Вечеръ въ одной норвежской кухне

Не веселый былъ вечеръ — на дворѣ свирѣпствовала мятель; въ комнатѣ хозяина, гдѣ мы съ нимъ сидѣли вдвоемъ, тускло горѣла свѣча: изо всѣхъ предметовъ, окружавшихъ насъ, можно было ясно различить только зеркало въ старомодной рамѣ, большіе часы да прадѣдовскую серебряную кружку. Я сидѣлъ съ книгой въ углу дивана, а въ другомъ — расположился хозяинъ съ пачкою нумеровъ газеты, озаглавленной «Опытъ выраженія высокопатріотическихъ чувствъ для блага родины» и подписанной изъ скромности — Анонимъ. Серьезное изученіе этого сокровища, разумѣется, навело помѣщика на не менѣе глубокомысленныя размышленія, къ тому-же онъ во многомъ не соглашался съ авторомъ, чрезвычайно критически относился къ нему и, будучи отъ природы спорщикъ, пришелъ, наконецъ, въ такой азартъ, что мѣховая шапочка его слетѣла и онъ забѣгалъ по комнатѣ, размахивая руками и полами своего длиннаго фризоваго сюртука; Пламя свѣчи сильно колебалось и мѣшало мнѣ читать, а его «крылатыя слова» жужжали у меня въ ушахъ, какъ майскіе жуки на липѣ, и еще болѣе мѣшали чтенію. Я зналъ наизусть всѣ его вычурныя выраженія, надутую рѣчь, и притворный паѳосъ: все это приходилось слушать чуть не въ сотый разъ. Я далеко не отличался ангельскимъ терпѣніемъ, но отступленіе было мнѣ отрѣзано, — полъ въ моей комнатѣ только что вымыли для наступающаго праздника и она была полна пара.

Наконецъ, я не выдержалъ и убѣжалъ въ кухню, откуда уже давно доносился до меня веселый смѣхъ. Тамъ кузнецъ Христіанъ разсказывалъ сказки.

«Дѣтская забава и ложь», послышалось мнѣ въ догонку изъ гостиной; «это стыдъ для ученыхъ, но выражаясь, какъ здравомыслящій патріотъ…» болѣе ничего уже не слышалъ, затворивъ за собой дверь.

Свѣтъ, веселье и жизнь царили въ обширной, чистой кухнѣ. На очагѣ пылалъ огонь, освѣщавшій самые дальніе уголки кухни, а передъ нимъ сидѣла добродушная, ласковая хозяйка, окруженная грызущими орѣхи дѣтьми, служанками и сосѣдками съ веретенами. Работники, вернувшіеся съ молотьбы, обчищались въ сѣняхъ отъ снѣга, входили въ кухню и усаживались за длинный столъ, на которомъ кухарка поставила ужинъ: миску съ молокомъ и горшокъ густой каши.

Кузнецъ стоялъ, прислонясь спиной къ очагу, и покуривалъ трубочку, при чемъ его испачканное сажей лицо ясно изображало, что онъ только что разсказалъ нѣчто и съ большимъ успѣхомъ.

— Добрый вечеръ, кузнецъ, — сказалъ я: — что это ты разсказывалъ такое веселое?

— Хи-хи-хи! засмѣялись мальчики: — Христіанъ разсказывалъ о чортѣ и кузнецѣ, о мальчикѣ, поймавшемъ чорта въ орѣхъ, и теперь обѣщалъ разсказать про духовъ, удерживавшихъ лошадь Петра Саннума на Асмирерскомъ холмѣ.

— Ну, такъ слушайте-же, — началъ кузнецъ: — Петръ Саннумъ жилъ недалеко отъ кирхи. Онъ славился своими заклинаніями, не менѣе Берты Туппенгаугъ. За нимъ часто присылали сани, прося пріѣхать и помочь въ бѣдѣ; онъ лечилъ заговорами людей и скотину. Какъ бы тамъ ни было, его все-таки нельзя включить въ число умныхъ, такъ какъ духи его разъ такъ обошли, что онъ цѣлую ночь простоялъ на своемъ дворѣ со скошеннымъ на сторону лицомъ и съ тѣхъ поръ стало съ нимъ твориться что-то неладное. Онъ былъ всегда порядочный спорщикъ, задира и любилъ ссориться, ну точь въ точь… гм… гм…! Былъ у него разъ процессъ въ Христіаніи и ему назначили явиться туда ровно въ десять часовъ утра. Петръ Саннумъ выѣхалъ изъ дому съ вечера, думая къ утру поспѣть въ городъ и явиться во время, но только что въѣхалъ онъ на Асмирерскій холмъ, какъ лошадь его стала, словно кто схватилъ ее подъ уздцы, и какъ Петръ ни билъ и ни погонялъ ее — лошадь кружилась и билась на одномъ мѣстѣ, ни взадъ, ни впередъ не двигаясь. Асмирерскій холмъ нечистое мѣсто — на немъ разъ былъ найденъ повѣсившійся и потомъ часто слышали тамъ подъ землей прекрасную музыку — ну вотъ такую, какая была у старосты въ 1814 году. — Правда это, Берта? — обратился онъ къ одной изъ женщинъ, сидѣвшей у очага и чесавшей шерсть.

— Чистѣйшая правда, батюшка, — отвѣчала та.

— И такъ, Петръ Саннумъ цѣлую ночь ничего не могъ подѣлать съ лошадью. Наконецъ, на разсвѣтѣ онъ слѣзъ съ нея, отправился къ Ингебрету, что жилъ на Асмирерскомъ холмѣ, и попросилъ его принести горящую головешку и бросить въ лошадь, а самъ опять сѣлъ на нее. Только что Ингебретъ бросилъ головнею, лошадь, разумѣется, помчалась какъ бѣшеная, такъ что Петръ едва удержался въ сѣдлѣ, но прискакавъ въ городъ, бѣдная тварь упала и издохла.

— Я слыхивала объ этомъ и прежде — сказала старая Берта; — но не вѣрила, чтобы Петръ былъ до такой степени глупъ, ну а ужь тебѣ — не могу не повѣрить.

— Да ужь я лгать не стану, — отвѣчалъ кузнецъ; — мнѣ все это разсказывалъ самъ Ингебретъ.

— Петру слѣдовало посмотрѣть черезъ узду, не такъ-ли, бабушка Берта? — спросилъ одинъ изъ мальчиковъ.

— Разумѣется, — отвѣчала Берта; — онъ тогда увидѣлъ бы, кто держитъ его лошадь, и этимъ заставилъ бы отпустить ее. Мнѣ передалъ это средство знатокъ этого дѣла; его звали у насъ Гансъ Фреймутъ, а по сосѣдству его прозвали «Гансъ-по чести» изъ за его вѣчной поговорки «по чести…» Онъ былъ похищенъ духами и многіе годы находился у нихъ; они даже хотѣли его женить на одной изъ своихъ дочерей. Но такъ какъ за Ганса нѣсколько разъ трезвонили въ кирхѣ, они принуждены были его отпустить и съ досады сбросили его съ горы, кажется съ Хорде, да такъ искусно, что онъ чуть не скатился въ Фіордъ и послѣ этого сталъ совсѣмъ дурачкомъ — сидитъ, бывало, да вдругъ какъ захохочетъ:

— Хи, хи, хи! Кари-Карино, это ты! — это ему все видѣлась его прежняя невѣста. Она и на самомъ дѣлѣ всегда, невидимо для другихъ, ходила за нимъ.

Гансъ съ тѣхъ поръ только тѣмъ и кормился, что ходилъ изъ села въ село, разсказывая чудныя исторіи. Между прочимъ онъ разсказывалъ, что, живя съ духами, онъ постоянно ходилъ съ ними за хлѣбомъ и молокомъ, потому что они сами не могли брать того, что было осѣнено крестомъ во имя Іисуса Христа. И вотъ Гансъ забиралъ для нихъ цѣлыя кучи всякой-всячины, а одинъ изъ духовъ, силачъ Ваатъ, несъ все это. Иногда и самого Ганса нагружали ношей, особенно во время грозъ, — ихъ страшно духи боятся. Этотъ духъ-силачъ Ваатъ удержалъ разъ въ глубокой Галландской долинѣ Фогта изъ Рингерике, ѣхавшаго въ саняхъ. Чего только ни продѣлывалъ Фогтъ съ кучеромъ, чтобы заставить идти лошадь, какъ страшно ни били ее, ничего не могли подѣлать; наконецъ кучеръ догадался, соскочилъ съ саней и поглядѣлъ черезъ узду. Тутъ Ваатъ пустилъ лошадь, но за то духи проводили Фогта такимъ хохотомъ, что у него морозъ пробѣжалъ по кожѣ.

— Я слышалъ о такомъ-же приключеніи съ пасторомъ въ Ліерѣ, — сказалъ одинъ изъ работниковъ, уроженецъ сосѣдняго округа: — пасторъ этотъ хотѣлъ напутствовать умиравшую старуху, бывшую всю жизнь страшной безбожницей. Только что въѣхалъ онъ въ лѣсъ, какъ кто-то остановилъ лошадь, но ліерскій пасторъ былъ молодецъ, сейчасъ-же вскочилъ верхомъ на лошадь прямо съ саней, поглядѣлъ въ узду и увидалъ кто держалъ его лошадь: это былъ отвратительный старикашка — чуть-ли не самъ чортъ, какъ говорили потомъ.

— Пусти закричалъ ему пасторъ, — не получишь ты на этотъ разъ души старухи. Чортъ пустилъ, но ударилъ лошадь и она полетѣла такъ, что искры сыпались изъ-подъ копытъ и кучеръ съ пасторомъ едва держались въ саняхъ, но все же пасторъ поспѣлъ напутствовать умирающую.

— Какъ мнѣ быть съ коровами, матушка? — сказала служанка, входя съ ведромъ молока. — Коровамъ надо сѣна, а я не рѣшаюсь идти на сѣновалъ: конюхи всегда бранятся.

— Вотъ что тебѣ посовѣтую, Марья, — сказалъ одинъ мальчикъ, съ коварнымъ намѣреньемъ одурачить бѣднягу. — Свари кисель изъ прокислаго молока и поставь въ четвергъ вечеромъ подъ ясли въ стойло. Тогда домовой поможетъ тебѣ носить сѣно незамѣтно.

— Да, хорошо, если бы онъ былъ тутъ! — сказала, ничего не подозрѣвая, старая скотница. Но здѣсь нѣтъ ни одного домового, не то что у капитана въ Несѣ, гдѣ я служила прежде.

— А ты почему знаешь, что тамъ былъ домовой? — спросила хозяйка. Ты его развѣ видѣла?

— Конечно, видѣла, такъ-же ясно, какъ васъ вижу.

— Ахъ, разскажи, разскажи! стали просить ее дѣти.

— Съ удовольствіемъ. Это было въ воскресенье вечеромъ. Кучеръ попросилъ меня задать корму за него лошадямъ — самъ онъ торопился къ своей невѣстѣ. Я и отправилась; всыпала корму двумъ лошадямъ и подошла съ охапкой сѣна къ верховому коню капитана, а онъ тутъ какъ разъ и свалился мнѣ на руки.

— Кто, кто? — верховой конь-то? засмѣялись мальчики.

— Боже упаси! не конь, а домовой. Испугалась я, бросила сѣно и убѣжала. Потомъ разсказываю Петру конюху, что со мною случилось и что «Гнѣдко» не кормленъ, а Петръ и говоритъ мнѣ: «Ну, объ «Гнѣдкѣ» нечего безпокоиться: за нимъ самъ домовой ухаживаетъ». И вѣрно — «Гнѣдко» былъ просто заглядѣнье что за конь, бока у него такъ и лоснились.

— А каковъ изъ себя домовой? спросила хозяйка.

— А вы думаете, я его такъ и разглядѣла? Вѣдь темь была страшная; но я ясно почувствовала, что онъ волосатый и видѣла его огненные глаза.

— Да вѣдь это была кошка! воскликнулъ одинъ изъ мальчиковъ.

— Кошка, какъ бы не такъ! презрительно возразила Марья, — нѣтъ, это былъ самъ домовой, у него всего четыре пальца, и онъ волосатый, — это такъ-же вѣрно, какъ-то, что я жива.

— Если у него было всего четыре пальца, разумѣется это былъ домовой, — подтвердилъ кузнецъ, — хотя я самъ и не имѣлъ съ домовыми никакого дѣла, но не мало слышалъ о нихъ. Они лучшіе конюхи и слуги; да не они одни, и другіе духи тоже услужливы, когда захотятъ. Въ Регли, напримѣръ, былъ случай, вышелъ какъ-то разъ хозяинъ вечеромъ изъ Регли на поле посмотрѣть, высохъ-ли только что снятый ячмень (это было позднею осенью). Вдругъ слышитъ голосъ: — «Убирай ячмень, завтра будетъ снѣгъ». Хозяинъ послушался, до полуночи свозилъ хлѣбъ въ амбаръ. А на другой день снѣгъ выпалъ на цѣлый футъ!

— Но вѣдь духи не всегда такъ ласковы — замѣтилъ одинъ мальчикъ, — помнишь, какъ духъ поѣлъ все угощенье на свадьбѣ въ Эльштатѣ и забылъ еще свою шапку?

— Тамъ дѣло было такъ, — началъ снова кузнецъ, съ удовольствіемъ пользуясь случаемъ еще что-нибудь разсказать, — у нихъ въ Эльштатѣ не было печи и они все пекли и жарили у сосѣдей. Вечеромъ посылаютъ туда слугу, но только что онъ уложилъ все жаркое и печенье въ сани, вдругъ слышитъ:

— «Скажи въ Эльштатѣ Дельдѣ, что Дильдъ сгорѣлъ!» Слуга помчался такъ, что вѣтеръ въ ушахъ посвистывалъ и все-таки въ слѣдъ ему нѣсколько разъ опять кто-то крикнулъ:

— «Скажи Дельдѣ, Дильдъ сгорѣлъ!»

Счастливо доставивъ свою кладь до дому, слуга вошелъ въ комнаты и подошелъ къ длинному столу съ того конца, у котораго закусывала прислуга въ выдававшіяся ей свободные минутки.

— «Что это ты, парень, на чортѣ ѣздилъ или еще не отправлялся за жаркимъ?» спросилъ его кто-то изъ хозяевъ.

— «О, да, уже вернулся, отвѣчалъ слуга, — видишь, вонъ тамъ стоятъ привезенныя мною жаркія и печенья; я, по правдѣ сказать, испугался и страшно гналъ лошадь, потому что проѣзжая черезъ пустырь слышалъ, какъ кто-то закричалъ:

— «Скажи въ Эльдштатѣ Дельдѣ, что Дильдъ сгорѣлъ!»

— «Ахъ, это мое дитя сгорѣло!» крикнулъ кто-то въ столовой и, выскочивъ оттуда, сталъ бросаться и бить всѣхъ по головамъ; наконецъ, шапка слетѣла съ невидимаго существа и всѣ узнали въ немъ русалку. Когда она убѣжала, забывъ въ попыхалъ шапку-невидимку и серебряный ковшъ, хозяева увидѣли, что она съѣла мясо, жиръ, масло и пирожное, выпила все пиво и водку — однимъ словомъ, истребила все самое вкусное. Шапку и ковшъ спрятали и кажется до сихъ поръ сохраняютъ въ Эльдштатѣ, впрочемъ, навѣрное не знаю, не видалъ!

— Да, духи ловко крадутъ, — сказала старая Берта Туппенгаухъ; — но хуже всего терпятъ отъ нихъ при пастьбѣ скота. Тутъ ужь духамъ и русалкамъ раздолье, потому что пастушки часто вѣтренничаютъ и забываютъ перекрестить молоко, сыры, сливки и масло, а духи все это преспокойно забираютъ. Часто случается, что люди ничего этого и въ глаза не видятъ, вотъ какъ случилось на Небербергскомъ горномъ лугу, въ церковномъ лѣсу. Въ томъ лѣсу работали дровосѣки. Разъ вечеромъ приходятъ они въ хижину пастушекъ и говорятъ, что слышали въ лѣсу крикъ:

— «Скажите Кильдѣ, ея обоимъ дѣтямъ плохо, они обварились изъ котла супомъ.»

— «Бѣдныя мои малютки!» послышался отчаянный крикъ въ молочной и оттуда выбѣжала русалка съ ведромъ молока.

— Много люди болтаютъ всякаго вздору, презрительно замѣтилъ кузнецъ, хотя самъ чистосердечно вѣрилъ въ духовъ и русалокъ, но оскорбленный тѣмъ, что его перебили, — его, лучшаго разскащика во всемъ округѣ? — Можно вѣрить только тому, что самъ или кто изъ родни видѣлъ, вотъ какъ мой свекоръ Джо изъ Строката. Онъ жилъ въ имѣньи Лоддингеръ въ Улленсакерѣ. Тамъ у него были и коровы, и лошадь; зажиточный онъ, дѣльный былъ человѣкъ, къ томуже охотникъ и скрипачъ. Въ гостяхъ онъ охотно игралъ на скрипкѣ, но дома, бывало, ничѣмъ его не уговоришь сыграть танцы, будь хоть полонъ домъ молодежи. Только разъ подпоили его и уговорили играть, да и то онъ неохотно игралъ, зная, какъ духи не любятъ шума и гама. Наконецъ, разсердился и выгналъ всѣхъ гостей, а дочерей послалъ спать. Уже полураздѣтый подошелъ онъ къ очагу выкурить еще трубочку на сонъ грядущій; вдругъ вваливаетъ въ двери цѣлая толпа и старыхъ, и малыхъ.

— «А, вы опять, вотъ я васъ!» закричалъ старикъ, думая, что это вернулась резвеселившаяся молодежъ, но увидавъ, что это не они, струсилъ. Сталъ онъ будить дочерей, но тѣ со сна ничего не понимали.

«Снялъ онъ тутъ ружье со стѣны и прицѣлился въ незнакомцевъ.»

— «Убирайтесь сейчасъ, или я такъ васъ выпровожу, что вы не будете знать, гдѣ у васъ голова, гдѣ ноги! закричалъ онъ.»

«Съ дикимъ крикомъ бросилась толпа вонъ, спотыкаясь и падая, точно куча клубковъ. Джо вернулся къ очагу и видитъ сидящаго тамъ крошечнаго старичка съ огромной бородой; онъ старался раскурить свою постоянно потухающую трубочку.»

— «А ты что? Тоже бродяга? откуда явился, гдѣ живешь?» закричалъ на него Джо.

— «Я живу не далеко отсюда и совѣтую тебѣ не поднимать тутъ болѣе такого шума, а то я отступлюсь отъ тебя, и тогда плохо тебѣ придется, потому что я стерегу и поддерживаю твою старую сушильню.»

«Съ того дня о танцахъ въ имѣньи и помину не было, — Джо закинулъ даже свою скрипку.»

Въ эту минуту дверь, ведущая изъ кухни въ комнату, отворилась, и хозяинъ высунулъ голову со словами:

— Что, ты еще не кончилъ болтать чепухи, продолжаешь все врать?

— Врать! обиженно возразилъ кузнецъ, — я никогда не вру, а теперь особенно, потому что моя жена, Дарте, была тамъ и видѣла все сама. Правда, со сна она была, какъ одурѣлая.

— Одурѣлая? перебилъ его хозяинъ; — разумѣется такая же, какъ ты всегда бываешь, кромѣ развѣ того случая, когда ты пьянъ и совсѣмъ уже оселъ. Пойдемте, мальчики, спать, нечего вамъ слушать пустословіе этого пустомели.

— Долженъ сознаться, возразилъ кузнецъ съ чувствомъ собственнаго превосходства, — что послѣдній разъ, когда я слышалъ глупости и вранье — это было семнадцатаго мая, когда вы ораторствовали на Небергскомъ холму.

— Проклятый болтунъ! ворчалъ хозяинъ, направляясь черезъ кухню со свѣчкой и своими драгоцѣнными газетами въ рукахъ.

— Лучше сядьте съ нами и послушайте, я вамъ разскажу про драгуна, женившагося на русалкѣ! сказалъ кузнецъ.

Но помѣщикъ съ бѣшенствомъ захлопнулъ за собою дверь.

— Ну, такъ я вамъ разскажу, обратился кузнецъ къ своимъ прежнимъ слушателямъ.

— Давнымъ давно жили на фермѣ въ Голландѣ богатые помѣщики. Единственный сынъ ихъ, красавецъ собою, служилъ въ драгунахъ. Услышалъ онъ разъ, что въ домикѣ пастушекъ, на горахъ, поселились духи и между ними находится удивительная красавица. Молодой человѣкъ надѣлъ свою драгунскую Форму, сѣлъ на коня, взялъ пистолеты и отправился. Подъѣхавъ къ домику, видитъ, что онъ ярко освѣщенъ. Слѣзъ онъ съ лошади, привязалъ ее къ соснѣ, взялъ въ руки пистолетъ и вошелъ въ домъ. А тамъ сидѣли мужъ и жена, да такіе гадкіе, что хуже ихъ никогда онъ ничего не видѣлъ; за то тутъ-же стояла ихъ дочь, такая красавица, что онъ чуть не умеръ отъ восторга, глядя на нее. Бѣда была въ томъ, что у всѣхъ у троихъ были коровьи хвосты. Драгунъ быстро распахнулъ дверь и выстрѣлилъ въ дѣвушку. Она упала, и тотчасъ превратилась въ страшнаго урода.

— «Бери ее — она твоя, сказалъ тогда отецъ, но драгунъ стоялъ, точно окаменѣлый — пальцемъ не могъ шелохнуть. Тогда старикъ умылъ дѣвушку, она ожила и уродливость ея пропала, но красота не вернулась; что было, то было — лгать нечего.»

— «Бери ее, храбрый драгунъ, вези домой, но не забудь на свадьбѣ приготовить для меня съ женою угощенье въ чуланчикѣ, и зайти къ намъ выпить за здоровье молодыхъ.»

«Привезъ драгунъ невѣсту домой, обвѣнчался съ нею и во время свадьбы хвостъ ея исчезъ. Среди свадебнаго пира молодой зашелъ въ чуланчикъ, гдѣ все было приготовлено для пріема стариковъ, и нашелъ тамъ цѣлыя кучи серебра и золота.»

«Долгое время молодые жили счастливо, и всякій праздникъ находили въ чуланчикѣ столько золота и серебра, что наконецъ просто не знали, что съ нимъ дѣлать. Наконецъ, молодому надоѣла его некрасивая жена и онъ началъ ее поколачивать. Разъ собрался драгунъ въ городъ и сталъ передъ дорогой подковывать свою лошадь, потому что самъ отлично зналъ это дѣло; но на этотъ разъ какъ ни старался — ни одной подковы не могъ сковать: то выходила мала, то велика!»

— «Дай, ужь я помогу тебѣ, сказала его жена, взяла маленькую подкову, разогнула ее, какъ будто она была изъ олова и сказавъ мужу: — «видишь, вотъ какъ надо дѣлать!» согнула ее опять, какъ разъ по ногѣ лошади.»

— «Видалъ? спросила она. Такъ вотъ, что я скажу тебѣ: что если-бы я тоже стала бить тебя, какъ ты меня бьешь? Любя тебя, я не дѣлаю этого, — не обижай же и ты меня».

«И съ этого дня зажили они опять на славу, и драгунъ сдѣлался примѣрнымъ мужемъ».

— Однако пора и спать! сказала хозяйка, подымаясь. — Спокойной ночи!

— Спокойной ночи! Только не шумите, мальчики, — сказалъ кузнецъ; — старикъ нашъ уже спитъ!

Мальчики стали просить его придти на слѣдующій вечеръ опять разсказывать и сторговались за четверть фунта табаку, но увы! на другой день кузнецъ былъ мраченъ, молча жевалъ табакъ, и мальчики не могли его умилостивить ни табакомъ, ни водкой.

Служанки объяснили это тѣмъ, что онъ былъ въ ту ночь похищенъ духами и унесенъ ими на Асмирерскій холмъ, гдѣ его и нашли на разсвѣтѣ, лежащаго и болтающаго чепуху.