура.

Сейчас наши мысли занимал уже не камнепад. Мы всё гадали, что это за человек и что он делает на горных вершинах.

«Вряд ли это „человек вне закона“, — сказал я, беря сестру под руку. — Эта гора стоит на границе двух населённых местностей и, насколько мне известно, не примыкает ни к ледникам, ни к Лиходейской лаве9. Но, сестрица, пойдём же! Поспешим!»

В этот миг фигура пропала, словно скрылась внутри горы.

«Не бойся отпустить меня, — сказала тут сестра, передразнивая меня. — Твой „человек вне закона“ уже ушёл».


Примечания

1 Пастор XVII века, герой исландского фольклора. Считался могущественным колдуном.

2 Люди вне закона (útilegumenn) — люди, в старину бежавшие из деревень и с хуторов из-за неладов с законом или от голода. По данным исландского фольклора, чаще всего такие люди селились в необитаемых местах у ледников или на лавовых полях, жили всегда в достатке и могли промышлять разбоем и кражей скота. Наиболее знаменитые подобные персонажи в исландском фольклоре и литературе — Горный Эйвинд и его возлюбленная Хатла.

3 Björn í Öxl или Axlar-Björn — знаменитый разбойник и убийца 16 века. Герой исландского фольклора.

4 Отсылка к народной быличке о Торгейровом бычке.

5 Скотта — название призрака женщины (по детали народного костюма — шапке с кистью (skotthúfa).

6 В данном случае на исландский язык переведено стихотворение крупнейшего датского поэта-романтика Адама Готлиба Эленшлегера «Колыбельная Аладдина на могиле матери». В оригинале размер — четырёхстопный хорей, Йоунас использует в своём переводе древнеисландский размер fornyrðislag (которым написано, например, «Прорицание Вёльвы»). Для Йоунаса характерно задействование древнеисландских стихотворных размеров как в оригинальных стихотворениях, так и в переводах.

При передаче текста Йоунаса на русском языке переводчик продолжил сложившуюся традицию передачи fornyrðislag’а посредством дольника на основе двусложного размера и постарался в большинстве случаев передать аллитерацию, связывающую смежные строки.

Само стихотворение А. Г. Эленшлегера переводилось на русский язык с датского В. Г. Тихомировым. (См. напр.: litrus.net/book/read/4221?p=75). В датском оригинале аллитерация не является структурообразующим элементом.

7 Стихотворение Шиллера „Des Mädchens Klage“. (На русский язык переводилось несколько раз, самый известный перевод — Н.А.Жуковского). (См., напр.: lyricstranslate.com/ru/des-madchens-klage-zhaloba-devushki.html#songtranslation).

В данном случае перевод Йоунаса эквиметричен. В книге „Ljóðmæli“ существует другая версия этого стихотворения, под названием „Meyjargrátur“ («Плач девы»), с более тщательным соблюдением рифмовки в конечных строках строф.

8 В подлиннике: hreppstjóri — управитель хреппа (минимальная территориальная единица в сельской Исландии). Именно за управителя хреппа вышла замуж сестра Йоунаса Рагнхильд.

9 Ледники или лавовое поле Ódáðahraun («Лиходейская лава») — места, где, по данным исландского фольклора, обычно селились «люди вне закона».

© Ольга Маркелова, перевод с исландского и примечания

Оригинальная рукопись утрачена. Впервые опубликовано в: Fjölnir 9. ár, 1847 [с подзаголовком «Отрывок»].

Переведено по изданию: Haukur Hannesson, Páll Valsson, Sveinn Yngvi Egilsson (ritstjórar). (1989). Ritverk Jónasar Hallgrímssonar I. bindi: Ljóð og lausamál, bls. 281-298. Reykjavík: Svart á hvítu.

© Tim Stridmann