Вечер в одной норвежской кухне

Невеселый был вечер — на дворе свирепствовала метель; в комнате хозяина, где мы с ним сидели вдвоем, тускло горела свеча: изо всех предметов, окружавших нас, можно было ясно различить только зеркало в старомодной раме, большие часы да прадедовскую серебряную кружку. Я сидел с книгой в углу дивана, а в другом расположился хозяин с пачкою номеров газеты, озаглавленной «Опыт выражения высокопатриотических чувств для блага родины» и подписанной из скромности — Аноним. Серьезное изучение этого сокровища, разумеется, навело помещика на не менее глубокомысленные размышления, к тому же он во многом не соглашался с автором, чрезвычайно критически относился к нему и, будучи от природы спорщик, пришел, наконец, в такой азарт, что меховая шапочка его слетела и он забегал по комнате, размахивая руками и полами своего длинного фризового сюртука. Пламя свечи сильно колебалось и мешало мне читать, а его «крылатые слова» жужжали у меня в ушах, как майские жуки на липе, и еще более мешали чтению. Я знал наизусть все его вычурные выражения, надутую речь и притворный пафос: все это приходилось слушать чуть не в сотый раз. Я далеко не отличался ангельским терпением, но отступление было мне отрезано — пол в моей комнате только что вымыли для наступающего праздника, и она была полна пара.

Наконец, я не выдержал и убежал в кухню, откуда уже давно доносился до меня веселый смех. Там кузнец Христиан рассказывал сказки.

«Детская забава и ложь, — послышалось мне вдогонку из гостиной, — это стыд для ученых, но выражаясь, как здравомыслящий патриот…» Более ничего уже не слышал, затворив за собой дверь.

Свет, веселье и жизнь царили в обширной, чистой кухне. На очаге пылал огонь, освещавший самые дальние уголки кухни, а перед ним сидела добродушная, ласковая хозяйка, окруженная грызущими орехи детьми, служанками и соседками с веретенами. Работники, вернувшиеся с молотьбы, обчищались в сенях от снега, входили в кухню и усаживались за длинный стол, на котором кухарка поставила ужин: миску с молоком и горшок густой каши.

Кузнец стоял, прислонившись спиной к очагу, и покуривал трубочку, причем его испачканное сажей лицо ясно изображало, что он только что рассказал нечто и с большим успехом.

— Добрый вечер, кузнец, — сказал я. — Что это ты рассказывал такое веселое?

— Хи-хи-хи! — засмеялись мальчики. — Христиан рассказывал о чёрте и кузнеце, о мальчике, поймавшем чёрта в орех, и теперь обещал рассказать про духов, удерживавших лошадь Петра Саннума на Асмирерском холме.

— Ну, так слушайте же, — начал кузнец. — Петр Саннум жил недалеко от кирхи. Он славился своими заклинаниями не менее Берты Туппенгауг. За ним часто присылали сани, прося приехать и помочь в беде; он лечил заговорами людей и скотину. Как бы там ни было, его все-таки нельзя включить в число умных, так как духи его раз так обошли, что он целую ночь простоял на своем дворе со скошенным на сторону лицом и с тех пор стало с ним твориться что-то неладное. Он был всегда порядочный спорщик, задира и любил ссориться, ну точь-в-точь… гм… гм…! Был у него раз процесс в Христиании, и ему назначили явиться туда ровно в десять часов утра. Петр Саннум выехал из дому с вечера, думая к утру поспеть в город и явиться вовремя, но только что въехал он на Асмирерский холм, как лошадь его стала, словно кто схватил ее под уздцы, и как Петр ни бил и ни погонял ее — лошадь кружилась и билась на одном месте, ни взад, ни вперед не двигаясь. Асмирерский холм нечистое место — на нем раз был найден повесившийся, и потом часто слышали там под землей прекрасную музыку — ну вот такую, какая была у старосты в 1814 году. Правда это, Берта? — обратился он к одной из женщин, сидевшей у очага и чесавшей шерсть.

— Чистейшая правда, батюшка, — отвечала та.

— Итак, Петр Саннум целую ночь ничего не мог поделать с лошадью. Наконец, на рассвете он слез с неё, отправился к Ингебрету, что жил на Асмирерском холме, и попросил его принести горящую головешку и бросить в лошадь, а сам опять сел на нее. Только что Ингебрет бросил головнею, лошадь, разумеется, помчалась как бешеная, так что Петр едва удержался в седле, но прискакав в город, бедная тварь упала и издохла.

— Я слыхивала об этом и прежде, — сказала старая Берта, — но не верила, чтобы Петр был до такой степени глуп, ну а уж тебе — не могу не поверить.

— Да уж я лгать не стану, — отвечал кузнец. — Мне все это рассказывал сам Ингебрет.

— Петру следовало посмотреть через узду, не так ли, бабушка Берта? — спросил один из мальчиков.

— Разумеется, — отвечала Берта. — Он тогда увидел бы, кто держит его лошадь, и этим заставил бы отпустить ее. Мне передал это средство знаток этого дела; его звали у нас Ганс Фреймут, а по соседству его прозвали «Ганс-по чести» из-за его вечной поговорки «по чести…» Он был похищен духами и многие годы находился у них; они даже хотели его женить на одной из своих дочерей. Но так как за Ганса несколько раз трезвонили в кирхе, они принуждены были его отпустить и с досады сбросили его с горы, кажется с Хорде, да так искусно, что он чуть не скатился в Фиорд и после этого стал совсем дурачком — сидит, бывало, да вдруг как захохочет: «Хи, хи, хи! Кари-Карино, это ты!» — это ему все виделась его прежняя невеста. Она и на самом деле всегда, невидимо для других, ходила за ним.

Ганс с тех пор только тем и кормился, что ходил из села в село, рассказывая чудные истории. Между прочим он рассказывал, что, живя с духами, он постоянно ходил с ними за хлебом и молоком, потому что они сами не могли брать того, что было осенено крестом во имя Иисуса Христа. И вот Ганс забирал для них целые кучи всякой всячины, а один из духов, силач Ваат, нес все это. Иногда и самого Ганса нагружали ношей, особенно во время гроз — их страшно духи боятся. Этот дух-силач Ваат удержал раз в глубокой Галландской долине Фогта из Рингерике, ехавшего в санях. Чего только ни проделывал Фогт с кучером, чтобы заставить идти лошадь, как страшно ни били ее, ничего не могли поделать; наконец кучер догадался, соскочил с саней и поглядел через узду. Тут Ваат пустил лошадь, но за то духи проводили Фогта таким хохотом, что у него мороз пробежал по коже.

— Я слышал о таком же приключении с пастором в Лиере, — сказал один из работников, уроженец соседнего округа. — Пастор этот хотел напутствовать умиравшую старуху, бывшую всю жизнь страшной безбожницей. Только что въехал он в лес, как кто-то остановил лошадь, но лиерский пастор был молодец, сейчас же вскочил верхом на лошадь прямо с саней, поглядел в узду и увидал, кто держал его лошадь: это был отвратительный старикашка — чуть-ли не сам чёрт, как говорили потом. «Пусти! — закричал ему пастор. — Не получишь ты на этот раз души старухи». Чёрт пустил, но ударил лошадь, и она полетела так, что искры сыпались из-под копыт, и кучер с пастором едва держались в санях, но все же пастор поспел напутствовать умирающую.

— Как мне быть с коровами, матушка? — сказала служанка, входя с ведром молока. — Коровам надо сена, а я не решаюсь идти на сеновал: конюхи всегда бранятся.

— Вот что тебе посоветую, Марья, — сказал один мальчик, с коварным намерением одурачить беднягу. — Свари кисель из прокислого молока и поставь в четверг вечером под ясли в стойло. Тогда домовой поможет тебе носить сено незаметно.

— Да, хорошо, если бы он был тут! — сказала, ничего не подозревая, старая скотница. — Но здесь нет ни одного домового, не то что у капитана в Несе, где я служила прежде.

— А ты почему знаешь, что там был домовой? — спросила хозяйка. — Ты его разве видела?

— Конечно, видела, так же ясно, как вас вижу.

— Ах, расскажи, расскажи! — стали просить ее дети.

— С удовольствием. Это было в воскресенье вечером. Кучер попросил меня задать корму за него лошадям — сам он торопился к своей невесте. Я и отправилась; всыпала корму двум лошадям и подошла с охапкой сена к верховому коню капитана, а он тут как раз и свалился мне на руки.

— Кто, кто? Верховой конь-то? — засмеялись мальчики.

— Боже упаси! Не конь, а домовой. Испугалась я, бросила сено и убежала. Потом рассказываю Петру конюху, что со мною случилось и что Гнедко не кормлен, а Петр и говорит мне: «Ну, об Гнедке нечего беспокоиться: за ним сам домовой ухаживает». И верно — Гнедко был просто загляденье что за конь, бока у него так и лоснились.

— А каков из себя домовой? — спросила хозяйка.

— А вы думаете, я его так и разглядела? Ведь темь была страшная; но я ясно почувствовала, что он волосатый и видела его огненные глаза.

— Да ведь это была кошка! — воскликнул один из мальчиков.

— Кошка, как бы не так! — презрительно возразила Марья. — Нет, это был сам домовой, у него всего четыре пальца, и он волосатый — это так же верно, как то, что я жива.

— Если у него было всего четыре пальца, разумеется, это был домовой, — подтвердил кузнец. — Хотя я сам и не имел с домовыми никакого дела, но немало слышал о них. Они лучшие конюхи и слуги; да не они одни, и другие духи тоже услужливы, когда захотят. В Регли, например, был случай, вышел как-то раз хозяин вечером из Регли на поле посмотреть, высох ли только что снятый ячмень (это было позднею осенью). Вдруг слышит голос: «Убирай ячмень, завтра будет снег». Хозяин послушался, до полуночи свозил хлеб в амбар. А на другой день снег выпал на целый фут!

— Но ведь духи не всегда так ласковы, — заметил один мальчик. — Помнишь, как дух поел все угощение на свадьбе в Эльштате и забыл еще свою шапку?

— Там дело было так, — начал снова кузнец, с удовольствием пользуясь случаем еще что-нибудь рассказать. — У них в Эльштате не было печи и они все пекли и жарили у соседей. Вечером посылают туда слугу, но только что он уложил все жаркое и печенье в сани, вдруг слышит: «Скажи в Эльштате Дельде, что Дильд сгорел!» Слуга помчался так, что ветер в ушах посвистывал и все-таки в след ему несколько раз опять кто-то крикнул: «Скажи Дельде, Дильд сгорел!»

Счастливо доставив свою кладь до дому, слуга вошел в комнаты и подошел к длинному столу с того конца, у которого закусывала прислуга в выдававшиеся ей свободные минутки. «Что это ты, парень, на чёрте ездил или еще не отправлялся за жарким?» — спросил его кто-то из хозяев.

«О, да, уже вернулся, — отвечал слуга, — видишь, вон там стоят привезенные мною жаркие и печенья; я, по правде сказать, испугался и страшно гнал лошадь, потому что проезжая через пустырь слышал, как кто-то закричал: „Скажи в Эльдштате Дельде, что Дильд сгорел!“»

«Ах, это мое дитя сгорело!» — крикнул кто-то в столовой и, выскочив оттуда, стал бросаться и бить всех по головам; наконец, шапка слетела с невидимого существа, и все узнали в нем русалку. Когда она убежала, забыв впопыхах шапку-невидимку и серебряный ковш, хозяева увидели, что она съела мясо, жир, масло и пирожное, выпила все пиво и водку — одним словом, истребила все самое вкусное. Шапку и ковш спрятали и, кажется, до сих пор сохраняют в Эльдштате, впрочем, наверное не знаю, не видал!

— Да, духи ловко крадут, — сказала старая Берта Туппенгаух. — Но хуже всего терпят от них при пастьбе скота. Тут уж духам и русалкам раздолье, потому что пастушки часто ветренничают и забывают перекрестить молоко, сыры, сливки и масло, а духи все это преспокойно забирают. Часто случается, что люди ничего этого и в глаза не видят, вот как случилось на Небербергском горном лугу, в церковном лесу. В том лесу работали дровосеки. Раз вечером приходят они в хижину пастушек и говорят, что слышали в лесу крик: «Скажите Кильде, её обоим детям плохо, они обварились из котла супом». «Бедные мои малютки!» — послышался отчаянный крик в молочной, и оттуда выбежала русалка с ведром молока.

— Много люди болтают всякого вздору, — презрительно заметил кузнец, хотя сам чистосердечно верил в духов и русалок, но оскорбленный тем, что его перебили — его, лучшего рассказчика во всем округе! — Можно верить только тому, что сам или кто из родни видел, вот как мой свекор Джо из Строката. Он жил в имении Лоддингер в Улленсакере. Там у него были и коровы, и лошадь; зажиточный он, дельный был человек, к тому же охотник и скрипач. В гостях он охотно играл на скрипке, но дома, бывало, ничем его не уговоришь сыграть танцы, будь хоть полон дом молодежи. Только раз подпоили его и уговорили играть, да и то он неохотно играл, зная, как духи не любят шума и гама. Наконец, рассердился и выгнал всех гостей, а дочерей послал спать. Уже полураздетый подошел он к очагу выкурить еще трубочку на сон грядущий; вдруг вваливает в двери целая толпа и старых, и малых.

«А, вы опять, вот я вас!» — закричал старик, думая, что это вернулась развеселившаяся молодежь, но увидав, что это не они, струсил. Стал он будить дочерей, но те со сна ничего не понимали. Снял он тут ружье со стены и прицелился в незнакомцев. «Убирайтесь сейчас, или я так вас выпровожу, что вы не будете знать, где у вас голова, где ноги!» — закричал он.

С диким криком бросилась толпа вон, спотыкаясь и падая, точно куча клубков. Джо вернулся к очагу и видит сидящего там крошечного старичка с огромной бородой; он старался раскурить свою постоянно потухающую трубочку. «А ты что? Тоже бродяга? Откуда явился, где живешь?» — закричал на него Джо. «Я живу недалеко отсюда и советую тебе не поднимать тут более такого шума, а то я отступлюсь от тебя, и тогда плохо тебе придется, потому что я стерегу и поддерживаю твою старую сушильню». С того дня о танцах в имении и помину не было — Джо закинул даже свою скрипку.

В эту минуту дверь, ведущая из кухни в комнату, отворилась, и хозяин высунул голову со словами:

— Что, ты еще не кончил болтать чепухи, продолжаешь все врать?

— Врать! — обиженно возразил кузнец. — Я никогда не вру, а теперь особенно, потому что моя жена, Дарте, была там и видела все сама. Правда, со сна она была, как одурелая.

— Одурелая? — перебил его хозяин. — Разумеется такая же, как ты всегда бываешь, кроме разве того случая, когда ты пьян и совсем уже осел. Пойдемте, мальчики, спать, нечего вам слушать пустословие этого пустомели.

— Должен сознаться, — возразил кузнец с чувством собственного превосходства, — что последний раз, когда я слышал глупости и вранье — это было семнадцатого мая, когда вы ораторствовали на Небергском холму.

— Проклятый болтун! — ворчал хозяин, направляясь через кухню со свечкой и своими драгоценными газетами в руках.

— Лучше сядьте с нами и послушайте, я вам расскажу про драгуна, женившегося на русалке! — сказал кузнец.

Но помещик с бешенством захлопнул за собою дверь.

— Ну, так я вам расскажу, — обратился кузнец к своим прежним слушателям.

— Давным давно жили на ферме в Голланде богатые помещики. Единственный сын их, красавец собою, служил в драгунах. Услышал он раз, что в домике пастушек, на горах, поселились духи и между ними находится удивительная красавица. Молодой человек надел свою драгунскую Форму, сел на коня, взял пистолеты и отправился. Подъехав к домику, видит, что он ярко освещен. Слез он с лошади, привязал ее к сосне, взял в руки пистолет и вошел в дом. А там сидели муж и жена, да такие гадкие, что хуже их никогда он ничего не видел; зато тут же стояла их дочь, такая красавица, что он чуть не умер от восторга, глядя на нее. Беда была в том, что у всех у троих были коровьи хвосты. Драгун быстро распахнул дверь и выстрелил в девушку. Она упала, и тотчас превратилась в страшного урода.

«Бери ее — она твоя», — сказал тогда отец, но драгун стоял, точно окаменелый — пальцем не мог шелохнуть. Тогда старик умыл девушку, она ожила и уродливость её пропала, но красота не вернулась; что было, то было — лгать нечего.

«Бери ее, храбрый драгун, вези домой, но не забудь на свадьбе приготовить для меня с женою угощение в чуланчике, и зайти к нам выпить за здоровье молодых».

Привез драгун невесту домой, обвенчался с нею и во время свадьбы хвост её исчез. Среди свадебного пира молодой зашел в чуланчик, где все было приготовлено для приема стариков, и нашел там целые кучи серебра и золота.

Долгое время молодые жили счастливо, и всякий праздник находили в чуланчике столько золота и серебра, что наконец просто не знали, что с ним делать. Наконец, молодому надоела его некрасивая жена, и он начал ее поколачивать. Раз собрался драгун в город и стал перед дорогой подковывать свою лошадь, потому что сам отлично знал это дело; но на этот раз как ни старался — ни одной подковы не мог сковать: то выходила мала, то велика!

«Дай, уж я помогу тебе», — сказала его жена, взяла маленькую подкову, разогнула ее, как будто она была из олова и сказав мужу: «Видишь, вот как надо делать!» — согнула ее опять, как раз по ноге лошади.

«Видал? — спросила она. — Так вот, что я скажу тебе: что если бы я тоже стала бить тебя, как ты меня бьешь? Любя тебя, я не делаю этого — не обижай же и ты меня».

И с этого дня зажили они опять на славу, и драгун сделался примерным мужем.

— Однако пора и спать! — сказала хозяйка, подымаясь. — Спокойной ночи!

— Спокойной ночи! Только не шумите, мальчики, — сказал кузнец. — Старик наш уже спит!

Мальчики стали просить его придти на следующий вечер опять рассказывать и сторговались за четверть фунта табаку, но увы! На другой день кузнец был мрачен, молча жевал табак, и мальчики не могли его умилостивить ни табаком, ни водкой.

Служанки объяснили это тем, что он был в ту ночь похищен духами и унесен ими на Асмирерский холм, где его и нашли на рассвете, лежащего и болтающего чепуху.